В писаниях преподобного Кассиана Римлянина прослеживаются тонкое понимание духовной жизни и духовных предметов, глубокое смирение и чистота сердца. В своих писаниях преподобный Кассиан поддерживает догматы учения Православной Церкви, укрепляя их своей глубокой верой и серьезной теоретической подготовкой ученого–богослова, поэтому для стремящихся к достижению высшего нравственного совершенства книга может стать настольной. Для всех интересующихся вопросами Православной веры.
Сочинения
Номер страницы предшествует тексту на ней.
\\8//
Введение
В Писании говорится, что мудрейший Соломон, удостоившийся получить от Бога такую мудрость, что, по свидетельству самого Господа, не было подобного ему между предшественниками и не могло быть даже между потомками,намереваясь построить храм Господень, просил помощи у тирского царя, и с помощью присланного им сына одной вдовы — Хирама — устроил благолепие в храме и драгоценные сосуды (3 Цар 4, 7). Так и ты, блаженнейший архипастырь, намереваясь создать истинный, духовный и вечный храм Богу, в состав которого войдут не камни бесчувственные, но собор святых мужей, и, желая посвятить Богу драгоценнейшие сосуды, которые будут составлять не золото и серебро, но святые души, сияющие незлобием, правотою и целомудрием, приглашаешь меня, ничтожного, для содействия тебе в этом святом деле. Желая, чтобы общежительные монастыри в твоей области были устроены по правилам восточных, а особенно египетских монастырей, несмотря на то, что сам ты столь совершенен в добродетели и разуме и вообще столь богат духовными дарами, что желающие совершенства могут получить достаточное назидание не только от твоего учения, но и от одной жизни, — от меня, убогого словом и знанием, ты требуешь изложения тех монастырских правил, которые я видел в Египте и Палестине и о которых
\\9// слышал от отцов, чтобы братья нового твоего монастыря могли узнать образ жизни, какой ведут там святые. Мне сильно хочется исполнить твое желание, впрочем, я повинуюсь тебе не без страха, во–первых, потому, что образ жизни моей совсем не таков, чтобы я мог объять умом этот возвышенный и святой предмет; во–вторых, потому, что теперь не могу точно припомнить тех правил, которые знал или соблюдал, живя в молодые годы среди отцов восточных, так как подобные предметы удерживаются в памяти путем исполнения их; а в–третьих, потому, что я не умею хорошо объяснить их, хотя и могу вспомнить о некоторых. Кроме того, об этих правилах уже говорили мужи, отличившиеся умом, красноречием и самой жизнью своей. Василий Великий, Иероним и другие, из которых первый на вопросы братьев о разных правилах общежительных ответил на основании Св. Писания, а другой не только свое сочинение издал, но еще и изданные на греческом языке перевел на латинский. После красноречивых произведений этих мужей мое сочинение обличило бы во мне самонадеянность, если бы меня не воодушевляла надежда на твою святость и уверенность в том, что и тебе угодно мое лепетанье, и братству новоустраиваемого монастыря может быть полезно. Итак, блаженнейший архипастырь, только одушевляясь твоими молитвами, я принимаюсь за дело, тобою мне поручаемое, и стану излагать для нового монастыря те правила, о которых не рассуждали наши предки, писавшие обыкновенно только о слышанном, а не о том, что они сами делали. Здесь я не буду говорить о тех чудесах отцов, о которых я слышал или был свидетелем которых, потому что чудеса, возбуждая удивление, мало содействуют святой жизни. Сколько возможно правдивее расскажу я о правилах монастырских, о происхождении восьми главных пороков и о том, как можно, поучению отцов, искоренить эти пороки, потому что я имею целью повествование не о чудесах Божиих, а о том, как исправить наши нравы и проводить жизнь совершенную. Постараюсь исполнить твое предсказание, и если в здешних странах найду что–нибудь не соответствующее древ-\\10//ним правилам, то исправлю это по правилам, какие существуют в древних египетских и палестинских монастырях, потому что не может быть никакое новое братство на Западе в стране Галлии лучше тех монастырей, которые основаны святыми и духовными отцами от начала апостольской проповеди. Если замечу, что какие–нибудь правила египетских монастырей будут здесь неисполнимы по суровости воздуха или по трудности и разности нравов, то заменю их, насколько возможно, правилами монастырей палестинских или месопотамских, потому что если правила будут соразмерны силам, то их и с неравными способностями можно будет исполнять без труда.
\\11//
Книга первая
Намереваясь говорить о правилах монастырских, думаю, что приличнее всего начать с одежды монашеской, потому что, только глядя, на внешнее их украшение, мы можем основательно рассуждать об их внутреннем благочестии.
Монах, как всегда готовый к борьбе воин Христов, должен быть постоянно препоясан. Из св. истории известно, что препоясание имели Илия и Елисей, положившие начало монашескому званию в Ветхом Завете, а в Новом — Иоанн, Петр и Павел. Так, об Илии известно, что пояс был отличительным его признаком, потому что по поясу узнал его Охозия, нечестивый царь израильский. Когда посланные Охозией вопросить Ваала, бога Аккаронского — выздоровеет ли царь, возвратившись по повелению Илии, рассказали, что муж косматый и поясом кожаным препоясанный по чреслам своим сказал им, что царь не встанет с одра болезни, и запретил идти к идолу, то Охозия прямо сказал, что это — Илия Феосвитянин (4 Цар 1). Об Иоанне Крестителе, составляющем конец Ветхого Завета и начало Нового, евангелисты говорят, что он имел ризу из верблюжьего волоса и пояс кожаный на чреслах своих. И Петру, при освобождении его из темницы, в которую заключил его Ирод, хотевший предать смерти, ангел сказал препоясаться и
\\12// обуться, — чего бы не сделал ангел, если бы Петр не распоясался по причине ночного успокоения (Деян 12). Апостолу Павлу, во время пути в Иерусалим, пророк Агав через пояс предсказал, что иудеи заключат его в оковы, связав поясом руки и ноги. Он говорил:
Одежду монах должен иметь такую, которая бы только покрывала наготу и защищала от холода, и избегать одежды, которой можно тщеславиться и гордиться, какова есть одежда цветная, щегольская и сшитая с особенным искусством
\\13// времен и утверждены многими святыми отцами. Поэтому не может нам служить законом то, что царь израильский носил вретище (4 Цар 6), или то, что ниневитяне, услышав от пророка Ионы об определенной им казни, оделись во вретище (Иона 3); у царя израильского вретище никто не увидел бы, если бы он не разодрал верхней одежды, а ниневитяне оделись во вретище тогда, когда никто не мог тщеславиться этим одеянием.
Египтяне, чтобы постоянно помнить, что они должны хранить простосердечие и детскую невинность, носят и днем и ночью небольшие наглазники. Поэтому, представляя, что они дети во Христе, непрестанно поют:
Чтобы показать свое отчуждение отдел мирских и общения с землею, они носят льняные (colobia) туники без рукавов, едва достающие до локтей, так что у них руки совсем голы. Эта одежда приводит им на память слова апостола:
Монахи носят также два шнурка, сплетенные из шерстяных ниток. Накинув их на затылок и спустив под мышки, опоясывают себя, чтобы иметь больше свободы в дей-\\14//ствиях, желая пополнить заповедь апостола, который говорит, что нуждам его и нуждам бывших при нем послужили руки его (Деян 20, 34), и что он напрасно ни у кого хлеба не ел, но в труде и подвиге проводил ночь и день, чтобы не отяготить кого–нибудь,
Стараясь, чтобы одеяние их было и малоценно и удобно, избегая дорогих одежд, они закрывают шею и плечи небольшой епанчой.
Последнее одеяние их — козлиная кожа, называемая милотью, которую они носят, подражая изобразившим их звание в Ветхом Завете, о которых апостол говорит, что
Пример Елисея, который, посылая отрока своего Гиезия воскресить сына женщины, дал жезл свой и повелел возложить его на Лицо мертвого (4 Цар 4), показывает, что мужи, принадлежавшие к этому званию, носили также жезлы. Жезл внушает им, чтобы они были осторожны среди бесчисленного множества духовных зверей, и, в
\\15// случае нападения, отражали и далеко от себя отгоняли их крестным знамением и истребляли их непрестанным памятованием страданий Господних и следованием Ему в самоотвержении.
Хотя, по заповеди евангельской, они не имеют сапог, впрочем, в случае немощи тела, холода или жара, обуваются в полусапоги, тем самым показывая, что хотя мы не можем совершенно освободиться от попечения о плоти, но и не должны много заботиться о ней смертоносными мирскими попечениями, чтобы не оплакивать ног души нашей, которые всегда должны быть готовы к благовествованию мира. А этих забот не будет, если мы не будем попечения о плоти превращать в похоти (Рим 13, 14). Впрочем, приступая к молитве или принятию Св. Тайн, они скидывают полусапоги, чтобы буквально исполнить ту заповедь, которую Бог дал Моисею и Иисусу Навину:
\\16//
Книга вторая
Итак, препоясавшись двойным [2] поясом, воин Христов должен знать те правила, какие издавна установлены святыми отцами на Востоке касательно молитвы и псалмопения. О качестве молитвы или о том, как мы можем, по апостолу, непрестанно молиться, сколько Бог поможет, я скажу в своем месте, когда буду излагать собеседования старцев.
Нам известно, что в разных странах установлены разные правила ночной молитвы и псалмопения, так что число этих правил почти равняется числу монастырей и келий. Некоторые ревнители благочестия думали, что каждую ночь надо пропеть двадцать или тридцать псалмов антифонным напевом[3], с присовокуплением к ним некоторых песнопений, иные превышали и это число; другие пели восемнадцать псалмов. Некоторым казалось, что и во время дневных собраний на богослужение надо прочитывать в третий час три псалма и три молитвы, в шестой — есть, в девятый — девять; а другие полагали достаточным в каждое собрание днем на богослужение //
\\17// прочитать шесть псалмов и столько же молитв. Потому считаю необходимым сказать о том древнейшем уставе отцов, который по всему Египту рабы Божий соблюдают до сих пор, чтобы новому монастырю дать в руководство древнейшие правила древнейших отцов.
В Египте и Фиваиде молитвы на вечерних собраниях или ночных бдениях совершаются правильно, потому что там монастыри до сих пор устраиваются согласно учению предков, а не так, как кому вздумается. В них никому не позволяется распоряжаться не только собранием, но и самим собою, пока не отречется не только от всех своих имений, но и от господства или власти над самим собою. При отречении от мира от обладающего каким–либо имением и богатством для поступления в киновию требуется, чтобы он не имел пристрастия ни к какой из тех вещей, что оставил у себя или внес в монастырь. Чтобы всем так был послушен, что, по выражению Господа (Мф 18, 3), дошел до прежнего детства, не чувствуя в себе никакой важности по причине возраста и многочисленности лет, которые, проведя в мирской суете, напрасно погубил; но как неопытный новичок в служении Христу, покорялся бы даже младшим. Требуется, чтобы приучался к трупу, так чтобы своими руками, по заповеди апостола, готовя ежедневную пишу для себя и для приходящих странников, утомительным трудом мог истребить в себе память о пышности и удовольствиях прежней жизни и приобрести смирение сердца. Потому там избирают в начальники только того, кто научился сам делать то, что он будет приказывать подчиненным своим, и кто сам оказал старшим то послушание, которое будет требовать себе от младших. Правильное управление и правильное подчинение есть дело мудрого и высший дар Св. Духа, потому что спасительные
\\18// правила может устанавливать только опытный в добродетели и истинно покоряться старшему может только богобоязненный и смиренный. А что в наших странах мы видим другие правила и уставы, то это происходит оттого, что у нас настоятелями делаются не знающие установлений предков и аввами — еще не вышедшие из учения, и что у нас больше требуют соблюдения наших изобретений, нежели уже испытанного учения предков. Но, желая объяснить образ молитв, который преимущественно следует соблюдать, и увлекшись постановлениями отцов, мы прервали повествование. Теперь возвратимся к тому, о чем намеревались говорить.
В Египте и Фиваиде, во время как вечерних, так и ночных собраний, читается двенадцать псалмов с присовокуплением двух чтений из Ветхого и Нового Заветов. Этот древний закон там во всех монастырях многие века ненарушимо соблюдается, потому что, по сказанию старцев, он установлен не людьми, а открыт отцам ангелом.
Говорят, что в начале веры христианской, когда имени монахов удостаивались немногие испытанные, которые, приняв правила жизни от евангелиста Марка, бывшего первым епископом в Александрии, не только обладали теми свойствами, какими отличалась, по сказанию Деяний Апостольских, первенствующая церковь (Деян 4, 32–35), но еще достигали высших совершенств. Так, например, удаляясь в уединенные подгородные места, вели столь воздержанную жизнь, что вызывали изумление в иноверцах, потому что с таким усердием днем и ночью занимались чте-\\19//нием Св. Писания, молитвой и рукоделием, что и голод не прерывал их поста, разве что на другой или на третий день принимали пишу не лакомую, а только необходимую, и ту при закате солнца, дневное время употребляли на духовное размышление, а заботам о теле посвящали только ночь, и другие более высокие подвиги совершали. Кто не знал этого из рассказа туземцев, тот может узнать из церковной истории. Итак, в то время, когда совершенство первенствующей церкви у преемников ее неизменно сохранялось еще в свежей памяти и ревность немногих, избранных к вере, распространяемой во множестве народа, еще не охладела, — достопочтенные мужи, заботясь о благе потомков, собрались, чтобы определить, как нужно во всех братствах совершать ежедневное богослужение. Ибо они хотели своим преемникам оставить единое наследие благочестия и мира без всякого раздора, потому что опасались, чтобы разногласие в ежедневном богослужении не произвело заблуждения, раздора и раскола. На собрании этом возник спор: каждый предлагал число псалмов, которые следует прочесть в собрании, применительно к своей силе и не обращая внимания на слабейших, о которых также не следует забывать. Так, одни требовали, чтобы прочитывалось пятьдесят; другие — естьдесят псалмов, а иные больше, и спор этот не был решен до вечернего собрания. Когда же они по обыкновению хотели начать вечернюю молитву, то один вышел на середину петь псалмы Господу. Когда все сидели (как и до сих пор продолжается этот обычай в египетских странах) и с напряженным вниманием слушали поющего псалмы, он пропел единообразно двенадцать псалмов и на двенадцатом псалме
Из этого собор уяснил, что Господь через ангела постановил общее привило дня молитвенных собраний, потому и определил, чтобы как в вечерние, так и в полуноч-\\20//ные собрания читалось по двенадцать псалмов; от себя же добавил, чтобы желающие постоянно размышлять о Св. Писании к этому присовокупляли два чтения — одно из Ветхого, а другое из Нового Завета, в субботы же и воскресные дни, а также и в Пятидесятницу, два чтения — одно из апостольских посланий или Деяний, а другое из Евангелий.
Совершая эти молитвы, они не сразу по окончании псалма преклоняют колена, как это делают у нас некоторые, желающие скорейшего окончания богослужения и думающие больше об успокоении тела, нежели о пользе, происходящей от молитв, но прежде коленопреклонения немного молятся, и тотчас после этого, пав на землю, поклонясь божественному милосердию, немедленно встают и, стоя прямо с воздетыми руками, опять начинают с ревностью также молиться, как молились прежде. Они почитают неприличным долго лежать на земле, потому что на лежащего долго на земле, по словам их, нападают не только помыслы, но и сон. Встают же все с земли вслед за читающим молитву, так что никто не может ни колена преклонять прежде него, ни лежать на земле после того, как он встанет, чтобы не подать повода подумать, будто лежащий на земле совершает особенные молитвы.
О том, чтобы на Востоке всюду все припевали, когда по окончании псалма один начинает петь —
\\21//
Изложение постановлений дошло до положенных правилом молитв, более полное пояснение которых мы отложили до изложения собеседований старцев, намереваясь подробнее исследовать, когда станем рассуждать об их качестве или постоянности в словах. Теперь же считаю необходимым, по удобству места и самого рассказа, рассказать немногое, чтобы, изображая действия внешнего человека, и как бы закладывая ныне некоторое осн
Когда они соберутся на молитву, то в церквах царствует такое молчание, что, несмотря на бесчисленное множество присутствующих, будто нет никого, кроме читаю-\\22//щего псалмы, а особенно когда совершается молитва, то не слышно не только харканья, кашля, зевоты, вздохов, но даже никаких слов, кроме священнических, и кроме тех, которые сами собою непостижимым образом вырываются у молящихся от сердечного избытка. А того, кто вслух молится или во время молитвы кашляет, зевает, вздыхает и прочее, они почитают вдвойне виновным. Во–первых, он виноват тем, что сам небрежно приносит молитву Богу и, во–вторых, — что мешает другому молиться с усердием. Поэтому, когда поднимается мокрота или харкотина, то советуют поскорее окончить молитву. По мнению их, это дьявол возбуждает в нас мокроты, чтобы через это отвлечь наши мысли от намерения молиться и погасить в нас усердие к молитве, потому что он больше всего враждует, когда видит наше желание молиться Богу. Потому–то они считают более полезным совершать молитвы хотя и короче, но чаще, чтобы через частые молитвы пребывать в постоянном союзе с Богом, а через краткие — избежать стрел дьявола, нападающего на нас особенно во время молитвы.
Псалмы эти они прочитывают не сразу, но, смотря по числу стихов, разделяют на две или на три статьи, присовокупляя к каждой молитве. Основываясь на словах апостола, который говорит:
Когда читаются эти двенадцать псалмов, то обыкновенно стоит один читающий, а слушающие сидят, потому что от поста и работ дневных и ночных они так устают, что если не дать им этого послабления, то не смогут слушать псалмов. Что касается их занятий, то они и малейшего времени не проводят в праздности, а постоянно занимаются не только делами, свойственными дню, но и теми, которые не препятствует сделать самая глубокая ночь. Они думают, что чем усерднее будут к рукоделию и работам, тем больше возродится в них желание высшей чистоты духовного созерцания. По их мнению, Бог для того определил посредственное число[4] молитв в собрании, чтобы более усердные в вере находили время для неутомимого упражнения в добродетелях, а с другой стороны, чтобы от чрезмерности (службы) не произошло для утомленных и больных тел обременения. И по окончании этих молитв каждый, возвратившись в свою келью, где живет или один, или с другим товарищем по работе, или с учителем своим, или единонравным другом, принимается опять за молитву, и не ложатся спать даже до восхода солнца, когда можно приняться за рукоделие и занятия дневные. //
\\24//
Кроме того убеждения, что они своим трудом со всем усердием приносят Богу жертву от плода рук своих, до утра они не прерывают своих занятий, во–первых, из опасения, чтобы дьявол, ненавидящий чистоту, не внушил каких–нибудь грез, если предадутся сну, и таким образом не лишил их той чистоты, какую им доставили ночная молитва и псалмопение. Ибо он силится осквернить нас во время покоя и повергнуть в отчаяние особенно после того, как мы принесли Богу покаяние и, испросив прощение в грехах неведения или нерадения, с горячностью совершаем чистые молитвы; и ему удается иногда и в краткое время этого часа сна уязвить того, кого он не мог уязвить в продолжение всей ночи. Во–вторых, они продолжают трудиться потому, что и чистый сон без опасных грез может расслабить монаха, которому нужно скоро встать, производит в духе ленивую вялость, ослабляет его бодрость на целый день, иссушает сердце, притупляет зоркость разума, которые на весь день могли бы сделать нас более осторожными и более сильными против всех наветов врага. Поэтому к общественному бдению они присоединяют и частное бдение, которое совершают с большим вниманием, чтобы не потерять той чистоты, какая приобретена псалмопением и молитвами, и ночным размышлением подготовить усердие, которое нужно сохранить в течение дня.
Но чтобы не напал на них сон, они, совершая частные молитвы, вместе занимаются и рукоделием, так что у них не бывает ни минуты без дела и размышления
По окончании псалмопения в общем собрании никто даже на короткое время не останавливается и не разговаривает с другим, также никто не выходит из кельи весь день и не оставляет дела, которым занимается, кроме тех, которые будут позваны на какое–либо необходимое дело. Выйдя из кельи, они ни с кем не разговаривают; но, исполняя порученное дело, твердят на память псалом или какое–либо место из Св. Писания; и таким образом, постоянно занимая ум и уста, не пристают не только к вредным заговорам, худым советам, но и к бесполезным разговорам. У них строго наблюдается, чтобы никто, а особенно младшие, ни с кем не останавливались и на короткое время, не выходили куда–нибудь и не брали друг друга за руки. Замеченные в нарушении этих правил почитаются людьми упрямыми, нарушителями заповедей, виновными, подвергаются подозрению в злоумышлении; и если в присутствии всех братьев не раскаются, то не допускаются к участию в общей молитве.
\\26//
С отлученным от участия в молитве, до тех пор, пока не принесет публично покаяния и настоятель не простит ему вину в проступке перед всеми братьями, никто не может молиться, потому что считают его преданным сатане
Тот, на ком лежит обязанность извещать о времени общего собрания, должен будить братьев на бдения, не как ему вздумается или как сам ночью проснется; даже если ему самому не спится, всех он должен созывать на службу, руководясь положением звезд. Его долг — заботиться больше об общей пользе, нежели о собственном покое.
Еще следует заметить, что египтяне не преклоняют колен и не постятся с вечера субботнего до вечера воскресного, а также и во всю Пятидесятницу. Причины этого я изложу, если Бог поможет, когда буду излагать мои собеседования с отцами.
\\27//
Книга третья
Сказав, по мере сил моих, о правилах ночных молитв и псалмопения, соблюдаемых в Египте, будем теперь говорить, как в монастырях палестинских или месопотамских совершается богослужение третьего, шестого и девятого часов.
Египтяне те службы, которые мы совершаем Господу в определенные часы по повестке будильника, добровольно совершают в течение всего дня и во время занятий рукоделием. Ибо они постоянно в кельях занимаются им так, что не теряют из памяти псалмов и никогда не оставляют размышления о Св. Писании, таким образом соединяя с рукоделием молитву, весь день проводят в тех службах, на совершение которых мы собираемся в определенные часы. Поэтому, кроме вечерних и ночных собраний, у них днем не бывает общественного богослужения, днем они собираются только в субботу и воскресенье в три часа[5] для святого причащения. То больше, что приносится постоянно, а не то, что совершается в известные промежутки времени; и добровольная жертва //
\\28// важнее служб, совершаемых по требованию правил, как это видно из слов Давида, который говорит:
В палестинских, месопотамских и всех восточных монастырях во время богослужения, совершаемого в третьем, шестом и девятом часу, прочитывают только три псалма; и таким образом там и молитвы тщательно приносятся Богу в установленное время, и необходимые рукоделия не прекращаются. Совершается же богослужение именно в показанные часы потому, что в эти часы исполнились важнейшие обетования и совершено наше спасение; ибо известно, что Св. Дух, обещанный пророками, сошел на апостолов в третьем часу, как это значится в книге Деяний Апостольских (гл. 2). В шестом же часу Господь наш и Спаситель принес Себя Отцу в жертву и для спасения всего мира на крест взошел, очистил грехи всего мира; в этом же часу апостолу Петру открыта тайна призвания язычников через сходящий к нему с неба сосуд, как бы большую скатерть, привязанную за четыре угла. А в шестом часу Господь сошел в ад, просветил светом Своей славы непроницаемую тьму адскую и, сокрушив медные врата, увел с Собою на небо святых, которые были заключены во мраке преисподней, — через что первобытного жителя рая опять вселил в рай; в этом же часу сотнику Корнилию ангел открыл тайну призвания язычников (открытую Петру в шестом часу); еще в Деяниях Апостольских говорится, что апостолы Петр и Иоанн шли
\\29// вместе в храм на молитву в девятом часу дня. Из этих свидетельств видно, что святые и апостольские мужи справедливо определили эти часы на богослужение, следовательно, и мы должны посвящать их на то же, а не проводить дня в праздности, забвении о молитве и в мирских занятиях. И вечерние жертвы должны быть непременно принесены; потому что и в Ветхом Завете они непрерывно приносились, как это можно видеть из слов Давида, который говорит:
\\30//
Надо заметить, что утреннее богослужение установлено в наше время, и первоначально в Вифлеемском монастыре. Что касается предшественников наших, то они, совершив утреннее богослужение, вслед за ночным бдением предавались отдыху даже до третьего часа. Но поскольку из–за этого нерадивым открылся случай к продолжению сна, — потому что им не было необходимости до третьего часа выходить из келий или вставать с постелей, — и поскольку от сна они делались вялыми при исполнении дневных служб, а особенно в те дни, когда от вечера до зари продолжалась служба; то старцы, получив от ревнителей благочестия, которым не могло быть приятно это расслабление, жалобу, после долговременного совещания определили, чтобы при восходе солнца, когда можно приняться за чтение или за рукоделие, все, оставив ложе, собирались для чтения трех псалмов, чтобы положить, с одной стороны, конец сну, а с другой — начало рукоделию. Хотя это правило, по–видимому, случайно установлено, впрочем, оно восполняет семеричное число хвалений, которое в течение суток совершал Давид (Пс 118, 164). Включая эти богослужения, мы действительно семь раз в сутки хвалим Господа.
Некоторые, не зная причин, по которым установлено это богослужение, после совершения утреннего богослужения предаются сну. Но этого никак не должно быть, чтобы излишек естественных мокрот или грезы, внушен
Необходимо упомянуть, что старцы наши, установив утреннее богослужение, не изменили древнего порядка псалмопения; напротив, служба при этом богослужении совершается в том же порядке, в каком она совершалась в ночных собраниях и прежде. Потому что те песни, которые в этой стране отнесены к утреннему богослужению, прежде пелись в конце ночных бдений, оканчивающихся до зари. Так же поют и теперь, т. е. псалом сто сорок восьмой и следующие за ним; а пятидесятый, шестьдесят второй, восемьдесят девятый псалом отнесены к последнему богослужению.
Если кто во время богослужения в третий, шестой и девятый часы придет после окончания начатого псалма, тот не смеет войти в церковь и соединиться с молящимися, а остается за дверьми до окончания службы и при
\\32// выходе, всем кланяясь до земли, просит прощения в своей нерадивости или медлительности; а если не покается и не поспешит испросить прощения, то его не допускают и к следующему богослужению. Что касается ночных собраний, то не наказывают того, кто промедлит до начала второго псалма; но если не поспешит прийти в церковь до его окончания, тот подвергается вышеозначенной епитимий.
Ночные бдения, еженедельно совершаемые с вечера субботы, по зимам, когда ночи бывают длиннее, продолжают там до четвертого пения петухов — для того, чтобы остающиеся до рассвета два часа употребить на сон и тем подкрепить себя на целый день. И нам нужно держаться того же правила, т. е. соснув после бдения до утренних молитв, весь день проводить в необходимых делах и днем не спать взамен того, что мы не спали ночью; ибо таким образом мы изменим только время покоя, а не лишим себя покоя. Если после всенощных бдений не поспать хоть немного, то на следующий день ослабнет не только плоть, но и дух. Итак, чтобы не сделать бесполезными ночные бдения, нужно до солнечного восхода соснуть хоть час; ибо, уступив, таким образом, природе свойственное ей, нам не нужно будет отнимать у дня того, что отняли у ночи.
Совершать бдения в субботний вечер — определено на Востоке еще с начала веры христианской в подражание апостолам, которые после того, как Господь и Спаситель наш был распят в вечер пятницы, бодрствовали
\\33// и не предавались ни малейшему сну. По причине бдения, мужи апостольские, в уважение к трудам бдения, положили в субботу не поститься. Таким образом, отмена поста ничуть не доказывает общего нашего с иудеями празднества, но оно необходимо для подкрепления утомленного тела, потому что, если не отменить пост в субботу и воскресенье, то постившийся на неделе пять дней обязательно ослабнет.
По мнению западных, пост в субботу нельзя, упразднять, потому что апостол Петр, готовясь вступить в борьбу с волхвом Симоном, постился в этот день. Но сама причина, по которой постился апостол Петр, показывает, что он постился в субботу не потому, что на то было соборное определение, а по требованию обстоятельства. Поэтому пост апостола Петра был особенный, однократный, а не общий, не постоянный; он стал бы поститься и в воскресенье, если бы ему довелось вступить в борьбу в этот день.
Следует знать и то, что там, в воскресный день до обеда собираются только на одну литургию, а на третий и шестой часы особо не собираются. Впрочем, таким образом не изменяется существенно порядок богослужений; а между тем, из уважения к воскресению Господню, братьям делается некоторое послабление; отчего они дня воскресного ожидают как праздничного и не скучают постами, сохраняемыми в продолжение недели, потому что труд бывает не обременителен и не скучен, если за ним следует какая–нибудь перемена.
\\34//
В субботу, воскресенье и дни праздничные, в которые обыкновенно предлагается братьям обед и ужин, псалом не читается на вечере, т. е. ни перед ужином, ни после ужина, как это бывает на праздничных обедах и при отмене постов, когда читаются обычные псалмы и перед столом, и после стола. Перед тем как сесть за стол и как вставать из–за стола, читается только одна молитва, потому что тогда не обязаны все быть за столом, а бывают только странники из приходящих братьев или те, которых заставляет прийти телесная немощь, или кто сам хочет.
\\35//
Книга четвертая
После правил псалмопения и молитв, какие нужно соблюдать по монастырям в дневных собраниях, следует изложить правила касательно отрекающихся от мира. Прежде всего, мы кратко скажем о тех условиях, при каких надо принимать в общежития желающих обратиться к Богу, заимствуя их из правил частью египетских, а частью тавенских монахов, которые в Фиваиде имеют многочисленное и строгое по правилам общежитие; ибо в нем один авва управляет более чем пятью тысячами братьев, которые всегда так послушны своему старцу, что у нас так покоряться не могут и на короткое время.
Я думаю, что мне, прежде всего, нужно сказать о постоянном пребывании их в монастыре, смирении и покорности, и о тех правилах, которыми они так образуются, что до преклонной старости остаются в общежитии. И если они достигают высших степеней совершенства, то это потому, что имеют такое постоянство (и притом с самого начала отречения), какого никто в наших монастырях в земной жизни не сохранял.
\\36//
Желающий, чтобы приняли его в общежитие, допускается в него после того, как в продолжение десяти дней или более покажет еще вне монастыря неизменность своего желания, смирения и терпения. Здесь он должен повергаться на землю перед проходящими братьями, которые подозревают его в неискренности, будто он не по набожности, а по нужде хочет вступить в монастырь; он должен терпеть разные обиды и поношения. Только после многих опытов, которыми он должен доказать свое постоянство, свою готовность терпеть искушения и поношения, его принимают
Они даже на пользу монастыря не принимают от него денег, остерегаясь, чтобы не подать ему случая возгордиться из–за этого приношения и из опасения, что он не захочет равняться с беднейшими братьями и при таком подношении не дойдет до смирения Христова и не сможет соблюдать правила киновии. А во–вторых, чтобы в случае невозможности оставаться ему в общежитии, он при выходе не стал бы с обидою для монастыря святотатственно требовать того, что пожертвовал от усердия, в начале своего отречения
На этом основании у всякого принимаемого отбирают все прежнее его имущество, не позволяют ему иметь и той одежды, которую он носил прежде. Авва, среди братьев сняв с него собственную одежду, облекает его в монастырские одежды и этим дает ему знать, что для него уже сделались чуждыми все те вещи, которыми прежде обладал, и что, отвергнув всякую мирскую пышность, он должен возлюбить нищету Христову и жить уже не мирским богатством, а подаянием от монастыря; словом, — не должен иметь ничего. Не должен заботиться, по заповеди евангельской, о завтрашнем дне, не должен стыдиться сравняться с бедными, т. е. с обществом братьев, к которым причисляет себя Христос, не стыдился бы называть их братьями, а хвалиться должен тем, что он сделался одним из них.
Скинутая с него одежда хранится у эконома до тех пор, пока не узнаны будут, путем разных испытаний, его успехи в терпении и прочих добродетелях. Если в продолжение известного времени узнают, что можно оставить его и что ревность его нисколько не изменилась, то отдают одежду нуждающимся. Но если заметят в нем склонность к ропоту или к неповиновению, то, сняв с него монастырскую одежду и облекши в собственную, выгоняют. В монастырской одежде не позволяют никому уходить, ибо считают неприличным носить ее тому, кто охладел в сво-\\38//ем намерении
Принятый, после достаточного испытания, в монастырь и облеченный в монастырское одеяние, не допускается сразу же в сообщество братьев, а отдается под наблюдение старцу, который отдельно живет недалеко от монастыря, занимаясь принятием странников и услужением им. Если в продолжение целого года он безропотно будет услуживать странникам, через это получит наставление в смирении и терпении и долгим упражнением докажет их, то его допускают в сообщество братьев и поручают другому старцу, который начальствует над десятью младшими, по приказанию аввы, наставляя и направляя их по примеру установления Моисеева (Исх 18, 21–23).
Старец тот, прежде всего, старается научить его побеждать свою волю, желания, чтобы он мог постепенно восходить к высшему совершенству; а для этого намеренно приказывает ему делать то, что противно ему. Многими опытами доказано, что не может обуздать своих похотей тот монах (особенно из молодых), который не научился послушанием умерщвлять свою волю. Поэтому они говорят, что тот, кто не научился сначала побеждать свою волю, тот никак не может подавлять гнев, уныние, блудную по-\\39//хоть; не может иметь истинного смирения, постоянного единения и согласия с братьями и долго пребывать в общежитии.
Преподав новичкам первоначальные наставления, стараются вести их к большему совершенству, при этом лучше узнавая — истинное или притворное у них смирение. А для более удобного достижения этого учат их не скрывать из–за ложного стыда никаких сердечных помыслов, а тотчас, по возникновении их, открывать старцу своему и в суждении о них не доверять своему мнению, а считать худым или добрым только то, что старец признает таким. Оттого хитрый враг ни в чем не может уловить молодого монаха, как неопытного, ничем не может обольстить того, кто полагается не на свое, а на старцево суждение, и не может враг убедить скрывать от старца свои внушения, бросаемые в сердце как огненные стрелы. Иначе хитрый дьявол никак не может обольстить и низложить молодого монаха, если не убедит его — по гордости или стыдливости — скрывать свои помыслы от старца. Это общий и ясный признак дьявольского внушения, если мы стыдимся открыть его старцу.
Что касается послушания, то младшие без ведома или позволения старца не только не смеют выходить из кельи, но не решаются самостоятельно удовлетворять и общую естественную нужду. Поэтому все, что ни приказывает старец, они без всякого исследования спешат исполнить как божеское повеление, так что иногда с
\\40// полным доверием, усердием, без всякого колебания принимаются за исполнение невозможных приказаний и из уважения к своему старцу не думают о невозможности его приказания
Также не буду я говорить о том трудном и высоком воздержании, которого мы не можем сохранить ни по климату, ни по нашей немощи; ибо они считают величайшим наслаждением, если на трапезе братьям предлагается вареная дикая капуста, приправленная солью. Скажу только о том, сохранению чего не может нам воспрепятствовать ни немощь плоти, ни климат, если только не будет в нас слабодушия и хладнокровия.
Итак, сидя в кельях своих и занимаясь рукоделием и размышлением, как только услышат звук ударяющего в дверь, который зовет их на молитву или к какому–либо делу, каждый тотчас выходит из своей кельи, так что занимавшийся письмом бросает писать на том месте, где застанет его призыв, не смея даже докончить начатой буквы, потому что они не столько заботятся о совершении дела и своей пользе, сколько о том, чтобы доказать свое послушание, которое они предпочитают не только рукоделию, чтению, молчанию, покою в келье, но даже всем добродетелям
\\41//
Излишним считаю упоминать о том правиле их, по которому никто не должен иметь своей коробки, корзины и ничего такого, что нужно было бы запирать как собственность. Знаем, что они живут в такой скудости, что кроме рубахи, небольшой епанчи, полусапог, милоти и рогожи ничего не имеют. А в иных монастырях это правило столь строго соблюдается, что никто не смеет ничего назвать своим, и считается большим преступлением для монаха говорить: это — моя книга, моя письменная доска, мой грифель, моя одежда, мои полусапоги. За это он должен принести покаяние, если случайно, по неосторожности или по неведению, произнесет такое слово.
Хотя иной своим рукоделием приносит столько пользы монастырю, что прибыли от того достаточно на содержание не только его, но и многих других, однако никто не хвалится своими трудами и из прибыли ничего не присваивает себе, а каждый берет для себя только два хлеба[6], которые там можно купить всего за три динария. Между ними никто даже и в мысли не присвоит себе частного дела в свою пользу. Хотя каждый все имущество, находящееся в житницах монастырских, счита-//
\\42//ет своим общим достоянием и как владелец всего должен всячески заботиться обо всех вещах монастырских, однако всякий, чтобы сохранить добродетель нищеты, удаляется от всего, считая себя больше странником, питомцем монастыря и служителем, нежели владельцем вещей.
Между тем мы, жалкие, хоть и пребываем в общежитии и о нас пекутся игумены, но живем так широко, что нам недостаточно не только шкатулок или ящиков, но и сундуков и шкафов для того, чтобы прятать в них то, что мы собираем или приносим из мира. Поэтому мы, отвергнув всякое уважение к своему званию, не стыдимся иметь свои ключи и явно носить на пальцах перстни, которыми печатаем запертое, и так любостяжательны, что иногда из
Если кто по какому–либо случаю разобьет глиняный кувшин (из которого пьют), того за свою небрежность обязывают принести публичное покаяние: во время общего собрания братьев на молитву, повергшись на землю, он должен просить прощения у всех; получает же
\\43// его только после окончания богослужения, когда игумен велит ему встать с земли. Такой же епитимий подвергается тот, кто приходит не сразу после призыва на работу или молитву; кто, воспевая псалом, хоть немного покачнется; кто отвечает сверх требования или грубо; кто небрежно совершает возложенные послушания; кто ропщет, нерадиво исполняет возложенную должность и предпочитает чтение делу или послушанию; кто не сразу после окончания собрания идет в келью; кто хоть на короткое время остановится с другим или на минуту уйдет куда–нибудь; кто берет другого за руку; кто станет хоть немного разговаривать с тем, кто не с ним вместе живет; кто молится с отлученные от молитвы; кто без позволения старца видится или разговаривает с родителями или с кем–нибудь из мирских друзей; кто без ведома игумена принимает письма от кого–нибудь и отвечает на них. В этих и подобных им случаях употребляется духовное наказание; а для исправления прочих грехов, которые не к чести нашей у нас бывают терпимы, такие как: открытая брань, явное пренебрежение, надменное прекословие, распущенность, свободный выход, близкое обращение с женщинами, гнев, споры, злоба, ссора, своевольный выбор дела, сребролюбие, пристрастие и обладание излишними вещами, которых нету прочих братьев, неурочное и тайное употребление пищи и подобное тому — употребляются не духовные, а телесные наказания и изгнание из монастыря.
Существующее в общежитии обыкновение — читать во время трапезы братьев, — введено не в Египте, а в Каппадокии, где оно установлено не столько для духовного занятия, сколько для удержания от праздного разговора, которому обыкновенно предаются во время пиршеств. У египтян же, а особенно у тавеннских монахов,
\\44// соблюдается всеми такое молчание, что когда братья сидят за столом, то никто, кроме старца, начальствующего над десятью, не смеет слова вымолвить; но и тот, если что нужно подать на стол или взять со стола, дает знать больше стуком, нежели голосом. Вкушая пишу, они клобуки спускают на самые глаза, чтобы те из любопытства не блуждали по сторонам, и, кроме стола и предложенной пищи, ни на что не смотрят, так что никто не видит, как или сколько другой употребляет пищи.
До или после обыкновенного общего стола никому не позволяется ничего вкушать. Проходя садами, они не смеют не только рвать яблоки, но и поднять упавшие с дерева; ибо почитают святотатством не только вкушать, но и дотрагиваться рукою до того, что не предлагается всем открыто за общим обедом и не приготавливается экономом с помощью братьев же.
Чтобы не оставить без внимания какого–либо общежительного правила, я кратко скажу, как в других областях братья исполняют ежедневные послушания
\\45// продолжаются до ужина воскресного дня и заключаются в том, что сменяющиеся моют по порядку ноги всем приходящим для псалмопения братьям, в награду себе за недельный труд прося у них общих молитв о прощении грехов, сделанных по неведению или по человеческой немощи, и о принятии совершенной ими службы вместо тучной жертвы. В начале другой недели, после утренних молитв, заступающим на их место они передают посуду, бывшую на их руках; принимающие ее так заботятся о сохранности, что в случае утраты по небрежности считают себя обязанными отвечать и за малейший сосуд, как священный, не только перед экономом, но и перед Богом. Все сказанное мною я подтвержу примером.
На седмице одного брата[7] эконом, проходя, увидел на земле три зерна чечевичных, которые у недельного проскользнули сквозь пальцы, в то время как он промывал их и готовил к варению. Когда донесено было игумену, тот недельного брата, как не берегущего священное достояние, отлучил от молитвы и отпустил ему вину только после принесения публичного покаяния. Так поступили потому, что они не только себя самих не считают своими, но и все принадлежащее им считают посвященным Богу. Потому если что–либо однажды поступило в монастырь, то они считают долгом поступать с тем, как со священным, со всяким благоговением; потому что уверены, что Господь воздаст им и за самые маловажные дела: если они что–нибудь с места перенесут или лучше поставят, если кувшин наполнят водою и принесут в нем кому–нибудь пить, если маленький прутик вынесут из молитвенного дома или кельи. //
\\46//
О некоторых братьях известно, что когда на их седмице не было дров для приготовления обыкновенной пищи, и по заповеди игумена, а также по общему согласию, все братья до того времени, как привезут купленные дрова, должны были довольствоваться сухоедением, и никто не мог ожидать для себя какого–либо вареного кушанья; то они, думая, что лишатся плода и награды за свои труды и послушание, если на своей чередной седмице по обыкновению не будут готовить пищи, сами решились на такой труд, что, ходя по сухой и бесплодной пустыне, лежащей у Мертвого моря, где не растет лес, собирали прутики и лозы, приносимые ветром, и приносили их на себе в монастырь, чтобы приготовить повседневный стол. Таким образом, хоть ничего не могли потерять, если бы не исполнили обыкновенной службы, ибо их извиняли и неимение дров, и заповедь игумена, они, однако, не хотели упустить того, что могло принести им пользу.
Сказанное соблюдается по уставу всего Востока, — такой устав нужно соблюдать и в наших странах. А у египтян, которые более прилежны к рукоделиям, нет чередных недель, чтобы введением их не препятствовать исполнению правил о рукоделиях, а одному испытанному вверяется забота о кладовой или кухне. Избранный бессменно занимается этим делом, пока имеет силы. Труды не изнуряют его, потому что они не готовят много кушаний и едят больше сухие; ибо им высшее наслаждение доставляет рубленый лук, дикая капуста, толченая соль, оливы, небольшие соленые рыбки — анчоусы или сельди.
\\47//
Поскольку цель настоящего моего сочинения состоит в том, чтобы отрекающимся от мира преподать наставление, как им можно, посредством истинного смирения и совершенного послушания, усовершенствоваться и в прочих добродетелях, то я считаю нужным для примера сказать о некоторых подвигах старцев, в которых просияла их добродетель, чтобы желающие достигнуть высшей степени имели не только побуждение, но и образец для деятельности. Из множества отцов я здесь скажу только о двух. Первый — авва Иоанн, живший возле фиваидского города Ликона, он послушанием приобрел дар пророчества и настолько славился по всему миру, что даже цари уважали его. Ибо во время пребывания в крайних пределах фиваидских император Феодосии решил пойти войною против сильнейших врагов не раньше, чем был воодушевлен его пророчеством и советами, которые он принял как ответ, данный с неба, и одержал победу над врагами.
Блаженный Иоанн от юности до совершенного мужского возраста с таким смирением повиновался своему старцу, что последний изумлялся его послушанию. Желая испытать эту добродетель, от веры ли и простоты сердечной она исходит или притворна, принужденна, не на глазах ли его только он покорен, старец приказывал ему весьма много лишнего, ненужного, а часто и невозможное; Иоанн особенно в трех случаях доказал искренность своего духа и послушания. Однажды старец, воткнув в землю давно срубленную и почти сгнившую ветку кустарника, приказал ему по два раза в день поливать ее, чтобы
\\48// ветка от постоянной влажности пустила корни и выросла в дерево, под тенью которого можно было бы отдыхать летнюю жару. Юноша, не рассуждая о несбыточности приказания, ежедневно исполнял его с такой точностью, что от ношения воды почти за две мили и поливания ветки в продолжение целого года не могли удержать его ни слабость телесная, ни праздники, ни исполнение важнейших дел, ни дурная зимняя погода. Старец молча, тайно каждый день наблюдал за точностью исполнения и видел, что он с простосердечным расположением исполняет его приказание, как данное от Бога, без всякого смущения в деле и без исследования причины. Хваля его искреннее смирение и послушание, а вместе с тем жалея о столь долгом труде, который он со всем усердием исполнял целый год, подошел к сухому прутику и говорит: «Иоанн! пустило ли корни это дерево или нет?» Когда он сказал, что не знает, то старец, как бы желая испытать, укрепились ли корни, выдернул передним прут этот и, бросив его, приказал ему уже оставить поливку.
В другое время некоторые из братьев, услышав о послушании Иоанна, слава о добродетелях которого, по мере совершенствования его в послушании, стала распространяться по всем монастырям, пришли к старцу, чтобы испытать послушание Иоанна и получить назидание себе. Старец, тотчас призвав его, приказал ему выбросить за окно небольшую склянку с маслом, которая была единственная во всей пустыне. Иоанн, мало думая, выбросил ее за окно, где она и разбилась. От исполнения этого приказания не могли удержать его ни несообразность приказания, ни нужда в склянке, ни немощь телесная, ни недостаток денег, на которые можно было бы купить новую, ни то, что в их пустыне ничего нельзя было купить, если бы и были деньги.
\\49//
Однажды другие братья хотели по примеру Иоанна научиться послушанию. Старец, призвав его, приказал скорее прикатить огромный камень, который и много народа не могли сдвинуть с места. Иоанн с таким усилием стал напирать на камень, что от пота не только одежда его промокла, но и камень увлажнился. И теперь он принялся за исполнение приказания со всем простосердечием и не думая о несбыточности его, ибо он уверен был, что старец ничего не может приказывать ненужного и неосновательного.
После этого я хочу сказать о достопамятном подвиге аввы Муция. Он, желая отречься от мира, долго находился при воротах монастыря и, после долговременного испытания, был принят в монастырь, вопреки обыкновению общежития, вместе с восьмилетним сыном своим
\\50// плачущим. Но сколь ни жестоко поступали с сыном его, он не изменил любви и послушанию Христову ради любви родительской, ибо сына почитал уже не своим, а принесенным Христу. Потому и не трогали его наносимые обиды, но еще и радовался, видя, что они не оставались бесплодными, совершенствуя его в смирении. Игумен общежития, видя твердость его духа и намереваясь совершенно увериться в его постоянстве, однажды, когда сын Муция плакал, притворился прогневавшимся на него и приказал отцу бросить того в реку. Муций, выслушав такое повеление как от самого Господа, тотчас схватив сына, побежал с ним к реке, чтобы бросить его в воду. Он по послушанию и горячей вере непременно сделал бы это, если бы не было поручено братьям наблюдать на берегу и вытащить из реки дитя, если бы оно было брошено, и если бы они не воспрепятствовали исполнению заповеди, впрочем, уже исполненной через послушание и готовность.
Бог вскоре засвидетельствовал, что эта вера и преданность Муция угодны Ему. Игумену обители было открыто, что он этим послушанием совершил дело патриарха Авраама. Вскоре после этого игумен, при отходе своем к Господу, предпочитая Муция всем братьям, назначил его преемником и сделал игуменом монастыря.
Нельзя умолчать еще об одном известном нам брате из знатного рода; он происходил от отца благородного и очень богатого и был весьма образован в науках. Когда
\\51// он, оставив родителей, пришел в монастырь, то игумен, желая испытать его смирение и ревность, приказал ему, навязав на шею, носить по улицам и продавать десять корзин, которые не было нужды продавать публично. И чтобы дольше удержать его за этим делом, велел ему продавать корзины по одиночке и не отдавать тому, кто захотел бы вдруг купить все. Приказание это он исполнил с полным усердием: нисколько не стыдясь низкой доли, присужденной ему, и не думая о достоинстве своих родителей и неопытности своей в порученном ему деле, он, чтобы послушанием достичь смирения Христова, которое есть истинное благородство, навязал себе на шею корзины, распр
Обширность этого сочинения заставляет нас поспешать к окончанию его, но польза послушания, имеющего первенство среди прочих добродетелей, не позволяет нам умолчать о подвигах тех, которые прославились добродетелью. Поэтому, чтобы с одной стороны соблюсти краткость, а с другой удовлетворить желанию пользы ревностных, я представлю еще один пример смирения, который показал не начинающий, а совершенный игумен, и, слыша о котором, могут научиться совершенному смирению не только молодые, но и старцы. В одном многочисленном общежитии египетском, недалеко от города Панефиса, был авва и пресвитер Пинуфий, которого все уважали за его лета, жизнь и священство. Видя, что при всеобщем к нему уважении он не может упражняться в вожделенном смирении и послушании, он тайно удалился в крайние пределы Фиваиды. Там, сложив образ монашеский и одевшись в одежду мирскую, пришел в киновию тавеннских монахов, зная, что
\\52// она строже всех и что по отдаленности страны, по обширности монастыря и по многочисленности братьев он легко мог тут остаться неузнанным. Здесь, очень долго пребывая при воротах и кланяясь в ноги всем братьям, упрашивал принять его. Наконец приняли его с большим презрением, думая, что он, уже глубокий старик, всю жизнь проведя в мире, вздумал поступить в монастырь в преклонном возрасте, когда уже не может раболепствовать своим удовольствиям. Говорили, что он идет в монастырь не по чувству благочестия, но чтобы иметь пропитание, и, как неспособного к тяжким работам старика, приставили к саду и отдали под надзор одного из младших братьев. Здесь он упражнялся в смирении и повиновался приставнику своему с такой ревностью, что не только усердно смотрел за садом, но еще делал вообще все дела, которые для всех казались трудными или низкими, или за которые боялись приняться; притом очень многое делал ночью и тайно, чтобы не знали, кто это делал. Таким образом, от прежних своих братьев, которые искали его по всему Египту, он укрывался три года. Наконец один человек, пришедший из Египта в монастырь, едва смог узнать его из–за униженного вида и низкой должности, ибо Пинуфий окапывал землю у оливковых деревьев и, нося навоз на своих плечах, осыпал корни их. Когда тот, видя старца и долго сомневаясь касательно признания его, наконец подошел поближе и признал его по лицу и голосу, тотчас упал ему в ноги. Этим поначалу он привел всех смотрящих в недоумение: для чего это он упал в ноги тому, кто, как новичок, недавно пришедший из мира, считался у них последним. Но после поражены были, когда он открыл имя старца, бывшее и у них в большой славе. Когда все братья стали просить у него прощения в том, что так долго по неведению держали его в чине вновь поступающих, старец плакал о том, что, по зависти дьявола, лишился возможности упражняться в смирении и окончить жизнь в послушании, для доказательства которого он нашел, после долгого искания, самый луч-\\53//ший случай. После против воли отвели его в египетскую киновию, наблюдая в пути, чтобы он как–нибудь не убежал от них.
Впрочем, побуждаемый сильным желанием смиряться, он недолго пребывал в монастыре. Улучив удобное время, ночью удалился уже не в ближнюю, а в отдаленную, незнакомую страну; сев на корабль, он отплыл в Палестину, думая в ней лучше укрыться, потому что там не было известно имя его. Там он поселился в нашем монастыре, стоявшем недалеко от пещеры, в которой благоволил родиться Господь наш Иисус Христос. Как не может укрыться город, стоящий наверху горы, так и он недолго был здесь неузнанным — египетские братья, непрестанно посещавшие святые места для молитвы, узнали его и умолили возвратиться в киновию.
В настоящем сочинении желательно упомянуть о наставлении, какое этот старец при нас, когда мы беседовали с ним в Египте, дал брату, принятому в общежитие, потому что это наставление может послужить пользе и у нас. «Знаешь, — говорит он, — сколько дней провел ты у ворот, а теперь ты принят. Тебе надо знать, почему ты с таким затруднением допущен, ибо на том пути, на который желаешь вступить, ты можешь получить много пользы, если, надлежащим образом узнав этот путь, будешь справлять служение Христово постепенно и как должно».
\\54//
«Как тем, которые верно служат Богу и питают к Нему такую любовь, как требуется нашими правилами, обещается бесконечная слава, так и тем, которые не заботятся о том, чтобы приносить обещанные плоды святости, уготованы вечные муки, ибо, по словам Писания,
«Отречение есть не что иное, как знак того, что мы распялись миру и умерли. Итак, знай, что ты сегодня умер для мира, дел и похотей его и, по апостолу, распялся ему, а он — тебе (Гал 6, 14). Держи же в уме крест, под знамением которого ты должен жить, ибо не ты уже живешь, а живет в тебе Распявшийся за тебя (Гал 2, 20), и как Он за нас висел на крестном древе, так и мы, пригвоздив к Божьему страху плоть (Пс 118, 120), волю и все желания
\\55// наши, должны не служить страстям нашим, а постоянно умерщвлять их, чтобы таким образом исполнить заповедь Господню:
«Крест наш состоит в страхе Господнем. Поэтому, как распятый не может двигать членами своими или поворачивать их, как бы ему хотелось, так и мы свою волю и желания должны направлять не к тому, что приятно нам и что льстит нашим похотям, а по закону Господа, с которым мы сораспялись. И как пригвожденный к кресту не думает о настоящем и предметах своей страсти, не заботится о завтрашнем дне, не желает владений, не гордится, не спорит, не ревнует, не скорбит о настоящих, не помнит прошедших обид, а считает себя умершим для всего вещественного, думает только о том, куда он пойдет через несколько минут, так и мы, пригвоздившись к страху Господню, должны умереть для всего, т. е. не только для плотских пороков, но и для всего мирского, и обратить все внимание туда, куда можем в каждую минуту переселиться, ибо таким образом мы можем умертвить все наши похоти и плотские страсти».
«Итак, остерегайся приобретать те вещи, от которых ты уже отрекся, и вопреки повелению Господню не возвращайся с поля делания евангельского, чтобы взять одежду (Мф 24, 18), которую ты скинул, т. е. не обращайся к земным похотям и занятиям и с кровли совер-\\56//шенства не сходи за тем, что ты бросил
«Так как хитрейший змей не перестает блюсти пяту нашу, т. е. наветует нашему исходу и до конца жизни нашей старается нас запнуть, уязвить, то ты не получишь пользы от того, что хорошо начнешь и покажешь ревность лишь в начале отречения от мира, а конец не будет согласен с началом, если не сохранишь до конца жизни нищеты и смирения Христова, согласно обещанию своему
\\57//
«Итак, решив служить Богу, пребывай в страхе Божием и приготовь душу свою не к покою, бездействию и наслаждению, а к искушениям и огорчениям (Сир 2, 1);
«Начало и ограждение нашего спасения есть страх господень
\\58// не делает такого, что не согласуется с общим уставом или не одобряется примером большинства; в–седьмых, доволен всяким состоянием, как бы оно ни было низко, и все, повелеваемое ему, исполняет как худой, недостойный раб; в–восьмых, считает себя хуже всех не только на словах, но и в искреннем расположении сердца; в–девятых, удерживает свой язык и не говорит громко; в–десятых, не смеется легкомысленно. Вот в каких признаках обнаруживается истинное смирение! Оно скоро доведет тебя до любви, чуждой страха, и, воодушевившись ею, ты то самое, что прежде исполнял из–за страха наказания, начнешь исполнять без труда, как естественное, и уже не из страха наказания, а по любви к самому добру и по услаждению добродетелями».
«Чтобы удобнее достигнуть этого, живя в обществе, ты должен избрать себе в пример подражания не многих, а лучше одного или двоих. Кроме того, что немного можно найти в жизни совершенных, это полезно и потому, что для усовершенствования в киновийной жизни каждый усерднее учится и образовывается примером одного».[9]
«А чтобы тебе всего этого достигнуть и постоянно держаться этого духовного правила, живя в общежитии, ты должен соблюдать три правила, соблюдаемые и Псалмопевцем, который говорит:
\\59//
«Ты не должен ожидать своего терпения от добродетели других, т. е. будто ты приобретешь его только тогда, когда никто не будет огорчать тебя, что, впрочем, не в твоей власти, лучше приобретай его своим смирением и великодушием, которые в твоей власти».
\\60//
«Чтобы тебе удобнее запечатлеть в сердце своем все, заключающееся в этой пространной речи, я сокращу ее, дабы ты легче мог удержать в памяти сокращенное. Итак, вот каким образом беспрепятственно восходят к высшему совершенству: по словам Св. Писания (Притч 1, 7), начало нашего опасения и премудрости есть страх Господень. От страха Господня рождается спасительная скорбь сердечная, а от нее — отречение от мира, т. е. нищета и презрение всякого богатства. От нищеты происходит смирение, от смирения же происходит умерщвление воли, а умерщвлением воли истребляются все пороки. После истребления пороков добродетели плодятся и возрастают; при возрастании добродетелей приобретается чистота сердца, а чистотою сердца приобретается совершенство апостольской любви».
\\61//
Книга пятая
При помощи Божией составляется нами эта пятая книга. Ибо после четырех книг, в которых изложены правила монастырские, при содействии Господа, по вашим молитвам, мы намереваемся теперь изобразить борьбу против восьми главных пороков:
Причины этих страстей все точно знают, они открыты исследованием старцев; а до того как были открыты, никто не знал их, хотя они (страсти) всех нас тревожат и
\\62// во всех людях находятся. Но мы надеемся, что можем несколько объяснить их, если по вашим молитвам и нас досягнет слово Господне, сказанное через пророка Исайю:
Итак, нам следует прежде вступить в войну против чревобесия, которое, как мы сказали, есть страсть к объедению. Намереваясь сказать об образе поста и качестве пищи, мы опять обратимся к преданиям и постановлениям египтян, у которых, как всякий знает, находятся самые высокие правила воздержания и совершенный образ рассудительности.
\\63//
Это древнее и удивительное мнение блаженного Антония, что монах, который по данному обету — жить в киновии — старается достигнуть высшего совершенства и, приобретя опытность в рассудительности, уже может быть самостоятельным в суждении и достигнуть совершенства отшельнической жизни, не должен искать все добродетели у кого
\\64// добродетели, то Он придет в мужа совершенного (Еф 4, 13), обретая полноту своего тела в соединении и усвоении каждого члена. Следовательно, пока придет то время, когда Бог будет всем во всех, в настоящее время Бог может быть только вышесказанным образом, т. е. по частям добродетелей, хотя в полноте их Он еще не есть все во всех. Ибо хотя цель нашей религии одна, но различны пути жизни, по которым мы стремимся к Богу, как это полнее будет раскрыто в собеседованиях старцев. И потому образ рассуждения и воздержания, в частности, должен быть заимствован нами у тех, от которых обильно истекают эти добродетели по благодати Св. Духа. А один кто–нибудь не может приобрести того, что разделено на многих; и мы в этих благах, к которым можем быть способны, должны стремиться к подражанию тем, которые особенно приобрели их.
Итак, касательно образа поста не может удобно соблюдаться одно правило; поскольку не у всех тел одинакова крепость, и соблюдается пост не только силою души, как прочие добродетели. И потому, поскольку он состоит не в одном мужестве духа, а соразмеряется с силою тела, мы приняли такое определение, переданное нам, что различны должны быть время, способ и качество питания, именно по неодинаковому состоянию тела или по возрасту и полу; но у всех должно быть одно правило укрощения плоти для воздержания сердца и укрепления духа. Ибо не все могут соблюдать пост по неделям; некоторые не могут не принимать пищу более трех или двух дней, а иным по болезни или старости трудно пробыть без пищи до заката солнечного. Не для всех одинаково питательны овощи или сухой хлеб. Иному для насыщения нужно два фунта, а другой чувствует тягость, если съест фунт или полфунта; но все воздержники имеют одну цель, чтобы, принимая пищу по мере способно-\\65//сти, не вдаваться в пресыщение. Ибо не только качество пищи, но и количество расслабляют душу, разжигая в ней, как и в утучненной плоти, вредоносный греховный огонь.
Чрево, пресыщенное какою–либо пищею, порождает семя сладострастия, и дух, подавляемый тяжестью пресыщения, не может быть рассудительным. Ибо не только чрезмерное употребление вина лишает человека разума, но и безмерное употребление пищи также расстраивает, помрачает его и лишает чистоты и непорочности. Так, причиною погибели и разврата содомлян было не только пьянство, но и пресыщение, как сказал Бог Иерусалиму через пророка:
Немощь плоти не воспрепятствует сердечной чистоте, если употребляем только ту пищу, которая нужна для укрепления немощи, а не ту, которой требует похоть. Мы видим, что те, кто воздерживались от мясной пищи (умеренное употребление которой в нужде позволительно) и из любви к воздержанию отказывались от всего, падали скорее, чем те, кто по слабости упо-\\66//треблял такую пишу, но в меру. И при слабости тела можно сохранить воздержание, если только человек будет употреблять дозволенную пищу столько, сколько нужно для поддержания жизни, а не для удовлетворения похоти. Питательная пища и здоровые тела сохраняет, и чистоты не лишает, если только умеренно употребляется. Поэтому во всяком состоянии можно сохранить воздержание и быть непорочным.
Итак, весьма справедливо думали отцы, что пост и воздержание состоят в умеренности, и что все, домогающиеся совершенной добродетели, принимая пишу, необходимую для поддержания тела, должны воздерживаться, когда еще хочется есть. И слабый телом может сравняться в добродетели со здоровыми и крепкими, если будет обуздывать похоти, которых не требует немощь плоти. Ибо и апостол говорит:
Поэтому сущность воздержания состоит не только в том, чтобы соблюдать время употребления пищи, и не только в качестве пищи, но прежде всего в рассудительном употреблении ее. Каждый должен поститься столько, сколько нужно для укрощения плотской борь-\\67//бы
Для сохранения чистоты душевной и телесной недостаточно одного воздержания от пищи; для этого нужны еще и другие добродетели душевные. Прежде всего, через послушание, скорбь сердечную и утомление тела трудом надо научиться смирению. Денег не только нельзя иметь, но и желание их надо истребить, потому что недостаточно не иметь их, нужно не питать и желания брать их, когда предлагают; гнев надо подавить, уныние победить, тщеславие отвергнуть, гордость попрать, непостоянные помыслы ума обуздать непрестанным памятованием о Боге. К созерцанию Бога непостоянное наше сердце должно устремляться непрестанно потому, что в изгибах его кроется коварный враг, который старается отвлечь ум от этого спасительного занятия.
\\68//
Ибо невозможно подавить разжигание плоти, пока не будут совершенно истреблены прочие главные пороки, о которых в своем месте в особых книгах, Бог даст, будем рассуждать. А теперь мы намерены рассуждать о чревобесии, т. е. страсти к объедению, против которой должна вестись у нас первая война. Итак, кто не обуздывает страсти пресыщения, тот никогда не может подавить возбуждения пламенной похоти. Чистота внутреннего человека! измеряется совершенством этой добродетели. Никогда не надейся, что тот сможет противоборствовать более сильным соперникам, кто побеждается слабейшими в более легкой борьбе. Ибо свойство всех добродетелей одно, хотя они разделяются на многие виды и наименования; так же и сущность золота одна, хотя оно, по способности и воле художников, кажется различным в разных украшениях. Итак, тот никакой добродетелью не владеет в совершенстве, кто не имеет некоторых из них[10]. Ибо каким образом он погасит пылающий жар похоти, воспламеняющийся не только от вожделения тела, но и от порочности души, если не может укротить гнев, прорывающийся по невоздержности одного лишь сердца? Или каким образом обуздает сладострастное возбуждение плоти и души, если не //
\\69// может победить простой порок гордости? Или как подавит присущую плоти похоть, если не может отвергнуть страсть к деньгам, которая не насаждена в нас, чужда нашей природе? Как будет торжествовать победу души над плотью, если не силен исцелить болезнь печали? Всякий город укрепляется высотою стен и крепостью запертых ворот, а сотворением одной, хотя бы самой малой дверки, он будет опустошен. Ибо какая разница, через высокие ли стены и широкие ворота или через потаенный подземный проход ворвется губительный враг в город?
Кто на поприще подвизается, тот не увенчается, если незаконно будет подвизаться (2 Тим 2, 5). Кто желает подавить прирожденные желания плоти, тот должен поспешить сначала победить пороки, находящиеся вне нашей природы. Ибо если хотим испытать силу апостольского изречения, то сначала должны узнать законы и правила мирского подвижничества, чтобы потом, сравнивая, могли узнать, чему святой апостол этим примером хотел научить нас, подвизающихся на духовном поприще. На (мирских) поприщах, на которых, по апостолу, дается венец тленный, бывает такой обычай: тот, кто старается приготовить себя к получению славного венца, украшенного преимуществом свободы (увольнения от податей) и одержать совершенную победу на поприще, должен прежде на олимпийских и пифийских поприщах[11] показать способность своей молодости и силу первых опытов. На этих поприщах юноши, желающие заниматься этим искусством, испытывались как управляющим этими поприщами, так и суждением всего народа. Когда выяснялось, что юноша, во–первых, ничем не обесславлен по жизни; во-//
\\70//вторых, что не находится под игом бесчестного рабства и по этой причине достоин сего упражнения и общества занимающихся им; в–третьих, если представляет верное свидетельство своего искусства и храбрости, сражаясь с младшими и ровесниками и преуспев на поприще борцов (Epheborum[12]), докажет ловкость и силу своей юности, то получал дозволение схватиться уже с совершенными мужами, испытанными долгим опытом. Если же постоянным противоборством доказал, что он не только равен им по силе, но и часто получал у них пальму победы, тогда наконец удостаивается быть на знаменитом поприще, на котором позволяется вступать в противоборство только победителям и мужам, украшенным наградами многих венцов. Если мы поймем пример телесного ратоборства, то по сравнению с ним мы должны познать, каков порядок должен быть и в духовной борьбе.
Также и нам следует сначала покорением плоти доказать свою свободу.
\\71//
Итак, сперва нам следует подавить страсть чревоугодия. И ум до того должен быть утончен не только постом, но и бдением, и чтением, и частым сокрушением сердца о том, в чем сознает себя прельщенным или побежденным, то сокрушаясь от страха пороков, то воспламеняясь желанием совершенства и непорочности, пока, занятый такой заботою и размышлениями, не осознает, что принятие пищи допущено не столько для удовольствия, сколько послужило в тягость ему, и будет считать ее необходимой потребностью тела, а не души. Занятые таким упражнением ума и сокрушением, мы подавим сладострастие плоти, усиливающееся от разгорячения пищею и вредного жала ее; и таким образом печь нашего тела, которая разжигается вавилонским царем (т. е. дьяволом), постоянно доставляющим нам поводы к грехам и порокам, сжигающим нас наподобие нефти и смолы, мы можем погасить обилием слез и сердечным плачем, пока жар плотской похоти совершенно не будет погашен благодатью Божией, веющей в сердцах наших духом росы своей. Итак, это — наше первое состязание, наш первый опыт, как на олимпийских сражениях, — желанием совершенства истребить страсть объедения и чревоугодия. Для этого не только излишнее пожелание пищи надо подавить ради добродетелей, но и самую необходимую для природы пишу, как противную целомудрию, нужно принимать не без скорби сердечной. И течение нашей жизни должно быть установлено таким образом, чтобы ни в какое время не отвлекаться от духовных занятий, разве только когда слабость тела побуждает снизойти к необходимой заботе о нем. И когда подчиняемся этой необходимости, то, удовлетворяя больше потребности жизни, нежели вожделению души, мы должны спешить оставить ее, как отвлекающую нас от спасительных занятий. Ибо мы не можем презреть удовольствия пищи, если ум, предавшись божественному созерцанию, не будет услаждаться любо-\\72//вью к добродетелям и красотою небесных предметов. И таким образом всякий будет презирать все настоящее, как скоропреходящее, когда непрерывно будет устремлять взор ума к непоколебимому и вечному, еще будучи в теле, будет созерцать блаженство будущей жизни.
Это подобно тому, как если бы кто старался проницательные взоры, как стрелу, устремлять к необычайным наградам за добродетели, на высоте обозначенным какими
Итак, этим созерцанием победив страсть чревоугодия и объедения и оказавшись не рабами плота и не осрамленными пороками, мы, как на олимпийских упражнениях, будем признаны достойными вступить в высшие противоборства. И после предъявления таких доказательств к нам будут иметь доверие, что можем сражаться с духами злобы, вступающими в борьбу только с победителями, и с теми, кто заслуживает быть допущенным состязаться на духовном поприще
\\73// состязаться и заслужить венец славы, награду за победу
Хочешь ли слышать истинного подвижника (атлета) Христова, сражающегося по законному праву ратоборства? Я, говорит,
Впрочем, апостол не только течения путь совершил, как говорит:
\\75// порядок ратоборства и усматриваешь исход духовного сражения: как воин Христов, одержав победу над соперницею плотью, повергнув ее к ногам своим, он восседает на колеснице, как великий победитель[13]. И потому он бежит не на неверное, потому что надеется скоро войти в небесный Иерусалим. Он бьется (т. е. постом и усмирением плоти) не так, чтобы только воздух бить (т. е. напрасно раздавая удары воздержания), но духов, находящихся в нем (т. е. страсти и похоти). И поскольку эти виды противоборства он совершил и прошел, будучи пожалован многими венцами, то он достойно вступает в сражение с более сильными врагами и, восторжествовав над первыми соперниками, с надеждою взывает:
У подвижника Христова не бывает недостатка в сражениях; но чем больше он возрастает в успехах победы, тем более сильное противоборство наступает. Ибо после покорения плоти какое множество противников, какое полчище врагов, раздражаемых его триумфом, восстает против победителя — воина Христова! Это для того, чтобы воин Христов, разленившись от праздности мирного состояния, не забывал о славных подвигах своего противоборства и, расслабев от бездействия беспечного, не лишился бы на-//
\\76//грады. Итак, если с возрастанием добродетели хотим взойти к высшим степеням триумфа, то в том же порядке должны вступить в сражения и вновь с апостолом говорить:
Итак, монах, желая вступить в подвиг борьбы, во–первых, должен быть осторожен, чтобы, побеждаясь сластью какого–нибудь питья и пищи, не позволять себе принимать пищу до законно установленного и общего часа обеда, да и по окончании обеда не позволять себе брать хоть сколько–нибудь пищи и питья; также должен соблюдать установленное время и меру сна. С таким же старанием надо отсекать сладострастие души, как избегать и порока блуда. Ибо кто не мог обуздать излишних пожеланий чрева[14], как тот сможет погасить разжигание плотской похо-//
\\77//ти? И кто не мог подавить страсти явные и малые, как тот сможет победить страсти тайные, возникающие вне всякого наблюдения людей?
Нам нечего бояться внешнего неприятеля; враг в нас самих скрывается. В нас ежедневно происходит внутренняя война; после одержания победы в ней все внешнее сделается слабым и с воином Христовым все помирится и покорится ему. Мы не будем иметь такого неприятеля, которого бы следовало бояться вне нас, если внутреннее будет в нас побеждено и покорено духу. Мы должны верить, что один телесный пост не может быть достаточным для совершенства сердца и чистоты тела, если не будет соединен с ним и пост душевный. Ибо и душа имеет свою вредную пишу, насытившись которой, и без обилия телесной пищи впадет в сладострастие. Злословие есть пища ее и притом приятная; гнев есть также пища ее, хотя вовсе не легкая: на час насыщает душу несчастной пищей, а вместе с тем поражает и смертоносным вкусом. Зависть есть пища души, которая растлевает ее ядовитыми соками и непрестанно мучит ее, бедную, благополучием чужого успеха. Тщеславие есть пища ее, которая приятным вкусом на время услаждает, а после делает душу пустой, лишает всякой добродетели, оставляет бесплодной, лишенной всех духовных плодов: не только губит заслуги необычайных трудов, но еще навлекает большое наказание. Всякая похоть и блуждание непостоянного сердца есть корм души, питающий ее вредными соками, а после оставляет ее не причастной небесного хлеба. Итак, воздерживаясь при посте от этих страстей, сколько у нас есть сил, мы будем иметь полезный пост телесный. Труды плоти, соединенные с сокрушением духа, составят приятнейшую жертву Богу и достойную обитель святости в сокровенности чистого, благоукрашенного духа. Но если,
\\78// постясь телесно, мы будет опутаны гибельными пороками души, то изнурение плоти не доставит нам никакой пользы, при осквернении драгоценнейшей части (души), которая бывает жилищем Св. Духа. Ибо не столько тленная плоть, сколько чистое сердце бывает храмом Божиим и жилищем Св. Духа. Следовательно, постясь по внешнему человеку, нужно воздерживаться от вредной пищи и по внутреннему человеку, которого святой апостол особенно убеждает предстать чистым Богу, чтобы удостоиться принять в себя гостя — Христа (Еф 3, 16, 17).
Итак, мы должны знать, что труд телесного воздержания мы подъемлем для того, чтобы этим постом достигнуть чистоты сердца. Впрочем, труд этот употребляется нами напрасно, если, зная цель, неутомимо подъемлем труд поста, а цели, для которой переносим столько скорбей, не можем достигнуть. Лучше воздержаться от запрещенной пищи души (т. е. грехов, пороков), чем телесно воздерживаться от не запрещенной и менее вредной пищи. Ибо в телесной пище бывает простое и безвредное употребление творения Божия, само по себе не имеющее никакого греха, а в душевной пище (пороках) бывает сначала гибельное пожирание братьев, о котором говорится:
\\79//
Пишу нужно принимать не только такую, которая погашает пламень сладострастия и не разжигает его, но и которую можно удобно приготовить, а также дешевую и отвечающую состоянию и пользе братьев. Чревоугодие разделяется на три вида: один вид побуждает принимать пишу раньше определенного часа; другой — любит только пресыщаться какой бы то ни было пищею; а третий — хочет лакомой пищи. Против этого монах должен иметь троякую осторожность: ожидать определенного для принятия пищи времени; не должен пресыщаться; должен довольствоваться любой пищею низкого сорта. Древнейшие отцы говорили, что тот, кто употребляет пишу не такую, какую употребляют все, и не в установленное время, тот заражен тщеславием и гордостью. Поэтому среди них даже отличившиеся даром познания и рассуждения не презирали хлеба самого низкого; а из тех, кто вопреки этому правилу, оставив хлеб, употребляли или коренья, или овощи, или яблоки, никто не только не сделался искусным, но и не получил дара рассуждения или познания. По их мнению, монах не только не должен желать той пищи, которой нет у других в употреблении, чтобы тщеславием не испортить того дела, которое как бы выставлено всем напоказ, но и обычный пост его должен быть, насколько возможно, сокровенен и неизвестен. А когда приходят к нему братья, то ради любви он должен думать не о том, чтобы соблюсти пост и свою пользу, а чтобы успокоить приходящего.
Когда мы, желая узнать правила старцев, пришли из Сирии в Египет, то там нас принимали с таким радушием, что не заставляли нигде поститься до определенного часа,
\\80// а везде, куда мы приходили, исключая среду и пятницу, разрешали нам есть до наступления срока. Один из старцев, когда мы спросили его, почему они так равнодушны к ежедневным постам, отвечал так: пост всегда со мною, а вас удержать при себе навсегда не могу. Хотя пост полезен и постоянно нужен, он, впрочем, составляет жертву произвольного дара, а дело любви есть необходимое требование заповеди, которое нужно исполнить. Поэтому, принимая в вас Христа, я должен напитать Его; отпустив же вас, могу вознаградить сделанное ради Него снисхождение строжайшим постом;
Один старец, угощая меня, просил еще немного поесть; я сказал, что уже не могу; на это он ответил: во время прихода разных братьев я уже шесть раз предлагал пишу и, угощая каждого, со всеми принимал пишу, однако еще чувствую голод, а ты теперь один раз поел и говоришь, что больше не можешь.
В пустыне мы видели другого старца, который говорил, что он никогда один не вкушал пишу. Если в течение всех пяти дней никто из братьев не приходил к нему, то и он все пять дней не ел, пока в субботу и воскресенье, отправляясь в церковь для общественного богослужения, не находил какого–либо странника, которого приводил в свою келью и вместе с ним вкушал пишу, и то не столько
\\81// по требованию нужды, сколько ради гостеприимства и братской любви. Поэтому, как по случаю прихода братьев они отменяют посты ежедневные, так после ухода их сделанное послабление вознаграждают строжайшим постом и за принятие малейшего количества пищи уменьшают обычную меру не только хлеба, но и сна.
Старец Иоанн[15], начальствовавший над многочисленным общежитием, придя к старцу Песию, жившему в пустыне, спрашивал его, как прежнего своего сожителя, что он делал в продолжение сорока лет, как они расстались, когда никто из братьев не беспокоил его. Песий отвечал: солнце никогда не видало меня едящим. А меня, — отвечал Иоанн, — оно не видало гневным.
Того же старца, когда он с радостью отходил из мира сего, скорбящие братья просили оставить им в наследство какую–нибудь заповедь, соблюдая которую, они удобнее могли бы достичь высшей степени совершенства. Иоанн со вздохом отвечал: я никогда не исполнял своей воли и никого не учил тому, чего сам не делал.
Старец Махет, живший вдали от братьев, непрестанными молитвами испросил себе у Господа такую благодать, что сон не овладевал им, сколько бы дней и ночей ни //
\\82// продолжалось духовное собеседование. Если же кто–нибудь начинал злословить или пустословить, то он тотчас засыпал, так что ад злословия не касался даже ушей его.
Тот же старец, наставляя нас тому, что не следует никого осуждать, говорил, что было три предмета, за которые он осуждал или порицал братьев: за то, что некоторые позволяли себе отрезать язычок гортанный; что имели в кельях плащ (сагу — военную верхнюю одежду); что, благословляя масло, давали просящим мирянам. И во все это, говорил, он и сам впадал. Ибо, получив болезнь гортанного язычка, я, говорит, столь долго страдал от боли, пока побуждаемый неизбежностью страдания и увещеванием всех старцев, не позволил отрезать его. Под предлогом этой немощи я вынужден был иметь также и плащ. Благословлять елей и давать просящим — это я осуждал больше всего, так как думал, что это происходит от большой надменности сердца; а когда нечаянно окружили меня многие миряне, я до того стеснен был, что мог вырваться от них не иначе, как возложив свою руку на принесенный ими сосуд с изображением крестного знамения. Таким образом, поверив, что получили благословенный елей, они наконец оставляли меня. Из этого для меня ясно стало, что монах подвергается той же вине и порокам, за которые вздумал бы осуждать других. Следовательно, всякому можно судить только себя самого, осмотрительно, осторожно наблюдать за собою во всем, а не расследовать жизнь и поведение других, об этом и апостол говорит:
\\83// или причины, по которой они поступают. Может быть то, чем мы соблазняемся, правильно перед Богом или извинительно, а мы оказываемся безрассудными судьями их и этим допускаем нелегкий грех, думая о своих братьях иначе, нежели должно.
Тот же старец опытом доказал, что дьявол благоприятствует пустым разговорам, а духовным собеседованиям всегда препятствует. Однажды он рассуждал с некоторыми братьями о предметах необходимых и духовных; во время этого рассуждения стало клонить их ко сну так, что они не могли преодолеть сонливости
Нельзя также умолчать о следующем деле одного брата, который имел великую заботу о чистоте своего сердца и о созерцании божественном. Спустя пятнадцать лет после того, как он оставил мир, принесли ему из Понта много писем от отца, матери и друзей. Приняв их, он рассудил, что если прочтет те письма, то в душе его может возродиться пустая радость или бесполезная печаль, и
\\84// что воспоминание о писавших к нему надолго отвлечет его от любимого занятия созерцанием, так что он с большим усилием сможет возвратить то спокойствие, которое нарушится этим воспоминанием. Подумав об этом он не только не решился прочитать письма, но чтобы, вспомнив имена или вообразив лица писавших, не отстать от духовного занятия, не распечатав их, бросил в огонь, промолвив: и помыслы об отчизне сгорите также, чтобы через вас не возвратиться мне к тому, от чего я удалился.
Мы еще видели авву Феодора[16], отличавшегося святой жизнью и знаниями не только в деятельной жизни, но и в Св. Писании, которые он приобрел не через чтение или обучение, а лишь чистотою сердца, потому что он едва знал несколько греческих слов. Чтобы решить один темный вопрос, он в продолжение семи дней и ночей непрерывно молился, и Бог открыл ему, как решить вопрос.
Когда некоторые братья удивлялись его ясным понятиям и просили пояснить некоторые места Св. Писания, то он сказал: монах, желающий понимать Св. Писание, должен заниматься не столько чтением толкователей, сколько очищением сердца от плотских пороков. Если //
\\85// эти пороки будут истреблены, то, сняв покрывала страстей, душевные очи будут созерцать тайны Св. Писания. Ибо оно не для того открыто от Св. Духа, чтобы мы его не знали; темно же оно потому, что душевные наши очи закрываются покровом пороков; а если им возвратить естественное их здоровье, то и одного чтения Св. Писания достаточно будет для понимания истинного его смысла, и не будет нужды в помощи толковников, подобно тому, как телесные глаза не нуждаются ни в какой науке для видения, если только они чисты и нет темноты. Оттого–то и у самих толкователей произошло столько различий и погрешностей, что, приступая к толкованию Св. Писания, не заботятся об очищении духа: по причине нечистоты сердечной они не только не видят света истины, но еще придумывают много противного вере.
Тот же Феодор, желая узнать, что я (тогда еще молодой отшельник) делаю, неожиданно в полночь пришел ко мне в келью. Увидав, что я по окончании вечерних молитв лег на рогожу для отдыха ослабевшего тела, он со вздохом сказал: Иоанн! сколь многие в настоящий час беседуют с Богом и объемлют Его сердцем и умом, а ты, предаваясь сну, лишаешься такого света.
Поскольку к этим повествованиям отклониться нас заставили добродетели и благодать отцов, то я считаю нужным упомянуть здесь о той любви, какую по человеколюбию оказал нам высокий муж Архебий, чтобы чистота воздержания, соединившись с делами любви, яснее проявилась в разнообразной красоте. Ибо пост тогда сделается жертвою приятной Богу, когда будет украшен плодами любви.
\\86//
Итак, когда мы из монастырей палестинских, как необразованные вовсе новички, пришли к египетскому городу Диолкосу и там с удивлением осмотрели большой общежительный монастырь, отличавшийся строгостью правил и прекрасным порядком монахов, то, по совету всех, мы отправились посмотреть на особый, высший род монахов, называвшихся отшельниками. Они сначала долго живут в киновии, пока не научатся терпению, рассуждению, смирению, бедности и дочиста не исторгнут из себя все пороки, потом, намереваясь вступить в жесточайшую битву с демонами, удаляются в отдаленные места пустыни. Мы узнали, что такого рода мужи живут у протока Нила, в такой местности, которая, одной стороною примыкая к реке, а другой гранича с обширнейшим морем, составляет остров, на котором могут жить лишь одни желающие уединения, потому что он, по причине песчаного и соленого грунта земли, неспособен к возделыванию. Увидев их, мы весьма удивились безмерным их трудам, которые они несут для упражнения в добродетелях и из любви к уединению. Они даже в воде нуждаются так, что раздают ее по самой малой мере и берегут ее как самое драгоценное вино, ибо приносят ее на себе за три тысячи шагов или дальше того, проходя до русла реки через горы песка
Итак, когда, увидев их, мы воспламенились желанием подражать им, и вышеупомянутый Архебий, отличнейший между ними, гостеприимно призвал нас в свою келью, то, узнав наше желание, объявил, что он хочет уйти из этого места, почему и предложил нам свою келью, уверяя, что он оставил бы ее, даже если нас и не было. Воспламенившись желанием пожить здесь и поверив словам его, мы
\\87// приняли от него келью со всей утварью домашней. Употребив такой благочестивый обман, после выхода из этого места через несколько дней, в течение которых готовил материал для постройки кельи, он, возвратившись, с большим трудом построил себе другую келью. Спустя некоторое время и эту келью со всей утварью он отдал другим братьям, изъявившим желание остаться тут, а сам, будучи неутомимым в делах любви, построил себе третью келью.
Считаю нужным упомянуть еще о другом деле любви этого мужа, чтобы наши монахи примером его научились не только строгому воздержанию, но еще искренней любви
Когда возлюбленный брат наш Симеон, вовсе не знавший греческого языка, из Италии пришел к нам, старец, желая оказать ему, как страннику, дело любви, спросил,
\\88// почему он праздно сидит в келье, полагая, что при неимении необходимых вещей он не может долго оставаться праздности здесь, будучи способным своими руками приобретать себе пропитание. Кроме того, старец полагал, что никто не может переносить скуку уединения в пустыне. Когда Симеон ответил, что он ни одного из рукоделий здешних не знает, а умеет писать, и что если бы в египетской стране мог быть полезен кому–либо Завет на латинском языке, то он мог бы написать его, старец сказал: Бог послал мне этот случай; я давно искал, кто бы переписал мне Апостол на латинском языке, ибо у меня есть брат, которому мне хочется послать для назидания что–либо из Св. Писания. После того как Симеон с удовольствием согласился, старец немедленно доставил ему взамен съестные припасы на целый год и все нужное для письма. И когда книга была написана, то хотя она совершенно не нужна была в той стране, потому что знающих латинский язык там не было, старец взял ее, чтобы с одной стороны доставить пришедшему занятие, дабы он без стыдливости мог взять за свой труд необходимое пропитание, а с другой — исполнить благочестивый долг щедродательности и заслужить награду себе тем большую, чем в большем количестве он доставил страннику–брату не только необходимое пропитание, но и случай и орудия для работы.
В трактате о строгости поста и воздержания, сказав нечто о делах любви, мы уклонились от своего предмета; теперь, опять возвращаясь к нему, представим в этом трактате одно достопамятное дело отроков по возрасту, но не по уму. Некто из пределов Мареотской Ливии[17] послал смоквы (вещь, прежде в том месте не виданную) к эконому в //
\\89// пустыне скитской, авве Иоанну, который исполнял вверенную ему от блаженного пресвитера Пафнутия должность распорядителя по церкви
Предлагается нами еще одно спасительное наставление блаженного Макария, которым заканчивается книжка о посте и воздержании.
Он говорил, что монах так должен поститься, как будто может прожить в теле сто лет, а страсти душевные обуздывать, обиды забывать, скорби отвергать, болезнями и лишениями пренебрегать так, как будто может умереть в любой день. Монаху в посте благоразумие внушает всегда поступать с ровной строгостью, чтобы под предлогом слабости тела не переходить от строгости к гибельной распущенности; а в подавлении страстей спасительное великодушие подает ему силы не увлекаться видимым благополучием настоящего мира, не унывать в несчастиях и скорбях и пренебрегать ими, как маловажными и ничтожными, взор ума своего устремляя туда, куда ежедневно и ежеминутно можем переселиться.
\\90//
Книга шестая
По преданию отцов, второй подвиг предлежит нам против духа блуда, — война продолжительная, постоянная, жестокая, в которой весьма немногие одерживают совершенную победу и которая, начиная с первой зрелости возраста, беспокоит, не прекращается до тех пор, пока не будут побеждены прочие страсти. Поскольку нападение бывает двоякое (т. е. на тело и душу), то и сопротивляться надо двояким оружием. Как в болезни соединение тела и души придает силы, так и здесь нельзя иначе одержать победу, как если оба (т. е. тело и душа) вместе будут бороться. Ибо одного телесного поста недостаточно для приобретения или сохранения чистоты целомудрия, если не будет предшествовать ему сокрушение духа и постоянная молитва против нечистого духа, потом продолжительное размышление о Св. Писании и к этому не будет присоединено духовное понимание, а также труд и рукоделие, обуздывающие непостоянные блуждания сердца, а прежде всего — истинное смирение, без которого нельзя победить совершенно никакого порока
Исправление этого порока особенно зависит от совершенствования сердца, из которого, по слову Господа, исходит гной этой болезни:
Прочие пороки обычно очищаются также общением с людьми, ежедневным упражнением[18] и некоторым образом врачуются обнаружением самого падения. Страсть гнева, печали, нетерпеливости исцеляется размышлением духовным, неусыпной заботою, а также посещением братьев и усердной молитвою. И когда, будучи возбуждены, они чаще обнаруживаются и чаще обличаются, то скорее и исцеляются. А эта болезнь вместе с укрощением тела и сокрушением сердца нуждается и в уединении, в удалении от людей, чтобы, после ослабления гибельной лихорадкой похоти, можно было придти в состояние совершенного здоровья. Как страдающим известной болезнью полезно, чтобы вредная пища и на глаза не Попадалась, чтобы при взгляде на нее не родилось у них //
\\92// смертоносного желания, так и для удаления этой болезни (похотливости) весьма полезны покой и уединение, чтобы больная душа, не тревожимая разными образами, восходя к более чистому созерцанию, легче могла истребить возбуждение похоти.
Впрочем, никто не должен из этого заключать, будто мы не допускаем, что и между пребывающими в собрании братьями находятся воздержные; это мы признаем очень возможным, ибо иное — быть воздержным, а иное — чистым и придти в расположение непорочности, нерастленности, что называется невинностью. Эта добродетель особенно присуща тем, кто пребывает девственниками или по уму, или по плоти, как два Иоанна в Новом Завете (Предтеча и евангелист), в Ветхом были также Илия, Иеремия, Даниил. Справедливо к чину их будут причислены и те, которые, после опытов развращения, долгим трудом и старанием достигли подобного по непорочности души и тела состояния чистоты и жало плоти ощущают не столько по возбуждению гнусной похоти, сколько по движению только природы. Мы говорим, что весьма трудно (а может быть, и невозможно) достигнуть такого состояния среди многолюдства. Это пусть всякий узнает не из нашего мнения, а исследует судом своей совести. Впрочем, мы не сомневаемся, что есть много воздержанных, которые терпят возбуждение плоти изредка или ежедневно, но страхом геенны или желанием Царства Небесного укрощают и подавляют его. Старцы утверждают, что они могут быть не подавлены совершенно порочными возбуждениями, но не могут не быть уязвляемы
\\93//
Поэтому, если хотим, по апостолу (2 Тим 2, 5), законно подвизаться духовным подвигом, победить этого нечистого духа, то должны постараться, надеясь не на свои силы (ибо это невозможно совершить человеческим старанием), а на помощь Божию. Ибо душа неотвратимо терпит нападения этой страсти, пока не осознает, что она ведет войну выше своих сил. И не может она одержать победу только собственным старанием и трудом, если не будет подкреплена помощью и защитою Господа.
И действительно, поскольку для успеха во всех добродетелях и для преодоления всех пороков необходима благодать Божия, и от нее зависит победа, то для этой добродетели (чистоты) преимущественно нужна особенная помощь Божия и особенный дар, как это из учения отцов и из самого опыта очищения от плотской скверны ясно открывается тем, кто заслужил приобрести его. Ибо для пребывающего в теле не чувствовать жала (похоти) плоти значило бы выйти из плоти и стать выше природы. И потому невозможно человеку, так сказать, на своих крыльях взлететь к столь высокой небесной награде, если благодать Божия даром целомудрия не очистит его от грязи земной. Ибо плотяные люди никакой добродетелью так близко не уподобляются духовным ангелам, как заслугою и благодатью целомудрия. Именно посредством целомудрия, еще пребывая на земле, они имеют жительство на небесах (Флп 3, 20), которое по обетованию будут иметь в будущей жизни святые.
\\94//
Слушай, что говорит апостол:
\\95//
Итак, если мы знаем правила мирского поприща, примером которого апостол хотел научить нас, показывая, какая там соблюдалась точность, прилежание, осторожность, то узнаем, что нам надо делать. Какой чистотой нашего тела следует охранять также и целомудрие души — нам, которым необходимо ежедневно питаться священной плотью Агнца, к которой, по заповеди Ветхого завета, не позволялось даже прикасаться никому нечистому. Ибо в книге Левит так заповедуется:
Итак, сначала со всей осмотрительностью должны быть очищены тайники нашего сердца. Ибо то, чего ветхозаветные желают достигнуть чистотой тела, — мы должны иметь в тайниках совести, пребывая в которой, Господь — советник и подвигоположник — всегда смотрит на подвиг нашего течения и борьбы, чтобы мы неосторожным помышлением не допустили возникнуть и внутри тому, что боимся сделать открыто; и что стыдимся обнаружить перед людьми, тем не должны оскверняться и тайным согласием. Хоть оно и могло бы укрыться от знания людей, но не сможет утаиться от знания ангелов и самого всемогущего Бога, от которого не укроются никакие тайны.
\\96//
Очевидным знаком такой чистоты и полным доказательством будет то, если у нас, когда покоимся и погружаемся в сон, не возникает никакого обольстительного мечтания, или хоть и возникает, но не может возбуждать никаких движений похоти. Ибо хотя такое возбуждение и не вменяется в полную вину в грехе, однако служит знаком еще не очищенного сердца, обнаружением порока, еще не полностью истребленного, когда обольщение производится такими обманчивыми мечтами.
Качество помыслов, охраняемых в течение дня небрежно, обнаруживается во время ночного покоя; и потому, когда случается какое–нибудь такое обольщение, то вину этого надо искать не во сне, а в нерадении предшествующего времени. Это есть обнаружение скрывающейся внутри болезни, не порожденной изначально ночным временем, а скрытую во внутренних изгибах души вывело на поверхность кожи во время сна, обличая тайную горячку страсти, которую мы произвели в течение дня, питаясь вредными помыслами. Так как и болезни телесные не тогда начинаются, когда обнаруживаются въяве, а произошли они от нерадения в прежнее время, когда от неразумного употребления пищи, противной здоровью, произведены вредные, смертоносные соки
И потому Творец и Создатель человеческого рода — Бог, лучше всех зная природу и исправление Своего творения, там приложил старание целительства, где на-\\97//ходится начальная причина болезни. Спаситель говорит:
Итак, первым предохранением этой чистоты да будет то, что, когда придет нам на ум мысль о женщине, по тонкой хитрости дьявольского внушения производимая сначала воспоминанием о матери, сестрах, родственницах или о святых женах, мы должны поспешить скорее выгнать ее из наших сердец, чтобы искуситель не поразил нашего ума и не увлек бы хитро к тем лицам, посредством которых мог бы внушать вредные помыслы. Потому мы всегда должны помнить эту заповедь:
\\98// худых помыслов, с которыми дьявол пытается вползти в нашу душу; чтобы, если голова его по нашему упущению проникнет до сердца, не вползло и остальное его тело, т. е. согласие на сластолюбие. Если он войдет, та ядовитым жалом, без сомнения, умертвит плененный дух. Также мы должны истреблять восстающих грешников нашей земли (т. е. плотские чувства) рано утром при их пробуждении (Пс 100, 8) и разбивать о камень вавилонских детей (Пс 136), пока они еще малы. А если они не будут убиты, пока молоды, то, выросши при потворстве, они на нашу погибель восстанут с большей силою или, по крайней мере, с большим трудом и стенанием будут побеждены. Ибо пока сильный дух наш, будучи вооружен, охраняет дом свой страхом Божиим, ограждая входы сердца своего, то будет в безопасности и все имущество его, т. е. богатство трудов и добродетелей, приобретенное долгим временем. Если же дьявол победит его посредством согласия с плотскими помыслами, то расхитит его оружие, на которое он надеялся, т. е. память Св. Писания и страх Божий; и добычу его разделит, т. е. заслуги добродетели рассеет всякими противными пор
Умалчивая обо всем, что в Писании изложено в похвалу этой добродетели (ибо у меня намерение не похвалу целомудрию высказывать, а по преданию святых отцов определить качество его: как надо приобрести, сохранить его, и какова должна быть его цель), я изложу только одно изречение св. апостола Павла, из которого видно, как он в послании к фессалоникийцам вознес целомудрие над всеми добродетелями, почтив его таким благородным словом.
\\99//
\\100//
Хотя речь клонится к концу книжки, но я приведу еще другое, подобное этому, свидетельство того же апостола. Он пишет к евреям:
Итак, насколько велика небесная награда целомудрию, тем большим наветам врагов оно подвергается. И потому мы должны быть ревностнее не только в воздержании тела, но и в сокрушении сердца с частыми молитвенными воздыханиями, чтобы печь плоти нашей, которую вавилонский царь постоянно разжигает возбуждением плотской похоти, погасить росою Св. Духа, нисходящей в наши сердца.
По словам старцев, как нельзя приобрести этой добродетели (целомудрия), если прежде не положить основы смирения в сердце, так, говорят, невозможно достигнуть источника истинного знания, пока будет оставаться в сокровенности нашей души корень противного ему порока. Можно еще приобрести непорочность без дара знания, но знания духовного невозможно приоб-\\101//рести без чистоты целомудрия (Прем 1, 4)
Передают строгое изречение св. Василия, епископа Кесарийского: «я, — говорит, — и женщины не знаю, и не девственник». Он понимал, что нерастленность плоти состоит не только в воздержании от женщины, но и в непорочности сердца, которая всегда охраняет нерастленную святыню тела страхом Божиим или любовью целомудрия.
Итак, конец и совершенное доказательство непорочности составляет то, если во время сна у нас не бывает никакого ощущения удовольствия, и по необходимости природы, бессознательно у нас случаются нечистые истечения. Как вовсе удерживать и навсегда прекратить их — выше природы, так ограничить их до неизбежной и очень редкой необходимости естества, чтобы в два месяца было одно истечение, есть дело высшей добродетели. Впрочем, это сказано по нашему опыту, а не по мнению старцев, которые даже и этот срок считали слишком малым
\\102//
Таким образом, в этом состоянии мы можем постоянно пребывать, никогда не переступать естественного устава и вышесказанного времени[19], если будем думать, что Бог знает и смотрит днем и ночью не только за тайными делами нашими, но и за всеми помыслами, и если будем верить, что должны будем дать отчет за все, что бывает в нашем сердце, как и за дела и поступки наши.
Итак, нам нужно к тому стремиться и до тех пор противоборствовать нечистым движениям души и возбуждениям плоти, пока состояние плоти не будет заключено в пределах необходимости природы, т. е. не будет возбуждать удовольствие. Истечение скопившегося избытка соков должно происходить без всякого раздражения похоти и вреда, не возбуждать войны против целомудрия
Итак, чтобы нечистые грезы даже во время сна не могли возникать у нас, для этого всегда нужно держать равномерный и умеренный пост. Ибо кто будет превышать //
\\103// меру строгости, тот обязательно превзойдет и меру послабления. Кто допускает такую неравномерность, тот, без сомнения, не устоит в состоянии совершенного спокойствия, то изнемогая от чрезмерной скудости, то обременяясь излишеством пищи. А с изменением питания обязательно должно измениться и качество чистоты нашей. К этому всегда должны присоединяться постоянное смирение и терпение сердца и особая осторожность против гнева и прочих страстей в течение дня. Ибо где находится яд гнева, там произойдет и воспламенение похоти. А прежде всего, необходима неусыпная заботливость ночью. Ибо как чистота и осторожность днем предшествует ночной чистоте, так и ночная бдительность доставляет сердцу и дневной предосторожности твердость и силу.
\\104//
Книга седьмая
Третий подвиг предстоит нам против духа сребролюбия, которое можем назвать любовью к деньгам. Эта страсть чужда, несвойственна нашей природе; в монахе она происходит от вялости испорченного, расслабленного духа и случается чаще в начале отречения, худо предпринятого и соединенного с недостаточной любовью к Богу. Ибо раздражения других страстей присущи человеческой природе, как бы врожденные, некоторым образом сросшиеся с плотью и, будучи почти современны с самым рождением, предваряют различение добра и зла и, хотя сначала увлекают человека, однако долгим трудом бывают побеждены.
А эта болезнь сребролюбия, приходя позднее, извне навязывается душе, и оттого легче можно предостеречься и отвергнуть ее; а будучи оставлена без внимательности и однажды закравшись в сердце, бывает гибельнее всех и труднее прогнать ее. Ибо она становится корнем всех зол, предоставляя многочисленные поводы к порокам.
Например, простые движения плоти видим не только в отроках, в которых невинность предшествует еще различению добра и зла, но и в младенцах, питающихся мо
Итак, хотя эти движения (похоти и гнева) вложены в нас Творцом, однако Он не может быть виновным, когда мы, злоупотребляя ими, захотим печалиться о бесплодных, мирских выгодах, пожелаем направить их на вредные дела, а не для спасительного покаяния и исправления пороков; или когда будем гневаться не на самих себя
\\106// для своей пользы, а вопреки запрещению Господню — на братьев наших. Ибо если бы кто железо, данное для необходимого, полезного употребления, захотел обратить на убийство невинных, то он не может обвинять в этом Творца вещества, когда сотворенное Им для необходимого употребления, для удобства хорошей жизни, человек употребит на вредное дело.
Впрочем, мы говорим, что некоторые пороки возникают без всякого предшествующего природного повода, а по произволу только развращенной, злой воли — зависть и само сребролюбие не имеют в нас никакой основы со стороны природного инстинкта и приобретаются извне. Впрочем, сколь легко уберечься и уклониться от тех пороков, столь же жалкой делают они душу, когда займут и овладеют ею, и едва ли допустят употребить лекарства для исцеления ее. Потому что или не заслуживают исцеления скорым врачеванием те, кто уязвлены пороками, которых могли не знать или избежать, или легко победить; или потому, что, имея скверную основу, не способны возводить строение добродетелей до верха совершенства.
Потому эта болезнь никому не должна казаться маловажной, которой можно бы пренебречь. Как легко можно уклониться от нее, так, возобладав кем–либо, она едва позволяет воспользоваться лекарствами для исцеления. Ибо она есть вместилище пороков, корень всех зол и неистребимый подстрекатель к злу, как апостол говорит:
\\107//
Итак, эта страсть, возобладав расслабленной и холодной душою монаха, сначала побуждает его к малому стяжанию, предоставляя некоторые справедливые и как бы разумные предлоги, по которым он должен сберечь или приобрести немного денег. Ибо жалуется, что предоставляемое монастырем недостаточно, едва может быть переносимо даже здоровым, крепким телом. Что же надо будет делать, если приключится болезнь тела и не будет припрятано немного денег, чтобы подкрепить немощь? Содержание монастыря скудно, небрежность к больным очень велика. Если не будет ничего собственного, что можно бы употребить на заботу о теле, то придется умереть жалким образом
Итак, когда такими помыслами прельстит свой ум, то размышляет, как бы ему приобрести хоть один динарий[20]. Тогда заботливым умом отыскивает частное дело, которым мог бы заниматься без ведома настоятеля. Затем, продав плоды его тайно и получив желаемую монету, он сильно беспокоится о том, как бы удвоить ее (монету) скорее, недоумевает, где бы положить или Кому вверить. Потом часто озабочивается тем, что можно бы купить на нее и какою торговлею удвоить ее. Когда и это удастся ему, то возникает сильнейшая алчность к золоту и тем силь-//
\\108//нее возбуждается, чем большее количество прибыли получается
Таким образом, преуспевая в уклонении к худшему, будучи неспособен иметь не то что добродетели, но даже и тени добродетелей смирения, любви, послушания, монах негодует на все, ропщет на всякое дело и воздыхает
\\109// Он, не имея уже никакого опасения, как свирепейший, невзнузданный конь, несется к стремнине; ежедневной пищею и обыкновенной одеждою остается недоволен, заявляет, что он дольше не будет переносить это. Также кричит, что Бог не только здесь находится, что спасение его не заключено только в этом месте. Потому тяжело стонет, что если он скоро не выйдет отсюда, то легко погибнет.
Таким образом, имея деньги путевым запасом для своего непостоянства, на помощь их опираясь, как на крылья, и уже готовый к переселению, надменно отвечает на все приказания и, ведя себя, как чужестранный, посторонний, все нуждающееся в исправлении презирает, во всем нерадив и всем пренебрегает. Хотя он и хранит воровски спрятанные деньги, но жалуется, что не имеет обуви и одежды, и негодует, что не скоро дают ему. А если по распоряжению настоятеля что–нибудь из этого сперва дадут тому, кто совершенно ничего не имеет, то он воспламеняется сильным гневом, думает, что его презирают, как постороннего, не стараясь прилагать свои руки ни к какому делу, порицает все, что для пользы монастыря требуется сделать. Потом старательно выискивает предлоги к огорчению и гневу, дабы не казалось, что он по легкомысленности выходит из монастыря. Впрочем, не довольствуется только своим выселением, дабы не подумали, что он из–за своего порока оставил монастырь, но не перестает кого может развращать тайным роптанием. Если же трудности времени, пути или плавания воспрепятствуют его путешествию, то, сидя постоянно с унылым, скорбным сердцем, не перестает причинять или возбуждать скорби
\\110//
Таким образом, он отходит, более и более разжигаемый страстью к своим деньгам, которые, будучи приобретены, никогда не позволяют монаху оставаться в монастыре или жить по установленному правилу. А когда эта страсть, как лютый зверь, отлучив его от собрания стада, разлучением с товарищами сделает скотиною, годной в добычу, и удалением из общежития приготовит к пожиранию, то заставляет его день и ночь неутомимо работать в надежде на прибыль, хотя прежде он не старался заниматься даже легкими делами монастырскими. Страсть эта не позволяет ему ни совершать обыкновенные молитвы, ни соблюдать определенные посты и правила бдений, ни исполнять обязанности и частные занятия (каковы: частные молитвы, чтение, размышление, взаимные услуги братьев и т. п.), пока не удовлетворит страсти корыстолюбия или не приобретет на ежедневные потребности, и тем приобретением, каким думал погасить огонь страсти, он еще больше воспламеняет его.
Поэтому некоторые, уже подвергшись невозвратимому падению в глубокую пропасть, стремятся к смерти и, не довольствуясь тем, чтобы одним им владеть деньгами, ищут сожительства с женщинами, которые должны хранить то, что худо собрано или удержано ими. И таким вредным и гибельным занятиям предаются, так что падают до глубины ада, когда не хотят последовать учению апостола, который завещал, чтобы были довольны тем, что имеют пищу и одежду, кои даются из экономии монастыря.
\\111//
Я знаю одного, который считал себя монахом и, что еще хуже, льстил себя совершенством. Когда после принятия в киновию авва стал увещевать его, чтобы он не возвращался к тому, от чего отрекся при вступлении на поприще самоотвержения, и отрешился бы от корня всех зол — сребролюбия и земных уз, а лучше бы пожелал очиститься от прежних страстей, которым часто подвергался, перестал домогаться того, чего и прежде не имел, а если узами корыстолюбия будет связан, без сомнения, не сможет достигнуть очищения своих пороков; тогда монах не постыдился с суровым лицом отвечать ему. если ты имеешь, чем содержать очень многих, то зачем мне запрещаешь иметь то же?
А такое наставление никому не должно казаться излишним или неприятным. Если прежде не будут раскрыты раны и исследованы истоки и причины болезней, то недужным не может быть предоставлено соответственное лечение и у здоровых нельзя сохранить полное здоровье
Три вида этого недуга, которые всеми отцами одинаково осуждаются. Первый, порочность которого мы выше описали, обольщает бедных и внушает собирать то, чего они и прежде не имели, когда жили в мире. Второй побуждает опять желать и возвратить то, что оставили, отрекшись от мира. Третий, в начале отречения от мира из страха бедности беспомощности, не отвергает богатства мира, но сберегает у себя и деньги и имущество, которые следовало бы отвергнуть вначале самоотвержения. Такие монахи никогда не достигнут евангельского совершенства. Эти три вида сребролюбия в Священном Писании подвергались нелегкому наказанию, чему мы находим следующие примеры: Гиезий, желая приобрести то, чего и прежде не имел, не только не удостоился получить благодать пророчества, которую должен был иметь от своего учителя по наследственному порядку, но по проклятию Елисея еще поражается проказою (4 Цар 5, 21, 27)
О тех, которые, говоря, что отреклись от этого мира, а на самом деле, опять побежденные неверием, боятся лишиться земного имущества, во Второзаконии таинственно заповедуется так:
Такие стараются в свидетельстве Св. Писания найти себе повод к прежнему корыстолюбию. Превратно толкуя, силятся извратить изречения апостола, или лучше Господа, и приноровить по своему желанию, приспосабливая к смыслу Св. Писания не свою жизнь или разум, а, делая по желанию своей страсти натяжку, хотят, чтобы Св. Писание согласовалось с их мнениями, и говорят, что написано:
\\114// Превратным толкованием этого они думают ослабить следующее изречение Господа:
Также и тот, кто свидетельствует о себе (Деян 22, 25), что он по мирскому чину был славен, поскольку от рождения был почтен достоинством римского гражданина, разве не мог бы содержаться прежним имуществом, если бы считал это более удобным для совершенства? Также и те, кто в Иерусалиме, будучи владельцами полей или домов, продавали все и, совершенно ничего не оставляя у себя, приносили цену проданного и клали у ног учеников (Деян 4, 35); разве не могли бы они удовлетворять из собственного имущества телесные потребности, если бы это было признано апостолами более совершенным или сами бы сочли более полезным? Но, отвергнув все имущество, они пожелали содержаться собственным трудом или приношением язычников. Святой апостол о пожертвовании их пишет к римлянам, обещает свои услуги им в этом и, приглашая к такому подаянию, говорить:
\\115//
\\116// (Деян 15, 29), приняли веру Христову с удержанием своего имущества? Или те, которые, выполняя евангельское учение, ежедневно нося крест Господень, не хотели ничего оставить у себя из собственного имущества? (Мф 19, 21). И сам блаженный апостол, поскольку часто подвергался узам, темницам, или утомлению от путешествия, и потому не имел возможности своими руками, как делал обыкновенно, приобретать себе привычное (ежедневное) пропитание, по уверению его, получал необходимое для своих нужд от братьев, приходивших из Македонии.
Итак, если хотим последовать евангельской заповеди и быть подражателями апостола и всей первенствующей церкви или отцов, которые в наши времена последовали добродетелям и совершенству их, то не должны мы полагаться на свое мнение, обещая себе евангельское совершенство от этого холодного и жалкого состояния; но, следуя по стопам их, должны стараться не обманывать самих себя и так исполнять монастырское благочиние и постановления, чтобы нам истинно отречься от этого мира, по неверию увлекающему нас, не удерживать у себя ничего из того, что мы отринули, ежедневное пропитание приобретать не припрятанными деньгами, а собственным трудом.
\\117//
Говорят, что св. Василий, епископ Кесарийский, одному сенатору, который, с холодностью отрекшись от мира, оставил для себя нечто из своих богатств, не желая добывать содержание работою своих рук и приобрести истинное смирение нищетою, утомительным трудом и монастырским подчинением, сказал следующее: «ты и сенаторство потерял, и монахом не сделался».
Итак, если хотим законно подвизаться на духовном поприще, должны и этого губительного врага выгнать из наших сердец. Как не требуется большего усилия для победа над ним, так быть побежденным от него — бесчестно и бесславно. Ибо когда поражает сильный, то хотя в падении бывает боль и сожаление о потере победы, однако в силе противника находится некоторое утешение для побежденных. А если неприятель не сильный и борьба слабая, то помимо болезни падения бывает стыд более унизительный — бесчестие, которое тяжелее урона.
Высшая победа и всегдашнее торжество над этим врагом будет в том, чтобы совесть монаха, как говорится, не осквернялась ни малейшей монетою. Ибо невозможно, чтобы побежденный малой корыстью, однажды приняв в свое сердце корень вожделения, тотчас не воспламенился жаром большего пожелания. Ибо воин Христов до тех пор будет победителем, безопасным и свободным от всякого нападения страсти, пока этот непотребный дух не посеет в нашем сердце ростки этого вожделения. Поэтому,
\\118// как необходимо блюсти голову змея во всех родах пороков вообще, так особенно тщательно нужно остерегаться в этом. Если же страсть эта будет впущена внутрь, то, укрепясь от своей пищи, сама по себе возбудит сильнейший пожар. И потому не только надо опасаться стяжания денег, но и само желание необходимо выгнать из души. Ибо важно не столько избегать дел сребролюбивых, сколько саму страсть эту с корнем вырывать. Ибо никакой пользы не принесет нам неимение денег, если останется в нас желание стяжания.
И не имеющий денег может страдать болезнью сребролюбия, и никакой пользы не принесет обет нищеты тому, кто не мог отсечь страсть любостяжательности и довольствуется лишь обещанием нищеты, а не самой добродетелью, и бремя нужды несет он не без сердечной скорби. Ибо как евангельское слово (Мф 5, 28) считает нечистыми сердцем тех, кто не осквернены телом, так и те, кто не обременены тяжестью денег, могут быть осужденными, как сребролюбивые умом и сердцем. Ибо у них не было только случая иметь, а не воли, которая у Бога всегда увенчивается больше, чем необходимость. Ибо достойно сожаления — терпеть испытания нищеты и наготы, а плодов их лишиться от порока тщетного желания.
Хочешь ли знать, как гибельна, как зловредна эта страсть, если не будет ревностно истреблена; как расплодится она и произведет разнородные отростки пороков к погибели того, кто воспитал ее? Посмотри на Иуду, бывшего в числе апостолов. Поскольку он не хотел сокрушить смертоносную голову этого змея, тот своим адом отравил
\\119// его и, опутав сетями вожделения, вверг его в такую глубокую пропасть порока, что убедил продать Искупителя мира и виновника спасения людей за тридцать сребреников. Он никогда не был бы доведен до такого нечестивого предательства, если бы не был заражен недугом сребролюбия; не сделался бы нечестивым виновником убийства Господа, если бы прежде не привык красть вверяемые ему деньги.
Вот разительный и очевидный пример лютости этой страсти, которая плененной душе не позволяет соблюдать никаких правил честности и не может насытиться никаким увеличением прибытка
Наконец, верховный апостол, наученный этими примерами, зная, что имеющий что–нибудь не может обуздать страсть, и что положить конец ей можно не малым или большим количеством имущества, а только одной лишь нестяжательностью, наказал смертью Ананию и Сапфиру (о которых мы выше упомянули, что они удержали у себя нечто из своего имущества), так что подверглись погибели за ложь от страсти. А Иуда сам произвольно погубил себя за вину предательства Господа. Какое в этом сходство злодеяния и
\\120// наказания! Ибо там (у Иуды) за сребролюбием последовало предательство, а здесь (у Анании и Сапфиры) — ложь. Там предается истина — здесь допускается порок обмана. Хотя поступки их кажутся различными, но и в том и другом случае последовал один конец. Ибо тот (Иуда), избегая бедности, захотел возвратить то, что отверг было; а эти, чтобы не сделаться бедными, покусились удержать у себя нечто из своего имущества, которое должны были полностью принести апостолам или раздать братьям. И потому в том и другом случае следует осуждение на смерть; потому что оба порока произошли от корня сребролюбия
Сребролюбцы считаются прокаженными умом и сердцем, подобно Гиезию (4 Цар 5, 27), который, пожелав тленных денег мира сего, был поражен язвою проказы. Это служит нам очевидным примером того, что всякая душа, оскверненная страстью, поражается духовной проказою пороков, и нечистая перед Господом подвергается вечному проклятию.
Итак, если, оставляя все по желанию совершенства, ты последовал за Христом, говорящим тебе:
\\121//
Совершенная победа над сребролюбием одерживается тем, чтобы не допускать в нашем сердце искры желания какого–либо и малейшего стяжания, будучи уверенными, что мы уже не сможем погасить ее, если хоть немного пищи будем подавать этой искре в нас.
Эту добродетель мы можем сохранить ненарушимо не иначе, как если, живя в монастыре, по апостолу (1 Тим 6, 8) имея пишу и одежду, будем довольны этим.
\\122//
Итак, помня об осуждении Анании и Сапфиры, убоимся что–нибудь удерживать из того, что, отрекаясь от мира, мы обещали совершенно оставить. Устрашимся также примером Гиезия, который за вину сребролюбия подвергся наказанию вечной проказой; остережемся приобретать то, чем и прежде не владели. Страшась заслуженной погибели Иуды, всей силою будем избегать того, чтобы опять собирать деньги, которые мы однажды отвергли. Помимо всего этого, зная состояние нашей слабой и переменчивой природы, будем остерегаться, чтобы день Господень придя, как вор ночью, не нашел совесть нашу оскверненной хоть одной полушкою, которая, погубив все плоды нашего самоотвержения, сделает то, что слово Господнее, сказанное в Евангелии богачу, отнесется и к нам:
Нет сомнения, что мы никак не сможем этого исполнить даже подчиниться правилам монастырским не сможем, если сначала не будет прочным основанием положена в нас добродетель терпения, которое происходит только из источника смирения. Ибо смирение не умеет кому–либо наносить смущения; а терпение великодушно переносит причиненные нам неприятности.
\\123//
Книга восьмая
Четвертый подвиг предлежит нам против гнева, смертоносный яд которого нужно, с помощью Божией, исторгнуть из глубины души нашей. Если он гнездится в наших сердцах и ослепляет око ума вредным мраком, то мы не можем приобрести ни правильной рассудительности, ни ясности созерцания, ни зрелости совета; не можем быть участниками истинной жизни, твердыми в правде; не способны к удержанию духовного истинного света, ибо сказано:
\\124//
Мы слышали, что некоторые стараются извинить эту гибельную болезнь души, превратно толкуя Св
Если это, когда говорится о Боге, понимать в чувственном, грубом, буквальном значении, то выйдет, что Он и спит, как говорится:
Итак, как без ужасного святотатства нельзя этого думать о Том, кто, по свидетельству Св. Писания, невидим, неизречен, непостижим, неоценим, прост, несложен; так без большого богохульства нельзя приписать неизменяемой природе возбуждение гневом и яростью. Ибо под таким названием членов мы должны понимать безмерные действия Бога и божественные силы, которые мы можем понять только посредством этих употребительных названий членов. Так под именем уст мы понимаем слова Его, которые обычно тихо переливаются в сокровенные чувства души, или что Он говорил в отцах наших и пророках; под очами понимаем беспредельность прозорливости, которой Он все проницает и усматривает, и ничто не укрывается от Него из того, что делаем или думаем; под наименованием рук мы понимаем промысел и действие, по которому Он есть Творец и строитель всего; мышца есть знак силы и управления Его, по которому Он все поддерживает, устраивает и управляет. О прочем умалчиваю, только скажу, что седина головы означает долговечность, древность Божества, по которой Он без всякого начала, до всех времен и превосходит все твари. Так, когда читаем о гневе или ярости Божией, то должны понимать не человекообразно, т. е. по подобию человеческого возмущения, а достойно Бога, который чужд всякого возмущения, именно так можем понимать, что Он есть Судия и отмститель за все, что неправильно делается в этом мире, и, боясь означаемого этими словами страшного возмездия за наши дела, должны опасаться сделать что–нибудь против Его воли. Ибо человеческая природа обычно боится тех, о которых знает, что негодуют, и опасается оскорблять, как
\\126// обычно боятся мстительного гнева некоторых правдивых судей те, которые мучаются совестью за какую–нибудь вину. Это не значит, что такое возмущение бывает в душах тех, которые должны праведно судить, а только боящиеся чувствуют такое расположение духа, происходящее от требований закона, исследования правды и от возмездия. Но это с какой бы кротостью духа и тихостью ни было произнесено, считают большой яростью, жестоким гневом те, которые по своим заслугам должны понести наказание. Долго было бы, да и несообразно с целью этого писания объяснять все, что в Св. Писании говорится о Боге человекообразно. Для настоящей надобности достаточно сказать то, что относится к пороку ярости, чтобы никто по неведению не искал повода к болезни и смерти вечной там, где обретает святость, бессмертие жизни и средства к спасению.
Итак, монах, стремящийся к совершенству и желающий законно подвизаться на духовном поприще, должен быть чужд всякого порока гнева и ярости, и пусть слушает, что заповедует ему сосуд избрания:
\\127// какого предлога к гневу, даже если он кажется необходимым и полезным. Поэтому согрешающего брата, если необходимо, надо стараться исправлять так, чтобы, желая исцелить страждущего, может быть, легкой лихорадкою, самому не подвергнуться болезни ослепления гневом. Ибо кто желает исцелить раны другого, тот сам должен быть здоров и свобо-//
\\128//ден от всякой ослабляющей болезни, чтобы не сказано было ему евангельское слово:
От какой бы причины ни возбудился гнев, он ослепляет очи сердечные и, причиняя гибельную язву остроте зрения, не дает созерцать солнце правды. Все равно: золотой ли лист, или свинцовый, или другого какого металла будет положен на глаза — ценность металлов не делает различия в ослеплении. Правда, гнев, присущий нам, оказывает и услугу, для которой только и полезно, спасительно нам иметь его; когда мы, досадуя на сладострастные движения нашего сердца, раздражаемся и то, что стыдимся делать или говорить перед людьми, не допускаем в тайники нашего сердца, трепеща от страха присутствия ангелов и самого Бога, везде и все проникающего, и взора Его, от которого не могут укрыться тайны нашей совести.
Можно гневаться и против самого гнева за то, что он возгорелся в нас на брата, и, разгневавшись за это, мы не предоставляем ему вредного укрытия в сокровенности нашего сердца
\\129// которые, подвергаясь опасности, пронесли ее через отряды врагов, то, рассердясь на это, тотчас вылил на землю, и, таким образом гневом подавив страсть вожделения, принес ее в жертву Господу, и не исполнил желания своего, говоря:
Итак, повелевается нам гневаться с пользою на самих себя или на приходящие дурные помыслы и не грешить, т. е. не приводить их во вредное действие. Этот смысл лучше поясняется следующим стихом:
\\130// заходить солнцу правды и, разгневавшись, мы тотчас даем дьяволу место в сердце нашем, то как уже выше он заповедал, чтобы мы гневались, говоря:
Об этом солнце Бог через пророка ясно напоминает, говоря: а
\\131//
А что сказать о тех (чего не могу подумать без стыда), зложелательству которых уже и закат солнца не кладет предел, но продлевает его на многие дни и, сохраняя в сердце злобу на тех, на которых раздражились, хотя на словах отвергают, что гневаются, а на самом деле из поступков открывается, что они сильно досадуют
Думают, что вышесказанным не должно окончиться мщение, а достаточно удовлетворят своему гневу и скорби тогда, когда по внушению гнева исполнят, что смогут. Так делают те, которые возмущение свое сдерживают не по желанию миролюбия, а из–за неудобства мщения. Ибо ничего больше не могут причинить тем, на которых прогневались, как только не говорить с ними с обычной ласковостью, как будто гнев нужно обуздывать только на деле и нет нужды изгонять его из сокровенности нашего сердца. Омрачившись тьмою его, мы лишимся света знания и здравого совета и никакие сможем быть храмом Св. Духа, пока будет обитать в нас дух гнева. Удерживаемый в сердце гнев хоть и не оскорбляет присутствующих людей, но исключает светлое сияние Св. Духа.
\\132//
Бог не хочет, чтобы мы удерживали гнев даже на короткое время, потому что Он не позволяет приносить и духовные жертвы наших молитв, если мы сознаем, что кто–нибудь имеет хоть какую–нибудь обиду на нас, говоря:
Поскольку мы по большей части презираем обиженных и оскорбленных братьев или, говоря, что они оскорбились не по нашей вине, пренебрегаем ими, то врач душ, знающий все сокровенное, желая с корнем исторгнуть из наших сердец поводы к гневу, велит нам прощать, примиряться с братьями нашими и не иметь памяти об обиде или оскорблении не только когда мы оскорблены ими, но и когда знаем, что они имеют нечто против нас, справедливо ли или несправедливо. Также заповедует нам, чтобы мы, оставив свой дар,
\\133// т. е. прекратив свои молитвы, поспешили сначала принести удовлетворение им и таким образом, сперва исцелив брата, приносили чистые дары наших молитв. Ибо общий всех Господь не благоволит к нашему служению, когда Он что в одном приобретает, то в другом теряет от возникшей скорби. Ибо во вреде всякого человека одинакова бывает потеря для Того, Кто одинаково желает и ожидает спасения всех Своих рабов. И потому, когда брат имеет что–то против нас, молитва наша будет недейственна, все равно, как если бы и мы в раздраженном духе питали вражду против него.
Но что нам долго останавливаться на заповедях евангельских и апостольских, когда и древний закон, который, кажется, имеет некоторое снисхождение, тоже самое запрещает, говоря:
Иногда мы, побежденные гордостью или нетерпеливостью, намереваясь исправить свой необразованный, беспорядочный нрав, желаем удалиться в уединенные места, как будто там быстро приобретем добродетель терпения, когда никто не будет трогать нас. Извиняя свое нерадение, говорим, что причины гнева заключаются не в нашей нетерпеливости, а в пороках братьев. И так как причины нашего греха возлагаем на других, то никогда не в состоянии будем достигнуть высшей степени терпения и совершенства.
\\134//
Главную причину нашего исправления и спокойствия надо видеть не в произволе другого, который не подлежит нашей власти, а заключается она в нашем состоянии. Итак, чтобы нам не гневаться, это должно происходить не от совершенства другого, а от нашей добродетели, которая приобретается не чужим терпением, а нашим великодушием.
Пустыню искать нужно совершенным, очищенным от всякого порока, и после совершенного очищения от пороков в обществе братьев уходить в нее не по малодушию, а для божественного созерцания, с желанием высшего видения, которое может быть получено только в уединении и только совершенными. Ибо если неисцеленные пороки мы перенесем в пустыню, они будут скрыты в нас, но не истреблены. Ибо уединение как приводит чистых нравом к чистому созерцанию, и ясным видением открывает знание духовных тайн, так и пороки не очистившихся не только не очищает, но еще увеличивает. Отшельник до тех пор кажется себе терпеливым и смиренным, пока не сталкивается ни с каким человеком. А когда встретится какой–нибудь случай к раздражению, то он тотчас возвращается к прежней страсти, ибо тотчас обнаруживаются пороки, которые, как необузданные и от продолжительного покоя утучненные кони, с рвением вырываются из своих затворов и неистово влекут своего всадника к погибели. Ибо если страсти прежде не будут очищены, то больше неистовствуют в нас, когда люди не предоставляют нам повода обнаружить их на деле. Не упражняясь из–за беспечности, мы губим и малое терпение, которое, казалось, имели, находясь вместе с братьями, боясь стыда и людского замечания.
\\135//
Как все ядовитые змеи или звери, находясь в пустыне и своих логовищах, пребывают как бы безвредными; однако из–за этого не следует считать их безобидными. Ибо это зависит не от доброты их, а от свойства пустыни. А если представится удобный случай укусить, они скрытый яд и злость души тотчас изливают и выказывают. Потому ищущим совершенства недостаточно не гневаться на человека. Ибо помним, что когда мы пребывали в пустыне, то сердились на писчую трость, когда не нравилась толщина или тонкость ее; и на ножик, когда тупым лезвием медленно перерезал; и на кремень, если не скоро вылетала из него искра огня, когда мы спешили к чтению; вспышка негодования простиралась до того, что возмущение духа мы могли подавить и успокоить не иначе, как произнеся проклятие бесчувственной вещи или, по крайней мере, дьяволу. Поэтому для достижения совершенства недостаточно только отсутствия люден, чтобы не на кого было гневаться; если сначала не будет приобретено терпение, то страсть гнева может устремляться и на бездушные вещи и по любым поводам. Находясь в нашем сердце, она не допустит освобождения от прочих пороков, постоянного спокойствия; разве в том думаем приобрести какую–нибудь пользу или лекарство нашим возмущениям, что бездушные, немые вещи не отвечают на проклятия, гнев наш или раздражительность нашего сердца, не возбуждают большего разжигания безрассудной ярости.
Итак, если хотим получить ту высшую божественную награду, о которой говорится:
\\136// действиях следует подавлять гнев, но с корнем должен быть извергнут он и из сокровенности души
Следует знать, что в некоторых экземплярах читается:
\\137// причины. Поэтому видно, что слово прибавлено теми, которые не поняли намерения Св. Писания, желающего всячески истребить корень гнева и не оставить никакого повода к негодованию. Ибо цель терпения состоит не в том, чтобы гневаться только справедливо, а в том, чтобы вовсе не гневаться
Поэтому подвижнику Христову, законно подвизающемуся, необходимо с корнем истребить гнев. Полное лечение этой болезни состоит в том, чтобы, во–первых, быть //
\\138// уверенным, что нам нельзя сердиться ни по справедливым, ни по несправедливым причинам, зная, что мы тотчас лишимся света рассудительности, твердости правильного совета, даже самой честности и направления правды, если изначальный свет нашего сердца будет помрачен тьмою гнева. Потом, чистота нашего духа тотчас будет возмущена и он не сможет быть храмом Св. Духа, когда дух гнева овладеет нами. Наконец, мы должны размышлять, что нам разгневанным никак нельзя будет молиться, изливать моления Богу. И особенно имея в виду непрочное состояние человеческого положения (т. е. неизвестность смерти), мы должны думать, что каждый день можем переселиться из тела, и нам не доставит никакой пользы ни воздержание целомудрия, ни презрение богатства, ни труды поста и бдения, когда Судия вселенной угрожает нам вечным наказанием за один лишь гнев и ненависть[24]. //
\\139//
Книга девятая
Пятый подвиг — притупить жало едкой печали, которая если будет овладевать нашей душою в разных несчастных случаях, то всякий раз будет лишать нас способности к божественному созерцанию и сам дух низвергать из состояния чистоты, совершенно расслаблять и угнетать. Она не позволяет ни совершать молитвы с обычной ревностью сердца, ни с пользою заниматься священным чтением, не допускает быть спокойным и кротким с братьями; ко всем обязанностям трудов или богослужения делает нетерпеливым и неспособным, погубив всякий спасительный совет и возмутив постоянство сердца, делает безумным, опьяняет чувство, сокрушает и подавляет мучительным отчаянием.
Поэтому с не меньшей заботливостью нам необходимо лечить и эту болезнь, если желаем законно подвизаться подвигом на духовном поприще. Ибо как моль одежде, червь дереву, так печаль вредит сердцу человека. Силу этого вредного и гибельного порока Божественный Дух довольно ясно и точно изобразил (Притч 25, 20).
\\140//
Ибо одежда, изъеденная молью, уже не имеет никакой цены или приличного употребления; также и дерево, испорченное червями, не стоит употреблять на украшение даже посредственного здания, а годно оно только на сожжение огнем. Так и душа, съедаемая едкой печалью, как одежда, будет бесполезна и для той первосвященнической одежды, которая обычно принимает елей Св. Духа, стекающий с неба сначала на бороду Аарона, потом на края ее, как это изображается в пророчестве Давида:
Впрочем, (эта страсть) иногда происходит от предшествующего порока — гнева — или рождается от неудовлетворения желания какой–нибудь корысти, когда кто видит, что он потерял рожденную в уме надежду получить какие–нибудь вещи, а иногда без всяких причин, располагающих к этой болезни; по влиянию тонкого врага мы вдруг подвергаемся такой скорби, что не можем с обычной приветливостью принимать даже любезных лиц и родственников наших, и что бы ни было сказано ими в приличном разговоре, нам все кажется несвоевременным
\\141// и лишним, и мы не даем им приятного ответа, когда все изгибы нашего сердца наполнены желчной горечью.
Отсюда очень ясно открывается, что не всегда от вины других происходит в нас возмущение, а чаще от нашей порочности, потому что мы имеем в себе скрытые причины оскорблений и семена пороков, которые, как только дождь искушений прольется на нашу душу, тотчас производят ростки и плода.
Никто никогда не может быть принужден впасть в грех по поводу чужого порока, если в своем сердце не будет расположен к грехам. Нельзя думать, что кто–нибудь обольстился внезапно, когда, увидев красоту женщины, впал в яму гнусной похоти; тогда по случаю видения только вышла наружу потаенная, скрывавшаяся внутри болезнь.
Поэтому Бог, лучше всех зная Свое творение и что не в других, а в нас самих заключаются корни зла и причины оскорблений, заповедал не оставлять общества братьев, не избегать тех, которых мы оскорбили или которые нас оскорбили, а повелел смягчаться, зная, что совершенство сердца приобретается не столько удалением от людей, сколько добродетелью терпения. Если терпение будет твердо укреплено, то может сохранить нас мирными даже с ненавидящими
\\142// мир; если же не будет оно приобретено, то постоянно будем в несогласии даже с лучшими и совершенными. Ибо случаи смущений, из
Итак, нам следует стараться лучше очистить наши пороки, исправить нравы. Если они будут исправлены, то, не говорю уж, с людьми, даже со зверями и животными очень легко сойдемся, как сказано в книге блаженного Иова:
Есть и другого рода печаль — гораздо худшая, которая согрешающую душу ведет не к исправлению жизни, не к очищению, а к гибельнейшему отчаянию. Она не допустила Каину покаяться после братоубийства и Иуде после предания Господа поспешить к средствам удовлетворения, а в отчаянии вовлекла его в петлю виселицы.
Только в одном случае надо считать печаль полезной для нас, когда она возникает от покаяния в грехах, или от желания совершенства, или от созерцания будущего бла
Но эта печаль, производящая неизменное покаяние к спасению, бывает послушна, приветлива, смиренна, кротка, приятна, терпелива, как происходящая от любви к Богу, по желанию совершенства неутомимо простирающаяся к всякой скорби тела и сокрушению духа, и некоторым образом веселая, ободряя надеждою своего совершенства, сохраняет всю приятность приветливости и великодушия, имеет в себе все плоды Св. Духа, которые перечисляет апостол:
Поэтому кроме той печали, которая происходит от спасительного покаяния, или от ревности к совершенству, или от желания будущих благ, всякая печаль, как мирская и причиняющая смерть, должна быть отвергнута, также как дух блуда, или сребролюбия, или гнева, должна быть совершенно изгнана из наших сердец
\\144//
Итак, эту гибельную страсть мы можем выгнать из себя, если ум наш, постоянно занятый духовным размышлением, будем ободрять будущей надеждою и созерцанием обещанного блаженства. Ибо этим способом печали, которые происходят или от предшествующего гнева, или от неполучения прибыли, или от несения убытка, или от причиненной обиды, или от неразумного смущения духа, и приводят нас к смертному отчаянию. Мы можем победить, когда, постоянно ободряя себя созерцанием будущих, вечных предметов, пребывая непоколебимыми, не будем падать духом при сиюминутных несчастных приключениях, а при счастливых обстоятельствах не станем возноситься, будем смотреть на то и другое, как на тленное и скоропреходящее[25]. //
\\145//
Книга десятая
Шестой подвиг предлежит нам против духа уныния[26], которое сродни печали. Ему особенно подвергаются скитающиеся и уединенные (монахи). Этот злой враг часто нападает на монаха около шестого часа (в полдень), как какая
Когда уныние нападет на жалкую душу, то производит страх места, омерзение к келье и к братьям, которые живут с ним или вдали, порождает презрение, отвращение, как к нерадивым и менее духовным. Также и ко всякому делу внутри кельи делает ленивым. Дух уныния не позволяет ему ни оставаться в келье, ни заниматься чтением, и он часто стонет, что, пребывая столько времени в той же келье, ничего не успевает, ропщет и вздыхает, что не имеет никакого духовного плода, пока будет связан с этим обществом, скорбит, что не имеет духовной пользы и напрасно живет в этом месте, так как, имея возможность управлять другими и приносить пользу очень //
\\146// многим, он никого не поучает и никому не доставляет пользы своим наставлением и учением. Другие отдаленные монастыри хвалит и места те считает более полезными для преуспевания и более способствующими спасению, также общество братьев представляет приятным в духовной жизни. Напротив, что находится под руками, то все худо, не только нет никакого поучения братьям, но и само телесное содержание приобретается с большим трудом. Наконец думает, что, пребывая в этом месте, он не может спастись, что следует оставить келью, в которой ему придется погибнуть, если будет и дальше оставаться в ней, и потому как можно скорее переселяется в другое место. Потом уныние производит также ослабление тела и голод в пятом и шестом (по нашему счислению — в одиннадцатом и двенадцатом) часу, как будто он утомлен и ослаблен долгим путем и самым тяжелым трудом или проводил два или три дня в посте, без подкрепления пищею. Потому беспокойно озирается, вздыхает, что никто из братьев не вдет к нему, часто то выходит, то входит в келью и часто глядит на солнце, как будто оно медленно идет к западу. Таким образом, в таком неразумном смущении духа, как будто земля покрылась мраком, пребывает праздным, не занятым никаким духовным делом, и думает, что ничто не может быть средством против такой напасти, кроме как посещение какого–либо брата или утешение сном. Потому этот недуг внушает, что нужно делать приличные поздравления и посещения недужных, находящихся вблизи или вдали. Также внушает (как какие–нибудь благочестивые, набожные обязанности), что надо найти родителей и чаще ходить с поздравлениями к ним; считает великим делом благочестия чаще посещать какую–нибудь благочестивую, посвятившую себя Богу женщину, особенно не имеющую никакой помощи от родителей, а если ей необходимо что–то, чего не дают ее родители, о том заботиться есть дело самое святое, и следует больше к этому прилагать благочестивых усилий, нежели бесплодно, без всякой пользы сидеть в келье.
\\147//
Итак, несчастная душа, опутанная такими хитростями врагов, ослабленная духом уныния, как сильным тираном, впадает в сон или, выгнанная из затворничества кельи своей, начинает искать в этой напасти утешение в посещении брата. А этим средством, от которого в настоящее время душа как будто получает облегчение, немного позже еще больше будет ослаблена. Ибо чаще и более жестоко враг будет искушать того, о ком знает, что тот, вступив в борьбу, тотчас обратится в бегство, и в ком предвидит, что он ожидает спасение себе не от победы, не от борьбы, а от бегства. Оставляя свою келью, он мало–помалу станет забывать дело своего звания, которое есть не иное что, как созерцание той божественной и превосходящей все чистоты, которая никак не может быть приобретена, как только постоянным пребыванием в келье и размышлением в безмолвии
Блаженный Давид хорошо показал весь вред этой болезни в одном стихе, говоря:
\\148//
Итак, истинный подвижник Христов, который хочет законно подвизаться, должен поспешить выгнать из тайников своей души и эту болезнь и против этого злейшего духа уныния действовать с обеих сторон, так чтобы не пасть, сраженному стрелою сна, и чтобы, вышедшему, хоть и под благовидным предлогом, из монастыря, не быть беглецом.
Ибо кого начнет оно одолевать с какой–либо стороны, того заставит пребывать в келье ленивым, беспечным, без всякого успеха духовного, или, выгнав оттуда, сделает потом непостоянным во всем, праздношатающимся, нерадивым ко всякому делу, заставит его постоянно обходить кельи братьев и монастыри и ни о чем другом не заботиться, как только где и под каким предлогом можно бы найти случай пообедать. Ибо ум празднолюбца не умеет ни о чем другом думать, как только о пище и чреве, до тех пор, пока не сведет дружбу с каким–нибудь человеком или женщиной, расслабленными одинаковой холодностью, и озаботится делами их и нуждами. И таким образом мало–помалу так запутывается во вредных занятиях, как в змеиных извилинах, что лотом уже никогда не в состоянии будет развязаться для достижения совершенства прежнего обета монашеского.
Святой апостол, как истинный и духовный врач, вида, что эта болезнь, происходящая от духа уныния, и в его время распространялась, или Св. Духом предвидя, что возникнет и между монахами, спешит предупредить ее спасительным лекарством своих заповедей. Сначала, как искуснейший и
\\149// совершенный врач, исцеляя немощь больных ласковым, мягким словом, начинает с любви и хвалит их с этой стороны, пока смертельная рана, обвязанная смягчающим лекарством, оставив опухоль негодования, не станет легче переносить острые лекарства; в послании к фессалоникийцам говорит так:
\\150// которая обычно порождается словами или баснями праздных, и другим не причиняйте беспокойства.
\\152//
\\153//
Чтобы этот образец не показался, может быть, не великим и не общим, если бы он преподавался только его примером, апостол свидетельствует, что он не один так поступал, но и все, которые назначены были с ним проповедовать Евангелие, т. е. Силуан и Тимофей, которые это пишут с ним, занимались подобной работою. А в словах:
\\154// И потому, проповедуя Евангелие, я предпочел содержаться работою своих рук, чтобы и вам, желающим идти стезею добродетели, указать путь совершенства и своим трудом представить образец поведения.
Но чтобы не показалось, будто он, молча работая и желая научить их примером, нисколько не наставлял или заповедями, увещаниями, он прибавляет, говоря:
Потом апостол употребляет по отношению к ним уже не совет учителя или врача, но относится к ним со строгостью судебного приговора и, употребив апостольскую власть, как бы изрекает приговор на презрителей. Употребил именно ту власть, которую, говорит он в послании к коринфянам (2 Кор 10, 8), дал ему Господь, когда увещевал их, допустивших проступок, чтобы они до его прихода поспешили исправить себя, заповедуя так:
\\155//
Итак, после такой строгости евангельского требования апостол теперь уже указывает причину, почему он все это предварительно говорил:
Итак, апостол теперь спешит устранить причину стольких пороков и, отложив апостольскую власть, которую прежде употреблял, опять обращается как нежный
\\156// отец и милосердный врач и своим спасительным советом, как детям и своим пациентам, предлагает средства к исцелению, говоря:
Впрочем, как прозорливый и заботливый врач, апостол не только желает исцелить раны немощных, но и здоровым также предлагает соответствующие заповеди, чтобы навсегда могло сохраниться здоровье их, говоря:
\\157//
Впрочем, чтобы некоторые, одобренные этой тихостью, не пренебрегли его заповедями, он опять показывает апостольскую строгость, говоря:
Также и в послании ефесянам апостол об этом самом труде так говорил:
\\158// то самое и исполнял. Ибо когда он пришел в Коринф, то не захотел остановиться в другом месте, а у Акилы и Прискиллы, потому что они были мастера того же ремесла, каким он сам обыкновенно занимался. Ибо так говорится:
Потом, проходя Милет, оттуда послав в Ефес, он призвал к себе пресвитеров ефесской церкви, давая им наставления, как они в его отсутствие должны управлять церковью Божией, говорит:
\\159//
Это называет апостол заповедью Господа.
\\160//
Мы знали брата (имя которого, если это сколько–нибудь послужит к назиданию, откроем), который, когда пребывал в киновии и необходимость заставляла его ежедневно отдавать эконому установленную урочную работу, чтобы примером какого–нибудь, охотнее работающего не быть понуждаемым к большей работе или не быть пристыженным, — когда в киновии увидит какого–либо пришедшего брата, желавшего по горячности веры сделать несколько больше, тайно убеждал его отказаться от такого намерения и злыми советами и подстрекательством уговаривал переселиться оттуда. А чтобы удобнее выселить его, он выдумывал, что и он, будучи оскорблен, по многим причинам хотел бы уйти, если бы нашел средства на дорогу или спутника. И когда тайными порицаниями монастыря склонит его к согласию, то, назначая ему час, в который он должен выйти из монастыря, или место, в котором он будет ожидать его, сам, будто намереваясь выйти из монастыря вслед за ним, оставался там же. И когда тот, стыдясь своего выхода, не осмеливался уже возвратиться в монастырь, из которого убежал, этот несчастный виновник его бегства оставался в киновии. Для предостережения новоначальных довольно показать один этот пример, из которого ясно видно, сколько зла причиняет душе монаха праздность, или как худые беседы портят добрые нравы (Сир 33, 28; 1 Кор 15, 33).
Этот порок праздности и премудрый Соломон во многом явно порицает, так говоря:
Итак, египетские отцы, наученные этими примерами, не позволяют быть праздными монахам, особенно молодым, рачительностью к делу измеряя состояние сердца и преуспевание в терпении и смирении. Они, ни от кого ничего не принимая для себя, от своих трудов не только питают приходящих братьев и странников, но и посылают в места Ливии, бедствующие от бесплодия и голода, также и в города доставляют томящимся в грязных темницах огромное количество пищи и припасов, веруя, что таким пожертвованием от плода рук своих они приносят разумную и истинную жертву Господу.
\\163//
Оттого в этих (западных) областях мы не видим монастырей с таким множеством братьев, потому что они не поддерживаются своим трудом так, чтобы могли пребывать в монастырях постоянно; а если бы щедрость других как–нибудь и могла предоставить им достаточное пропитание, то любовь к праздности и рассеянность сердца не позволят им дольше пребывать в том месте. Потому у древних отцов в Египте составилась поговорка: работающего монаха искушает один бес, а на праздного нападает бесчисленное множество бесов.
Наконец, авва Павел, опытнейший между отцами, когда, пребывая в обширной пустыне, называемой Порфирион, будучи обеспечен плодами пальм и маленьким садиком, имел достаточный материал для пищи и жизни, да и не мог заниматься для своего содержания каким–нибудь другим делом, потому что жилище его в той пустыне отстояло от городов и обитаемой земли на семь дней пути или еще дальше и больше требовалось платы за провоз, нежели можно было бы получить за готовую работу. Однако он, собрав листья пальм, постоянно требовал от самого себя ежедневного урока работы, как будто этим он должен содержаться. Когда работою целого года пещера его наполнялась, то сделанное с заботливым старанием он, разложив огонь, ежегодно сжигал. Этим он показывал, что без дела рук невозможно монаху оставаться на одном месте, а тем более достигнуть когда–нибудь верха совершенства. Так что, хотя необходимость пропитания вовсе и не требовала этого, он работал для одного лишь очищения
\\164// сердца, собранности помыслов и постоянного пребывания в келье, или для преодоления самого уныния.
Когда я, начав жить в пустыне, сказал авве Моисею[28] (Ливийскому), высшему из всех старцев тамошних, что вчера я был тяжко ослаблен болезнью уныния и не мог освободиться от него иначе, как побывав у аввы Павла. Он сказал: нет, ты не освободил себя от него, но еще больше предался и поработился ему. Ибо после уныние сильнее будет нападать на тебя, как на труса и беглеца, увидев, что ты, побежденный в сражении, тотчас убежал, если ты, вступив в борьбу с ним, не захочешь сразу отражать нападения его не оставлением кельи, не погружением в сон, а научишься побеждать терпением и противоборством. Поэтому опытом доказано, что нападение уныния надо не бегством отклонять, но противоборством побеждать[29]. //
\\165//
Книга одиннадцатая
Седьмой подвиг предлежит нам против духа тщеславия — многообразного, разновидного и тонкого, которого едва можно самыми прозорливыми глазами предвидеть и распознать.
Ибо оно не только с плотской стороны, как прочие пороки, но и с духовной искушает монаха, поражая ум самым тонким злом. Так что те, которые обольстились плотскими пороками, те сильнее уязвляются тщеславием по поводу духовных успехов, и настолько оно гибельнее при борьбе, насколько скрытнее, если хотим предостеречься от него. Нападение других страстей бывает более явно, открыто, и в каждом из них искуситель, ниспроверженный строгим прекословием, сделавшись слабее, отходит и потом слабее искушает своего победителя. А эта страсть, когда будет искушать душу с плотской стороны (например красивыми одеждами или другими внешними вещами, принадлежностями, преимуществами) и щитом пререкания будет изгнана, то опять, как разнообразное зло, переменив прежний образ и личину, под видом добродетелей старается пронзить и зарезать победителя.
\\166//
Ибо прочие страсти называются однообразными и простыми; а эта многосложна, многообразна, разновидна — везде, со всех сторон встречается воину и победителю. Ибо она во всем: в одежде, походке, голосе, деле, бдении, посте, молитве, отшельничестве, чтении, знании, молчании, послушании, смирении, долготерпении — старается уязвить воина Христова, и как какая–нибудь, гибельная скала, покрываемая бурными волнами, причиняет непредвиденное и жалкое кораблекрушение плавающим при благополучном ветре, когда те не опасались и не предвидели этого.
Итак, желающему идти царским путем нужно идти с оружием правды в правой и в левой руке, в чести и бесчестии, при порицаниях и похвалах (2 Кор 6, 7, 8), и с такой осторожностью среди вздымающихся волн искушений, под управлением рассудительности и под веянием Духа Божия, направлять путь добродетели, чтобы знать, что, если немного уклонится на правую или левую сторону, тотчас разобьется на подводных, гибельных скалах. Потому премудрый Соломон увещевает:
\\167// то искушается суетной славою
Старцы наши хорошо представляют свойство этой страсти, сравнивая с луком и чесноком, которые после снятия с них одного покрова оказываются покрытыми другим, столько оказываются покровов, сколько их будет снято.
Тщеславие даже и в уединении не перестает преследовать убегающего из–за славы сообщества с людьми; и чем больше кто убегает от всего мира, тем сильнее оно преследует его. Иного старается превозносить тем, что он очень терпелив в деле и труде, иного тем, что он очень скор на послушание, иного тем, что он превосходит прочих смирением. Иной искушается обширностью знаний, иной в чтении, иной в бдении. Эта страсть силится уязвить кого–либо не иначе, как его же. добродетелями, полагая гибельные препятствия в том, в чем ищут средства к жизни. Ибо желающим идти путем благочестия и совершенства враги скрытно ставят сети обольщения не в другом месте, а на том пути, по какому идут, по изречению блаженного Давида:
Все страсти, будучи преодолены, увядают, с каждым днем становятся слабее и со временем уменьшаются и утихают, или, по крайней мере, при сопротивлении противоположных им добродетелей можно избежать их; а эта страсть, будучи низложена, сильнее восстает; и когда думают, что умерщвлена, она своею смертью еще живее укрепляется. Прочие страсти обыкновенно на тех только нападают, которых в борьбе победили, а эта страсть своих победителей еще более жестоко преследует; и чем сильнее будет сокрушена, тем сильнее разит гордостью той самой победы. И это есть самая тонкая хитрость врага, так что заставляет воина Христова, который не был побежден неприятельским оружием, пасть от собственных стрел.
Иные страсти иногда при помощи места успокаиваются и после удаления предмета греха, или удобства, или повода к нему обычно укрощаются и уменьшаются, а эта страсть проникает даже к бегущим в пустыню, и место не может исключить ее, не слабеет она и от удаления внешнего предмета. Ибо она воодушевляется не чем иным, как успехами добродетелей того, на кого нападает
\\169// ослабевают и прекращаются; а этой страсти, если не будет заботливой рачительности и рассудительности, даже время не только не подавляет, но наоборот — поощряет еще больше
Прочие страсти, при противоборстве противоположных им добродетелей, открыто, как бы ясным днем воюющие, удобнее можно победить; а эта, прильнув к добродетелям, вмешавшись в строй войска, сражается, как в темную ночь, и потому коварнее обманывает не ожидавших и не остерегавшихся ее.
Так, мы читаем, что Езекия, царь иудейский, муж совершенной праведности во всем и свидетельством Св. Писания одобренный, после бесчисленных похвал за добродетели, одной стрелою возношения (т. е. тщеславия) был низложен, и кто одной молитвою мог испросить избиение ста восьмидесяти пяти тысяч ассирийского войска через ангела, поразившего их ночью, тот побежден тщеславием. Обходя молчанием столь длинный рад добродетелей его, которые долго было бы перечислять, я скажу только следующее
\\170// т. е. то, которое дано через пророка Исайю, как читаем в четвертой книге Царств (гл. 20) о возвращении солнца:
Озия, прадед упомянутого царя, также восхваленный свидетельством Св. Писания, после необыкновенных похвал его добродетелям, после бесчисленных побед, одержанных по заслугам своей набожности и веры, был низложен тщеславием.
\\171//
Потому апостол увещевает:
Дух начинающих и тех, которые мало еще преуспели в душевной добродетели или знании, тщеславие обычно превозносит или за звук голоса (т. е. они приятно поют псалмы), или за истощенную постом плоть, или за красивое тело, или за пренебрежение военной службою и почестями, или за то, что имеют родителей богатых или благородных. Иногда также внушает монаху, что достоинства и богатства, которых, может быть, никогда не мог бы и достигнуть, он очень легко получил бы, если бы оставался в мире. Также вселяет в него суетную надежду в сомнительном и в том, чего никогда не имел, восхищает суетной славою, как будто он сам этим пренебрег.
Иногда тщеславие порождает желание получить степень клирика, пресвитера или диакона. А если бы невольно и получил ее, то представляет, что он будет ис
\\172//полнять с такой святостью и строгостью, что преподаст пример святости и прочим священникам, а также доставит пользу другим не только образцом поведения, но и учением своим и речью. Пребывающего в уединении или келье тщеславие заставляет умом и сердцем обходить дома мирян и монастыри под предлогом — воображаемым увещанием устроить обращение многих и многих. Таким образом несчастная душа увлекается такой суетностью (как будто бредит в глубоком сне), что, по большей части увлеченная сладостью таких помыслов и наполненная этими мечтами, она не может видеть и братьев, и того, что делается в настоящее время, потому что она с удовольствием занимается как истинным тем, что наяву приснилось во время скитания помыслов.
Когда я жил в пустыне скитской, помню одного старца, который, идя в келью одного брата для посещения, когда приблизился к двери и услышал, что тот внутри что–то говорит, немного приостановился, желая узнать, что тот читает из Св. Писания или, как было в обычае, за работою по памяти прочитывает. Когда благочестивый испытатель, ближе приложив ухо, точнее расслышал, то узнал, что брат духом тщеславия так был обольщен, что представлял, будто он в церкви предлагает народу увещательную проповедь. Когда старец, продолжая стоять, услышал, что он кончил поучение и переменив должность, как диакон, делает отпуск оглашенным, тогда толкнул дверь. Брат, встретив старца с обычной почтительностью и вводя его, спросил, мучаясь совестью за свои мечты, давно ли он пришел? Долго стоя у двери, не понес ли неприятности? Старец шутя, ласково отвечал: я пришел, когда ты делал отпуск оглашенным.
\\173//
Я счел необходимым поместить это здесь для того, чтобы, узнав о силе искушений от страстей, коими жалкая душа уязвляется, не только из разума, но и из примеров, мы могли успешнее избегать сетей и разнообразных обольщений врага. Так и египетские отцы выставляют это на вид, раскрывая напасти всех страстей для того, чтобы всякий из новоначальных и горящих духом знал тайны своих братьев и, видя их как в зеркале, узнал и причины страстей, которыми искушаются, и средства против них; также, чтобы в случае будущих нападений, еще до их наступления знали, как предостерегаться и встречаться с ними, или как нужно сражаться. Как искусные врачи обычно лечат не только настоящие болезни, но и будущие предупреждают прозорливым искусством, предотвращают их наставлениями и целебным питьем, так и эти истинные врачи душ, предотвращая возникновение болезни сердец духовным наставлением, как неким небесным лекарством, не позволяют болезням укрепляться в душах юношей, открывая им и причины угрожающих страстей, и средства для здоровья.
У отцов издревле существует такое изречение (которого я не могу и произнести без стыда, так как я не мог ни удаляться от родственницы, ни избежать рук епископа[31]), а именно, что монаху всячески следует избегать женщин и епископов[32]. Ибо если однажды они вовлекут его в знакомство с собою, то ни тот, ни другая //
\\174// уже не позволят ему больше иметь покоя в келье заниматься богомыслием, созерцать чистыми очами святые предметы[33].
Итак, подвижник Христов, желающий законно подвизаться истинным, духовным подвигом, всеми силами должен стараться победить этого многообразного, разновидного зверя. Мы можем избегать этого, со всех сторон встречающегося нам многоликого зла, если будем размышлять о словах Давида:
\\175//
Книга двенадцатая
Восьмой и последний подвиг предлежит нам против духа гордости[34]. Эта страсть хоть и ставится последней по времени борьбы с пороками и по порядку исчисления, но по важности и по времени происхождения она первая: этот зверь самый лютый, свирепее всех предыдущих, искушает особенно совершенных и почти уже поставленных на вершине добродетелей губит жестоким угрызением.
Гордость бывает двух родов: один, как мы сказали, искушает мужей духовных и высоких, а другой — новоначальных и плотских. И хотя тот и другой род гордости вдыхается вредным возношением как пред Богом, так и перед людьми, однако тот первый особенно относится к Богу, а второй касается собственно людей. Начало гордости второго рода и средства по силам, при помощи Божией, исследуем в конце этой книжки (гл. 24); а теперь мы намерены немного сказать о первой гордости, которой искушаются особенно совершенные. //
\\176//
Итак, нет никакой другой страсти, которая бы так истребляла все добродетели, лишала человека всякой праведности и святости и обнажала
Сила жестокой тирании гордости открывается из того, что тот ангел, который за превосходство блеска и красоты своей назван Люцифером, низвержен с неба ни за какой другой порока за этот, из блаженного и высокого чина
\\177// ангелов, уязвленный стрелою гордости, низвергся в преисподнюю. Итак, если такую силу (архангела), украшенную таким могуществом, одно возношение сердца могло низвергнуть с неба на землю, то с какой осмотрительностью нам, облеченным слабой плотью, надо остерегаться, показывает тяжесть этого падения. А как избегать гибельнейшей заразы этой болезни, мы можем научиться, если исследуем причины и начало этого падения. Ибо никогда нельзя исцелить слабость и приспособить лекарства к болезни, если сперва проницательным изысканием не будут исследованы начало и причины ее. Этот (архангел), облеченный божественной светлостью и между прочими высшими силами (ангелами) больше сияя дарованиями Создателя, думал, что блеск мудрости и красоту добродетелей, которой украшался по благодати Творца, он получил по могуществу своей природы, а не по благодеянию щедрости Его. И превознесшись от этого, как будто не имел нужды в помощи Божией для пребывания в этой чистоте, счел себя подобным Богу; положившись на способность свободной воли, думал, что по этой воле будет у него в изобилии все, что нужно для совершенства добродетелей или бесконечного продолжения высшего блаженства. Одна эта мысль стала для него первым падением. Оставленный за это Богом, в Котором, полагал, не нуждается, он, сделавшись вдруг непостоянным и колеблющимся, почувствовал слабость своей природы и лишился блаженства, которым по дару Божию наслаждался. И поскольку он возлюбил слова гибельные (Пс 51, 6), говоря:
\\178// справедливо относится также и к тем, которые надеются, что могут совершать высшее добро без покровительства и помощи Божией.
Гордость есть причина первоначального падения и главное начало болезни. Гордость через Люцифера, низверженного за нее, вкравшись потом в первосозданного (Адама), произвела слабости и поводы ко всем порокам. Ибо когда он думал, что может приобрести славу божества свободою воли и своим старанием, то потерял и ту, которую получил по благодати Творца.
Итак, примерами и свидетельствами Св. Писания ясно доказывается, что страсть гордости хотя последняя по порядку[35] борьбы, но первая по происхождению, есть начало всех грехов и пороков (Сир 10, 15). Она, не как прочие пороки, не одну только противоположную ей добродетель, т. е. смирение, истребляет, но и все вместе добродетели губит, и не только посредственных и малых искушает, но особенно стоящих на высоте мужества (добродетелей). И потому блаженный Давид хотя и охранял свое сердце с такой осмотрительностью, что дерзновенно взывал к Тому, от Кого не скрыты тайны его совести:
\\179//нако, зная, как трудно это оберегание сердца даже для совершенных, не полагается на одно свое старание, а в молитве испрашивает помощи Господней, чтобы не уязвленным избежать стрелы этого врага, говоря:
Гордость есть столь великое зло, что заслуживает иметь противником не ангела, не другие противные ей силы, но самого Бога. Надо заметить, не сказано, что Бог противится подвергшимся прочим порокам, например, чревоугодникам, блудникам, гневливым или сребролюбивым, но одним гордым. Ибо эти пороки падают только на согрешающих или на их соучастников, т. е. других людей, по–видимому, касаются; а эта касается собственно Бога, потому и достойна иметь Его противником.
И потому Творец вселенной, зная, что гордость есть причина и начало болезней, захотел исцелить противное противным: распавшееся от гордости восстановить смирением. Ибо гордый говорит:
\\180//
Итак, мы можем избегать сетей этого злейшего духа, если обо всех добродетелях, в каких преуспеваем, будем говорить вместе с апостолом:
Ибо ничья воля или подвиг, даже если кто хотел и подвизался, не могут быть достаточны настолько, чтобы обложенный плотью, противоборствующей духу, в состоянии был достигнуть верха совершенства и награды за непорочность и чистоту, если не будет поддержан милосердием Божиим, так чтобы заслуживал достигнуть того, чего очень желает или куда стремится. Ибо
Если вспомним, что благоразумный разбойник за одно исповедание введен в рай (Лк 23, 42, 43), то поймем, что он достиг такого блаженства не заслугою своего подвига, а получил как дар милующего Бога. Или если вспомним, что два столь тяжких и столь необыкновенных преступления царя Давида были заглажены одним словом покаяния, то увидим, что заслуг труда здесь недостаточно для
\\182// прощения такого преступления, но в избытке явлена благодать Бога, Который, приняв истинное покаяние с искренним исповеданием одного слова (т. е. согрешил я), потребил такую тяжесть грехов. Также, исследуя начало звания и спасения человеческого, ясно можем понять, что достижение совершенства есть дело не желающего, не подвизающегося, но милующего Бога (Рим 9, 16), Который вовсе не в воздаяние за наши труды или подвиги делает нас победителями пороков и не в возмездие за старание нашей воли помогает восходить на столь трудную высоту непорочности, покорив плоть, которую носим. Никакое изнурение этого тела, никакое сокрушение сердца ради приобретения истинной чистоты внутреннего человека не могут удостоиться того, чтобы могли приобрести такую добродетель чистоты, свойственную одним ангелам и небу, только трудом человеческим без помощи Божией. Ибо действие всякого добра происходит от благодати Бога, Который такую долговечность блаженства и безмерную славу с великой щедростью даровал нам за слабое усердие и за краткий, малый подвиг наш.
Всякая долговременность настоящей жизни кажется ничтожной, когда посмотришь на продолжительность будущей славы, и от созерцания безмерного блаженства все скорби удалятся, истощившись до ничтожества, как дым, исчезнут, и никогда не явятся, как угасшая искра.
Итак, время уже сообщить мнение отцов, которые путь совершенства и качество его не высокопарными словами изобразили, а, владея делом и силою духа, соб-\\183//ственным опытом и верными примерами передали. Итак, они говорят, что невозможно кому–либо совершенно очиститься от плотских пороков, если не сознает, что весь труд и старание его недостаточны для достижения такого совершенства, и если не убедится, будучи научен не столько наставлением преподающего, сколько расположением, усилием и опытом собственным, что достигнет его не иначе, как по милосердию и при помощи Божией
Я говорю это не для того, чтобы упразднить человеческие усилия, отклонить кого–либо от старания и труда, но решительно утверждаю мнением не моим, а старцев, что невозможно достигнуть евангельского совершенства без этих усилий и трудов; но и одними трудами никто не может достигнуть совершенства без благодати Божией. Ибо как мы говорим, что человеческие усилия сами по себе не могут достигнуть совершенства без помощи Божией, так утверждаем, что только трудящимся и старающимся оказывается милосердие и благодать Божия, или, словами апостола, желающим и подвизающимся сообщается, как и в псалме воспевается от лица Бога.
Итак, если мы действительно хотим делом достигнуть истинного совершенства добродетелей, то должны ввериться тем учителям и руководителям, которые не суесловным рассуждением бредят о нем, но, понимая делом и опытом, могут и нас научить, верно указать путь к достижению его, и которые свидетельствовали, что они достигли его больше верою, нежели заслугами трудов
\\185// не имели греха и в Царстве Небесном уже наслаждаются вечным блаженством. И таким образом, этим рассматриванием[36] одновременно избегали падения от возношения и всегда находили то, к чему стремились или о чем сетовали, понимая, что, отягощенные плотью, они сами не могут достигнуть желаемой чистоты сердца.
Итак, по преданиям и наставлениям святых отцов, мы должны так стремиться к совершенству, упражняясь в посте, бдении, молитве, сокрушении сердца и тела, чтобы гордость не сделала напрасными все усилия наши. Ибо нужно верить, что мы не только не можем достигнуть совершенства нашим старанием или трудом, но и сами труды, усилия и занятия, в которых упражняемся для него, не можем совершать без помощи Божией, без воодушевления, вразумления и увещевания благодати, которую обыкновенно Бог, милостиво посещая нас, вливает в наши сердца или через другого, или сам. //
\\186//
Виновник нашего спасения учит, что мы ничего не можем сделать сами.
\\188//
Мы должны благодарить Бога не только за то, что Он сотворил нас разумными, одарил властью свободной воли, даровал благодать крещения, сообщил знание закона и помощь, но и за то, что Он доставляет нам ежедневным промышлением Своим: освобождает нас от наветов врагов, содействует нам, чтобы мы могли победить плотские пороки, прикрывает нас без нашего ведома от опасностей, ограждает от грехопадения, помогает и просвещает нас, чтобы мы саму помощь могли понимать и познавать, тайно вдыхает сердечное сокрушение о нерадении и грехах наших, посещает нас спасительным вразумлением, иногда даже влечет нас к спасению, наконец, свободную волю нашу, которая более склоняется к порокам, направляет к лучшему делу и, посещая Своим наказанием, обращает на путь добродетелей
Это есть собственно смирение по отношению к Богу[37], это есть искренняя вера древнейших отцов, которая у последователей их до сих пор продолжается неизменно. Об //
\\189// этой вере, несомненно, свидетельствуют апостольские силы (чудеса), которые часто совершались ими (святыми отцами) не только у нас, но и между неверными и маловерными. Они, содержа в простом сердце простую веру рыбаков, из очевидных знамений познали, что воспринимают веру не мирским духом посредством силлогизмов, диалектики и красноречия Туллия Цицерона, а опытом искренней жизни, чистой деятельностью и исправлением пороков, и в ней заключается сущность совершенства; а без нее невозможны ни благочестие по отношению к Богу, ни очищение пороков, ни исправление нравов, ни совершенствование добродетелей.
Я знал одного из числа братьев (о, если бы я не знал его, хотя после этого он допустил поставить себя в степень моего чина[38]), который весьма опытному старцу открылся, что он подвергается жестокому нападению от плотской страсти, так что сгорал желанием лучше согрешить против употребления природы, нежели переносить нестерпимое разжигание похоти. Тогда старец, как духовный и истинный врач, прозрев внутреннюю причину и начало этой болезни и тяжело вздохнув, сказал: Господь никак не допустил бы подвергнуться тебе такому нечистому духу, если бы ты в чем–нибудь не богохульствовал на Него.[39] После этого открытия брат тотчас упал к ногам //
\\190// его на землю, пораженный крайним удивлением, видя, что Бог открыл старцу тайны его сердца, сознался, что он в нечестивых мыслях имел хулу на Сына Божия
Нечто подобное читаем в книге Паралипоменон
\\191//дость заслужила, чтобы он был предан безвестным и нечистым страданиям! Ибо он, вознесшись гордостью, допустил поклоняться себе, как Богу, за то предается, по апостолу, постыдным мукам и превратному смыслу (Рим 1, 26, 28), чтобы он потерпел непристойное
Вышесказанным ясно доказывается, что всякая душа, одержимая гордостью, предается умственным сириянам, т. е. духовным непотребствам, опутывается плотскими страстями, чтобы, по крайней мере, униженная плотскими пороками через плоть осознала себя нечистой и оскверненной, тогда как во время холодности духа не могла осознать, что через возношение сердца она сделалась нечистою перед взором Божиим[42]; чтобы таким образом униженный человек позаботился выйти из состояния холодности и, пристыженный бесчестьем плотских страстей, постарался возбуждать в себе горячую ревность к духовным подвигам. //
\\192//
Итак, очевидно, что никто не может достигнуть чистоты и конца совершенства иначе как истинным смирением, которое человек должен сначала оказывать братьям, также и Богу в сокровенности сердца, в полной уверенности, что без покровительства и помощи Его, оказываемой ежеминутно, он не может достигнуть совершенства, которого желает и к которому с усильем стремится.
До сих пор, насколько позволяла бедность нашего дарования, при помощи Божией довольно сказали мы о духовной гордости, которой, как сказано, искушаются все совершенные. Этот род гордости немногими познан и испытан, потому что немногие стараются приобрести совершенную чистоту сердца, чтобы достичь таких степеней борьбы, и не заботятся об очищении от упомянутых выше страстей, свойства и средства которых мы изложили в особых книгах. Эта гордость обычно искушает только тех, которые, победив предыдущие пороки, находятся уже почти на вершине добродетелей. Поскольку хитрый враг не может подвергнуть их плотскому грехопадению, то силится низложить духовным падением через которое старается лишить их всех заслуг прежних добродетелей, приобретенных с большим трудом
\\193//
Итак, эта плотская гордость, о которой мы сказали, когда при холодном, худо начатом отречении от мира поселится в душе монаха, не позволяя ему от прежней мирской надменности придти к смирению Христову, сперва делает его непокорным и упрямым, потом не позволяет быть кротким и ласковым, не допускает быть общительным и равным с братьями и не позволяет, по заповеди Бога и Спасителя нашего, оставить все имущество и остаться в нищете
Итак, побежденные такой безнадежностью (а иные нерадивостью) духа и дьявольским неверием, погасив искру веры, которой, казалось, воспламенились в начале своего обращения, начинают усерднее сохранять деньги, которые раньше начали было расточать, и как однажды потраченные уже не могут возвратить, то с большей скупостью сберегают их; или, что еще хуже, возвращая
\\194// ранее отвергнутое или даже собирая то, чем прежде не владели, что составляет третий и самый худший род непотребства, тем показывают, что они, выйдя из мира, больше ничего не приобрели, как только имя и слово монаха. Итак, на таком начале, положенном на худом и порочном основании, обязательно построится потом все здание пороков, и ничего нельзя будет положить на таком худом основании, кроме того, что подвергнет жалкую душу плачевному падению
Точно, душа, ожесточенная такими страстями и начинающая монашескую жизнь с холодностью, обязательно с каждым днем будет все больше преуспевать в дурном и остальную жизнь свою завершит безобразным концом. И когда услаждается прежними похотями и побеждается святотатственным сребролюбием, о котором апостол говорит так:
\\195// как у пишущего что–нибудь, рисуют, и таким образом туда и сюда двигаются все члены тела, так что пока продолжается духовное собеседование, ему думается, что он сидит на ползающих червях или острых спицах, и, что в простом собеседовании ни высказалось бы в назидание слушающим, гордый думает, что это сказано в поношение ему
\\196// смирении. И спасительное смирение и удовлетворение, которое обычно кладет конец дьявольским искушениям, становится причиною сильнейшей злобы.
Я слышал в этой только стране (что странно и стыдно рассказывать), что один из младших, когда авва стал ему выговаривать, для чего он (брат) оставляет смирение, которое после отречения от мира сохранял так недолго, и надувается дьявольской гордостью
Чтобы сказанное об этом роде гордости изложить короче, собрав, по возможности, некоторые признаки ее, — я считаю необходимым повторить то же коротко, чтобы нам в сокращении знать, по каким признакам можно угадать и различить ее, чтобы обнаженные и выведенные наружу корни этой страсти, ясно понятые и рассмотренные, удобнее можно было вырвать или избежать
Тот, кем однажды гордость овладела, спустившись по сказанным степеням падения, уже страшится самого благочиния киновии, как будто общение с братьями отвлекает его от совершенства, как будто другие по своей вине препятствуют ему приобретать терпение и смирение. Он желает жить в уединенной келье или построить монастырь, как будто может принести пользу многим другим, и спешит собрать тех, которых должен бы учить, наставлять, и таким образом из негодного ученика делается еще худшим учителем. Ибо когда от такого возношения сердца впадает во вредную, погибельную холодность и становится ни истинным монахом, ни мирским, то от этого жалкого состояния и поведения обещает себе даже совершенство, что еще хуже.
\\198//
Итак, если хотим здание наше достроить до верха, так чтобы оно было совершенно и угодно Богу, то поспешим положить основание его не по воле нашей страсти, а по точному евангельскому учению. Это основание не может быть иное, как страх Божий и смирение, которое происходит от кротости и простоты сердца
Поэтому подвижник Христов, который, законно подвизаясь на духовном поприще, желает получить от Господа венец, должен поспешить всеми способами подавить этого лютого зверя, как истребителя всех добродетелей, будучи уверен, что пока гордость будет пребывать в его душе, он не только не сможет освободиться от разных пороков, но если бы и имел что
\\199//зане будет положено в нашем сердце основание истинного смирения, которое, крепко утвердившись, могло бы поддерживать верх совершенства и любви
Если мы будем находиться в таком настроении духа, то, без сомнения, такое состояние смирения будет истинно спокойным и непоколебимым, так что мы, считая себя ниже остальных[44], все, что будет причинено нам — обида //
\\200// ли, скорбь или вред — терпеливо будем сносить, так как будто нам это причинили начальники наши
\\202//
Преподобного отца Иоанна Кассиана пресвитера к десяти посланным к епископу Леонтию и Елладию[45] собеседованиям отцов, пребывавших в скитской пустыне, предисловие
Долг, обещанный блаженнейшему папе Кастору в предисловии к тем книжкам, в которых, при помощи Божией, насколько позволила слабость нашего дарования, изложены постановления киновитян и средства против восьми главных страстей, исполнен. Пусть видят, есть ли в написанном нами что–нибудь достойное вашего знания и желания всех святых братьев. А теперь, поскольку вышеупомянутый первосвященник, оставив нас, переселился к Христу, эти десять собеседований высоких отцов (которые он по ревности к святости велел мне написать ему, не обращая внимания на то, какую тяжесть возлагает на немощные плечи) я счел нужным посвятить преимущественно вам, блаженнейший папа Леонтий и святой брат Елладий. Один из вас, будучи соединен с упомянутым мужем и родственным положением, и достоинством священства, и, что важнее этого, горячностью святой ревности, по наследственному праву требует братний долг. Другой последовал высоким постановлениям отшельников не по своей самонадеянности, как некоторые, а по внушению Св. Духа, понимая законную стезю учения, захотел образоваться не столько своим
\\203// измышлением, сколько учением святых отцов. В том, чтобы передать по памяти постановление и учение высоких мужей, открывается мне, находящемуся теперь в пристани безмолвия, неизмеримое море. Ибо настолько ладья слабого разума будет колебаться опасностями глубочайшего мореплавания, насколько отшельничество больше и возвышеннее общежитии, и созерцание Бога, которым всегда занимались те неоцененные мужи, выше деятельной жизни, в которой упражняются в общежитиях. Итак, ваш долг — помочь нашим стараниям благочестивыми молитвами, чтобы святой предмет, выражаемый хоть неискусной, но верной речью, не потерпел чего–либо от нас, или наоборот, наша необразованность не погрязла в пучине этого предмета. Теперь от внешнего, видимого образа жизни монахов, который мы описали в первых книгах, перейдем к невидимому состоянию внутреннего человека, и речь от порядка установленных молитв должна перейти к постоянству той непрестанной молитвы, которую заповедует апостол (1 Сол 5, 17), чтобы всякий, кто при чтении прежнего сочинения запинанием (удержанием) плотских пороков заслужил имя умственного Иакова (запинателя), принимая теперь наставления уже не столько мои, сколько отцов, созерцанием божественной чистоты переходя к заслуге и достоинству Израиля (зрящего Бога), также учился тому, что он должен соблюдать и на этой высоте совершенства. Итак, молитвы ваши да испросят у Того, Кто удостоил нас видения отцов, ученичества и общения с ними, чтобы Он даровал нам полную память учения их и легкое слово для выражения его, чтобы, изъясняя учение столь же свято и точно, как приняли от них, мы могли вам представить их как бы воплощенными в своих наставлениях и, что еще важнее, рассуждающими на латинском наречии. Прежде всего мы хотим предостеречь читателя как этих собеседований, так и прежних писаний, чтобы, если по качеству своего состояния и намерения или по общему образу жизни что–нибудь в них сочтет невозможным и суровым, судил бы о них не по мерке
\\ 204 // своей способности, а по достоинству и совершенству говорящих, сперва понял их ревность и намерение, по которому они, истинно умерши для мирской жизни, не связывались никаким пристрастием к плотским родителям, никакими узами мирских дел. Потом должны обратить внимание и на качество тех мест, в которых они пребывали, потому что, находясь в обширнейшей пустыне, отделившись от общения со всеми смертными и через это получив просвещение чувств, они созерцают и высказывают то, что неопытным и неученым может показаться невозможным. Впрочем, если кто захочет произнести истинное мнение об исполнимости учения старцев, пусть пожелает испытать на деле, поспешит сначала исполнить их намерение с подобным усердием и образом жизни и тогда наконец поймет, что то, что казалось выше способности человека, не только возможно, но и весьма приятно. Итак, приступим к изложению собеседований и наставлений отцов.
\\205//
1. Собеседование аввы Моисея первое о намерении и конце монаха
глава 1
О пребывании в ските и предложение авве Моисею
Когда в Скитской[46] пустыне, где пребывали между монахами опытнейшие отцы и всякое совершенство святых, я нашел авву Моисея[47], приятно сиявшего между этими прекрасными цветами не только деятельными добродетелями, но и созерцанием, желая получить от него наставление вместе со святым аввою Германом (с которым у меня с самого начала монашеской жизни, с первых опытов духовного воинствования было нераздельное пребывание как в киновии, так и в пустыне, так что все для означения дружества и одинакового намерения нашего говорили, что в двух телах находятся один ум и одно сердце), у этого аввы со слезами просили слова назидания (ибо мы знали строгость души его, что он никак не согласился бы открыть дверь совершенства, разве только искренно желающим и с сокрушением сердца просящим, чтобы, необходимые вещи открывая недостойным и презрительно принимающим, не впасть в порок тщеславия, или в преступление предательства); наконец, убежденный нашими просьбами, он начал так говорить:
\\206//
Все искусства и науки имеют какую–нибудь цель (scopon), т. е. назначение, и свой конец (telos). Рачительный любитель всякого искусства, гладя на него благодушно, охотно переносит все труды, все опасности и издержки. Так земледелец, перенося иногда жару, иногда холод, неутомимо возделывает землю: он имеет целью очистить ее от терния и травы, а концом — наслаждение от плодов. Купец, несмотря на опасности, предстоящие ему на море и на суше, смело предается купле: он имеет целью прибыток, а концом — наслаждение от прибытка. Воин не смотрит ни на опасности в сражениях, ни на трудность в походах: он имеет целью повышение в чине, а концом — пользу от чина. Так и наш обет имеет свою цель и свой конец, для достижения которого мы охотно сносим всякий труд и всякую тягость. Поэтому воздержание поста не утруждает нас, труд бдения нас услаждает, чтение и испытание писаний происходит с охотою, трудность работ, послушание, нестяжание, лишение всех земных вещей и пребывание в пустыне с приятностью совершаются. А вы, презревшие отечество, род свой, весь мир, предпринявшие странствование и пришедшие к нам, людям грубым и необразованным, скажите мне: какая ваша цель? И какой конец имели вы в виду, сделав это[48]?
Мы в ответ на это сказали: мы это сделали ради Царства Небесного.
\\207//
На это авва Моисей ответил: вы хорошо сказали о конце. Но не сказали, какова та цель, взирая на которую и не уклоняясь от правого пути, мы можем получить Царство Небесное. Когда мы признались, что не знаем, старец отвечал: конец нашего обета, как сказано, есть Царство Божие, а назначение наше, т. е. цель — чистота сердца, без которой невозможно достичь этого конца[49]. Итак, к этой цели да будет всегда устремлен ум наш, и если случится, что сердце наше несколько уклонится от правого пути, мы тотчас обратим его и как бы по правилу архитекторского искусства направим к цели.
И апостол Павел утверждает, что конец нашего обета есть жизнь вечная, говоря:
\\208// надо последовать, а что отвлекает от нее, того надо избегать, как вредного и гибельного. Ибо для этой цели мы все переносим и делаем. Для нее все оставляем: родителей, отечество, достоинства, богатства, забавы и удовольствия этого мира, чтобы приобрести постоянную чистоту сердца. Итак, этой целью все наши действия и помыслы всегда должны направляться к достижению ее. Если же она не будет постоянно находиться перед нашими взорами, то не только все наши труды останутся пустыми, непостоянными, напрасными, без всякой пользы, но и все помыслы будут различны и противоречивы. Ибо духу, не имеющему куда стремиться и к чему в первую очередь прилепляться, необходимо ежечасно и ежеминутно изменяться из–за разнообразия встречающихся впечатлений, необходимо всегда преобразовываться в первое попавшееся состояние.[50]
От того и зависело, что некоторые, презрев огромные богатства этого мира, и не только многие тысячи золота и серебра, но и множество поместий, после, как мы видели, возмущались гневом из–за ножичка, грифеля, иглы, писчего пера. Они не возмущались бы из–за таких маловажный вещей, если бы помнили цель, для которой отреклись от большего и драгоценного имущества. Некоторые часто с такой ревностью берегут книгу, что не позволяют никому хоть немного почитать, даже прикоснуться, и потому находят поводы к нетерпеливости и смерти там, где должны приобретать терпение и любовь. И хотя все свои богатства из любви к Христу расточили, однако, удерживая прежнее пристрастие сердца к вещам маловажным и
\\209// по их поводу иногда гневаясь, во всем остаются бесплодными, пустыми, так как будто они не имели апостольской любви. Блаженный апостол, предвидя это в духе, говорит:
Итак, для этой чистоты нам следует все делать и желать; для нее в пустыню надо удаляться, для нее нужно предпринимать посты, бдения, труды, нищету телесную, чтение и другие добродетели, чтобы через них сделать и сохранить сердце наше чистым от всех вредных страстей. И если по требованию какого–либо нужного и предпринимаемого для Бога дела мы вынуждены оставить их (т. е. пост, бдение и проч.), то не следует нам впадать в скорбь, гнев или негодование, для подавления которых мы должны будем совершать пост, бдение и прочее. Ибо не столько приобретаем от поста, сколько теряем от гнева, и не столько получаем пользы от чтения, сколько вреда от презрения брата. Итак, посты, бдения, отшельничество, размышление о Св. Писании нужны для главной цели, т. е. чистоты сердца, которая есть любовь, и из–за них нельзя нарушать эту главную добродетель, при сохранении которой в целости и невредимости у нас не будет никакого недостатка, если бы по необходимости и было опущено что–нибудь из сказанных подвигов. Также не принесет
\\210// никакой пользы исполнение всего этого, если не будет у нас главной добродетели (любви), для которой все то должно совершаться. Всякий старается устроить себе орудия какого–либо искусства не для того, чтобы они праздно лежали; и пользу, какую эти орудия могли бы доставить, видит не в одном лишь обладании ими, а чтобы с их помощью сделать искусственное дело, для которого они служат пособием. Итак, посты, бдения, упражнение в Св. Писании, нищета, расточение всего имущества не составляют совершенства, но только средства к совершенству; поскольку не в них состоит конец жизни монашеской, но посредством их достигается конец. Напрасно упражняется в них тот, кто, довольствуясь ими, как высшим благом, внимание своего сердца привязывает только к ним, и ревность к добродетели не будет простирать к достижению конца, для которого их надо желать. Это значило бы иметь орудия для искусства и не знать его цели, в которой состоит весь плод. Итак, всего, что может возмущать чистоту и спокойствие нашего духа, следует избегать, как вредного, даже если кажется полезным и необходимым. Соблюдая это правило, мы можем избежать уклонения во всякие погрешности и развлечения и прямым путем достигнуть желаемого конца.
Итак, главное старание у нас, постоянно желаемое, неизменное назначение (цель) сердца должно состоять в том, чтобы дух всегда прилеплялся к божественным предметам и к Богу, а все прочее, не имеющее отношения к этому, хотя бы и казалось великим, следует считать вторым или низшим, или даже вредным. Дело это прекрасно изображается в Евангелии в лице Марфы и Марии (Лк 10). Марфа, хотя и святым делом занималась, так как услуживала самому Господу и Его ученикам; а Мария, внимая
\\211// только духовному учению, сидела у ног Иисуса, целуя их, мазала маслом доброго исповедания; однако Господь предпочитает последнюю первой, потому что она избрала лучшую долю и притом такую, которая никогда не может быть отнята у нее. Ибо когда Марфа, занятая благочестивой работою и распоряжением, трудилась и, видя, что она одна не может успеть в таком служении, просила у Господа помощи сестры, говоря:
\\212// словами:
Герман. Этим мы очень смутившись, сказали: что же? труд постов, упражнение в чтении, дела милосердия, правды, благочестия, человеколюбие неужели отнимутся у нас и не пребудут со своими творцами? Особенно когда Сам Господь обещает Царство Небесное за эти дела, говоря:
Моисей. Я не сказал, что отнимется награда за доброе дело; по словам Господа,
\\213// прекратятся в будущей жизни, когда тленное облечется в нетление, и тело это, ныне животное, воскреснет духовным, и плоть уже не будет такой, чтобы похотствовать против духа. Об этом блаженный апостол ясно говорит:
\\214// сердца. Кто еще в этом веке посвятил себя этому делу, со всем усердием и всеми силами стараясь очистить дух, тот и после сложения бренной плоти, пребывая в этом же деле, достигнет обетования Господа Спасителя, о котором говорится:
И что удивительного, если вышеупомянутые обязанности прекратятся, когда святой апостол пишет, что и высшие дарования Св. Духа прекратятся, а любовь одна без конца пребудет?
Герман. Кто же, облеченный слабой плотью, может всегда заниматься этим созерцанием так, чтобы никогда не думать о приходе брата, о посещении больного, о рукоделии или о человеколюбии, или принятии странников, или посещении другими и о прочих необходимых и неизбежных потребностях тела? Наконец, как может разум человеческий всегда видеть невидимого и непостижимого Бога и быть неразлучен с Ним? Мы желали бы знать это.
\\215//
Моисей. Правда, таким образом, как вы говорите, невозможно человеку, связанному немощью плоти, непрестанно созерцать Бога и быть неразлучным с Ним. Но нам следует знать, куда мы должны устремлять внимание нашего ума, к какой цели всегда обращать взор нашей души. Когда дух наш сможет достигнуть ее, то радуется; а если удалится от нее, то скорбит и вздыхает; и всякий раз чувствует себя удалившимся от высочайшего блага, как только отвернет свой взор от него, считая прелюбодеянием даже кратковременное удаление от созерцания Христа. Когда взор наш хоть немного уклонится от него, то, обратив опять очи сердца к нему, как бы по прямой линии устремим взор ума. Все заключается в святилище души. Когда дьявол будет изгнан отсюда и страсти уже не будут в ней царствовать, то устанавливается в нас Царство Божие, как говорится в Евангелии:
Поэтому всякий, находясь еще в этом теле, уже знает, что он должен быть посвящен той религии или служению, участником и почитателем которого был в этой жизни; нет сомнения, что и в будущем веке он будет участником того же (служения), чему ныне захотел быть служителем и сообщником, как говорит Господь:
\\218//
\\219// скорби, и нечто из того, чего ожидают себе на всеобщем суде, они начинают уже предвкушать, вопреки мнению некоторых неверных, будто после исхода из этой жизни они превращаются в ничто, они еще живее становятся и ревностнее прилепляются к прославлению Бога. И действительно, если, рассмотрев свидетельства Св. Писания о природе самой души, по мере нашего смысла, несколько порассуждаем, то не будет ли безумием — хоть слегка подозревать, что драгоценнейшая часть человека (т… е. душа), в которой, по блаженному апостолу, заключается образ Божий и подобие (1 Кор 11, 7; Кол 3, 10), после отложения от этой дебелости телесной, в которой она находится в настоящей жизни, будто становится бесчувственной — та, которая, содержа в себе всякую силу разума, своим причастием даже немое и бесчувственное вещество плоти делает чувствительным? Отсюда следует: и свойство самого разума требует того, чтобы дух после сложения этой плотской дебелости, которой ныне ослабляется, свои разумные силы привел в лучшее состояние, восстановил их более чистыми и более тонкими, а не лишился их. Сказанное нами блаженный апостол признает настолько истинным, что даже желает из этой плоти выйти, чтобы после мог теснее соединяться с Господом, говоря:
А созерцание Бога многообразно бывает. Ибо Бог познается не в одном блаженном и непостижимом существе Своем, что предоставлено святым Его в будущем веке, но познается также из величества и красоты Его творений, из ежедневного Его устроения и провидения, из правосудия Его, из чудес, которые Он являет в каждом роде над святыми Своими. Ибо когда мы помыслим о беспредельном Его могуществе, о неусыпном Его оке, которое видит тайны сердечные и от которого ничто не может скрыться, то, объятые сердечным страхом, удивляемся и поклоняемся Ему. Когда помыслим, что Он знает число дождевых капель, песка морского и звезд небесных, то поражаемся величием естества и премудрости Его. Когда помыслим о неизреченной и неизъяснимой Его премудрости и человеколюбии, о непостижимом долготерпении, переносящем бесчисленные падения грешников, то прославляем Его. Когда помыслим о великой любви Его к нам, по которой Он не погнушался для нас, ничего доброго не совершивших, сделаться человеком, чтобы избавить нас от обольщения, то пробуждаемся к любви Его. Когда подумаем, что Он сам, побеждая в нас врага нашего, дьявола, дарует нам жизнь вечную за одно проявление воли и расположение к добру, то поклоняемся Ему. Есть и другие бесчисленные, подобные этим, созерцания, через которые Бог становится видимым и понимаемым, и которые раскрываются в нас по качеству
\\221// жизни и по чистоте сердца. Их совершенно не будут иметь те, в ком хоть немного еще живут плотские страсти, как говорит Господь:
Герман. От чего это бывает, что многие вожделения и суетные помыслы даже против воли нашей тревожат нас и почти без нашего ведома обольщают нас, входя в нас так неприметно и хитро, что мы не только не можем воспрепятствовать их входу, но с великим трудом можем узнать их? Может ли дух быть свободным от них и никогда не подвергаться таким обольщеньям?
Моисей. Не возмущаться духу этими помыслами невозможно; но принять их или отвергнуть — это по силам всякому, кто при помощи Божией употребит для этого старание. Как возникновение их не зависит от нас, так отвержение или принятие их состоит в нашей воле. Впрочем из того, что мы сказали, не все следует приписывать набегу помыслов или тем духам, которые стараются посеять их в нас; иначе не останется в человеке свободной воли и в нас не будет старания о своем исправлении. Но большей частью от нас зависит, чтобы исправилось качество помыслов и возникали в сердцах наших духовные — святые, или земные — плотские мысли. Если разумно и тщательно поучаемся в законе Божьем, упражняемся в псалмах и пении, пребываем в посте и бдении, непрестанно помним о будущем, о Царстве Небесном, о геенне огненной и о всех делах Божиих, то злые помыслы уменьшаются и не
\\222// находят места. Когда же, наоборот, занимаемся мирскими заботами и плотскими делами и вдаемся в суетные и праздные беседы, тогда злые помыслы умножаются в нас.
Деятельность души хорошо сравнивается с мельничным жерновом, который от стремительного течения воды быстро вертится кругом. Он не может перестать крутиться, будучи движим водою. Но во власти приставника состоит — пшеницу ли молоть или жито, или куколь растирать. Так и ум наш, в течение настоящей жизни будучи приводимым в движение устремляющимися отовсюду потоками искушения, может быть праздным от смятения помыслов; а какие допускать или принимать в себя, это зависит от нашей воли и старательности. Если мы, как сказали, постоянно занимаемся размышлением о Священном Писании, память занимаем духовными предметами, питаем желание совершенства и надежду на будущее блаженство, то и происшедшие отсюда духовные помыслы обязательно заставляют ум заниматься теми предметами, о коих мы размышляли. Если же мы по беспечности или небрежности занимаемся пороками и праздными беседами или вдаемся в мирские и суетные заботы, то родившиеся от того помыслы, как какой–нибудь куколь, доставят нашему сердцу и работу вредную, по изречению Господа Спасителя:
Прежде всего мы должны знать, что три начала бывают у наших помыслов: от Бога, от дьявола и от нас. От Бога бывают, когда Он удостаивает нас посетить просвещением Св. Духа, возбуждая нас к высшему преуспеванию, и
\\223// вразумляет спасительным сокрушением о том, что мы мало преуспели, или, пребывая в беспечности, были побеждены чем–либо; или когда открывает нам небесные тайны, волю и намерение наше — обращает к лучшим действиям, как, например, когда Господь, вразумляя царя Ассуира (Артаксеркса), внушил ему спросить памятные книги дневных записей, из которых он, вспомнив о благодеяниях Мардохея, вознес его на высшую ступень почести и тотчас отменил жестокий приговор касательно избиения народа иудейского (Есф 6); или когда пророк говорит:
\\224//
Итак, эту троякую причину мы постоянно должны наблюдать и все помыслы, возникающие в нашем сердце, зорким суждением разбирать, сперва исследуя происхождение их, причины и виновников, чтобы узнать, как мы должны относиться к ним, смотря по достоинству внушивших их, чтобы нам сделаться искусными монетчиками, высшее искусство[52] и наука которых состоит в том, чтобы испытывать, какое золото самое чистое и какое меньше очищено огнем; разумно различать медный, дешевый динарий, если он цветом блестящего золота походит на драгоценную монету, и не только верно узнавать монеты, изображающие лица тиранов, но с проницательным искусством различать и те, которые хоть и имеют истинный образ царя, но изображены незаконно, потом тщательно исследовать взвешиванием на весах, не меньше ли они законного веса. Что все это мы должны делать духовно, это Евангелие доказывает примером монетчика (Мф 25, 27). Во–первых, мы должны тщательно исследовать все то, что вошло в наши сердца или предложено нам каким–либо догматом, очищено ли это божественным, небесным огнем Св. Духа или принадлежит к иудейскому суеверию, или происходит от надменности мирской философии и носит только личину благочестия. Мы так и поступим, если будем исполнять апостольское наставление:
\\225//шащих некоторыми созвучными с религией, благочестивыми чувствами, как бы блеском золота; однажды увлекши благовидностью, обманув как бы медными, ложными монетами, сделали их навсегда бедными и жалкими, — увлекли или в мирскую суету, или в еретические заблуждения и гордые предприятия. Во–вторых, нам следует заботливо наблюдать, чтобы ложное толкование Св. Писания, подделываясь под чистое золото, не обмануло нас драгоценностью металла. В этом хитрый дьявол старался искусить также и Господа Спасителя, как простого человека, когда, злонамеренным толкованием повреждая то, что надо понимать вообще о всех праведниках, он старался в частности приложить к Тому, Кто не нуждался в охране ангелов, говоря:
Мы узнали, что этим недавно был прельщен и авва Иоанн Ликопольский. Ибо когда, истощив и ослабив тело двухдневным постом, не принимая пищи, на следующий день приступил к обеду, то дьявол, придя в виде черного эфиопа и упав на колени перед ним, говорил: «прости меня,
\\227// что я наложил на тебя этот труд». Итак, этот муж, столь совершенный в рассудительности, понял, что под видом воздержания, несоразмерно соблюдаемого, он был обманут хитростью дьявола, предаваясь такому посту, который ослабленное тело привел в изнеможение не то что необходимое, а даже еще и вредное духу. Он был обманут ложной монетою, когда, уважая в ней изображение истинного царя, мало рассуждал: законно ли оно было сделано. А последнее наблюдение этого опытного монетчика, которое относится к исследованию веса, будет исполнено нами, если, когда помысел наш внушает что–либо сделать, мы, положив это на весы нашего сердца, самым точным взвешиванием будем исследовать, полно ли оно всеобщей честности[53], тяготеет ли страхом Божиим, цело ли по чувству, не легковесно ли оно самовысказыванием перед людьми или каким–либо предрассудком новизны, суетное тщеславие не уменьшило ли тяжесть его заслуги или не обгрызло ли славолюбие. И таким образом тотчас взвешивая на общественном испытании, т. е. сличая с действиями и свидетельствами пророков и апостолов, мы или должны принимать это как целое, совершенное, равновесное с ними; или со всею осторожностью должны отвергать как несовершенное, вредное и несогласное с их весом.
Итак, это необходимое для нас различение будет совершаться четырьмя способами, как мы сказали, т. е. во–первых, нужно нам знать — вещество истинного золота или поддельное, фальшивое; во–вторых, те помыслы, которые принимают вид дел благочестия, мы должны отвергать, как фальшивую, поддельную монету, так как она содержит ложное изображение царя, незаконно отчеканенное; в–третьих, различая то, что на драгоценном золоте Св. Писания, в поврежденном, еретическом смысле, представляет лицо не
\\228// истинного царя, а тирана, мы должны отвергать; в–четвертых, то, тяжесть и ценность чего разъедается ржавчиной суетности и не может равняться с весом (разумением) старцев, мы должны отвергать, как монету легкую, поврежденную и меньше весящую, чтобы, греша в том, что мы, по заповеди Господней, всею силою должны соблюдать, нам не лишиться всех наград за наши труды и выслуги.
Старец, видя, что мы удивляемся этому и что желаем слышать слова его, немного помолчав, опять начал говорить. Поскольку желание ваше продолжило разговор на столь долгое время и вы еще желаете слушать, так что я могу заключить, что вы действительно жаждете познать путь к совершенству, то я хочу побеседовать с вами о превосходном благе рассудительности, которая среди других добродетелей есть как бы некоторый укрепленный и главный город, — и показать превосходство ее, высоту и пользу, руководствуясь не только собственными понятиями и при-\\229//мерами, но и мнениями древних отцов. Помню, что некоторым, со стенанием и слезами просящим такого наставления, я при всем желании никак не мог преподать, и у меня не было не только мысли, но и самого слова, так что я не находил, как отпустить их даже с малым утешением. Из этого видно, что по достоинству и усердию слушающих благодать Господня внушает слово говорящим. Поскольку оставшееся время ночи не позволяет продолжить слово, то, этот остаток ночи употребив на необходимый покой телесный, на следующий день или ночь мы предложим цельное исследование в полном составе. Добрым слушателям учения о рассудительности нужно особенно показать старательность своего ума: способны ли, могут ли они вместить его, должны доказать терпением и тем знаком, по которому видно, что рассуждающие об этой добродетели, родительнице умеренности, не допускали противного ей порока чрезмерности, делом и поступками нарушая силу разума и хваля его только на словах. Следовательно, рассудительность о которой мы предполагаем рассуждать, сколько даст Господь, полезна прежде всего тем, что нам, рассуждающим о ее превосходстве и умеренности — первом ее качестве, не позволяет превышать меру настоящего рассуждения или времени. Итак, блаженный Моисей, этим закончив собеседование, посоветовал нам немного соснуть, предлагая лечь на тех же рогожках, на которых мы сидели, вместо изголовья подложив под свои головы снопы, связанные из толстого папира в длинные и тонкие пучки. Они, будучи связаны вместе, служат низким сидением братьям, сидящим в собрании, подложенные под шею спящих, доставляют голове не очень жесткую, но удобную подставку. Для этого употребления они считаются у монахов очень удобными, потому что не только мягки, достаются малой ценою и трудом, так как папир растет по берегам Нила, никому никто не запрещает рубить его по желанию, да и для переноски он удобен, легок. Таким образом по приказанию старца мы расположились спать, воодушевившись удовольствием от предложенного собеседования и с ожиданием обещанного рассуждения.
\\202//
2. собеседование аввы Моисея о рассудительности
Когда, вкусив сна, утром, после восхода солнца, мы стали просить об обещанном рассуждении, то блаженный Моисей продолжил беседу. Намереваясь говорить о благе рассудительности и важности ее, считаем нужным доказать превосходство ее сначала мнениями отцов, чтобы, показав, как думали о ней наши предки, и представив как в прежние, так и в новые времена преткновения и падения многих, которые оттого и подверглись гибельному падению, что не имели рассудительности, мы могли бы раскрыть пользу и выгоды ее. Ибо она есть не малая какая добродетель и не может быть приобретена только человеческим старанием, а подается по божественной благодати и дару. Она причисляется к особенным дарам Св. Духа, о которых говорит апостол:
\\231//
Помню, когда я еще в молодые годы находился в пределах Фиваиды, где обитал блаженный Антоний, старцы собрались к нему для рассуждения о совершенстве. С вечера до утра продолжалось собеседование, исследовали, какая добродетель больше всех, какая бы могла всегда сохранять монаха невредимым от сетей обольщений дьявола и вести прямым путем кверху совершенства. Каждый по своему понятию высказывал мнение. Одни видели это в усердии к посту и бдению, потому что посредством их утончается дух, приобретается чистота сердца и тела, и потому удобнее можно соединяться с Богом. Другие видели в нестяжании и презрении всех вещей, от которых отрешившись, как от задерживающих уз, дух свободнее приближается к Богу. Иные считали необходимым отшельничество, т. е. удаление в пустыню на уединение, в котором пребывающий может дерзновеннее молиться и лучше прилепляться к Нему. Некоторые утверждали, что надо исполнять обязанности любви или человеколюбия, потому что преимущественно за это Господь в Евангелии обещает Царство Небесное, говоря:
\\ 232// долг милостыни, что не оставалось у них средств для подаяния. Но после всего этого они жалким образом уклонились от добродетели и впали в порок Что же было причиною их прельщения и падения? По моему мнению, не что иное, как недостаток в них рассудительности. Ибо она учит человека идти царским путем, сторонясь крайностей с обеих сторон: с правой стороны не допускает обольщаться чрезмерным воздержанием, с левой — увлекаться к беспечности и расслаблению. Рассудительность в Евангелии называется глазом и светильником души, как говорит Спаситель:
Всякий может видеть это и из повествований Св. Писания. Саул, которому первому вверено было Израильское царство, поскольку не имел рассудительности, будучи помрачен разумом, не мог понять, что повиновение воле св. Самуила было гораздо угоднее Богу, нежели принести жертву (1 Пар 10, 8); и чем думал угодить Богу, тем прогневал Его, и отвержен от царства, чего не случилось бы, если бы снискал себе свет рассудительности.
Рассудительность и апостол называет солнцем, когда говорит:
\\233// в Св. Писании,
Вот мнение и решение св. Антония, с которым и прочие отцы согласны были! Но чтобы решение св. Антония утвердить новейшими примерами и опытами наших времен, вспомните о жалком падении старца Ирона, которому он подвергся перед нашими глазами несколько дней назад; как он, прельщенный дьяволом, с такой высоты жизни низвергся в бездну смерти. Мы помним, что он пятьдесят лет пребывал в пустыне, вел самый суровый образ жизни, хранил строгое воздержание, пребывал в глубокой пустыне и более всех, здесь живущих, предавался уединению. Но после таких трудов и подвигов он, поруганный дьяволом, подвергся тягчайшему падению, причинив безутешную скорбь живущим в пустыне отцам и братьям От этого не пострадал бы он, если бы обладал добродетелью рассудительности, которая научила бы его повиноваться не собственному помыслу, но совету отцов
\\234// и братьев. Следуя собственному помыслу, он до того заботился о посте и уединении от людей, что и в праздник святой Пасхи не приходил
Что сказать о тех двух братьях, которые обитали по ту сторону пустыни фиваидской, где жил некогда блаженный Антоний? Они, будучи движимы необдуманной мыслью, вознамерились идти во внутренность обширной, невозделанной пустыни, решив не принимать пищи от человека, кроме той, какую Господь чудесно подаст им. Когда они блуждали по пустыне и изнемогли от голода, издалека увидели их мазики, — народ из всех диких едва ли не самый дикий и жестокий. По действию промысла Божия они пе
\\235//ременили свойственную им жестокость на человеколюбие и встретили их с хлебами. Один из указанных братьев, обретя разум, с радостью и благодарностью принял хлебы, рассуждая, что столь дикие, жестокие и всегда жаждущие крови человеческой люди не оказали бы сострадания к изнемогшим и не принесли бы пищи, если бы Бог не побудил их к этому. Но другой, отказавшись от пищи, так как она принесена была людьми, и оставшись верным безрассудному обещанию, умер от голода. Хотя оба они, имев сначала весьма худое намерение, были полны безрассудной и гибельной решимости. Впрочем один, образумившись, исправил то, что безрассудно и неосторожно предпринял; а другой, не имея рассудительности, сам себе причинил смерть, которую Господь хотел отвратить.
Что сказать о том, имя которого я не хочу назвать, потому что он еще жив. Он, часто принимая демона за ангела, получая через него откровения и часто видя свет без светильника в своей келье, наконец получает от него повеление принести в жертву Богу своего сына, находившегося с ним в монастыре, чтобы таким образом удостоиться чести патриарха Авраама. Советом демона он до того был прельщен, что действительно совершил бы заклание своего сына, если бы сын не заметил, что отец его против обыкновения точит нож и готовит путы, чтобы ими связать его для принесения в жертву, и не спасся бегством.
Долго было бы рассказывать о прельщении этого месопотамлянина, который, оказав такое воздержание и проведя много лет в келейном заключении, наконец осмеян был дьявольскими откровениями и сновидениями, так что после таких трудов и добродетелей, которыми превосхо-\\236//дил всех находившихся там монахов, впал наконец в иудейство и обрезание. Дьявол, желая прельстить его, часто показывал ему истинные сновидения, чтобы через это расположить его к принятию того обольщения, в которое хотел ввести его после. Итак, в одну ночь показывает ему с одной стороны народ христианский с апостолами и мучениками мрачным, покрытым всяким бесславием, изнуренным от скорби и плача, а с другой — народ иудейский с Моисеем, патриархами и пророками — в сиянии лучезарного света и живущий в радости и веселье. Между тем прельститель советовал ему принять обрезание, если хочет участвовать в блаженстве, и радости народа иудейского, что прельщенный действительно и исполнил. Из всего сказанного видно, что все, о ком мы говорили, не были бы осмеяны столь жалким и бедственным образом, если бы имели в себе дар рассудительности.
После этого Герман сказал: и новейшими примерами, и мнениями древних отцов доказано, что рассудительность есть источник и корень всех добродетелей. Но мы желаем знать, каким образом можем приобрести ее, и как можно отличить истинную, от Бога происходящую рассудительность от ложной, притворной и дьявольской?
Авва Моисей отвечал: истинная рассудительность приобретается только истинным смирением, первым доказательством которого будет — открывать отцам не только дела, но и думы, ни в чем не доверять своему помыслу, но во всем следовать наставлениям старцев и считать хорошим или худым только то, что они признают таким. Такой
\\237// способ не только помогает монаху безопасно пребывать в истинной рассудительности и на правом пути, но и сохранит его невредимым от всех сетей дьявольских. Ибо невозможно пасть от бесовского прельщения тому, кто свою жизнь располагает не по своему суждению, а по совету преуспевших. Ибо прежде чем кто–либо удостоится дара рассудительности, само объявление и открытие перед отцами злых помыслов иссушает их и ослабляет. Ибо как змей, извлеченный из темной норы на свет, старается убежать и скрыться, так и злые помыслы, будучи обнаружены откровенным признанием и исповедью, стараются бежать от человека. Но чтобы точнее понять вам эту добродетель из примера, я расскажу одно дело аввы Серапиона[55], которое он сам часто рассказывал приходившим для предохранения.
Он говорил так: в юных летах я жил со своим наставником аввой Феоною. Когда мы принимали пишу, я, вставая из–за стола, по внушению дьявола крал сухой хлебец и ел его тайно от своего аввы. И поскольку я делал это долгое время, то страсть эта овладела мною так, что я не мог преодолеть ее; я был осуждаем только своею совестью, а сказать об этом старцу стыдился. По усмотрению человеколюбивого Бога случилось некоторым братьям для своей пользы придти к старцу, и они спрашивали его о своих помыслах. Старец отвечал им: ничто столько не вредит монахам и ничто столько не радует бесов, как ута
\\238//ивание своих помыслов от духовных отцов; говорил им и о воздержании. При этом разговоре я пришел в себя, думал, что Бог открыл старцу мои прегрешения и, умилившись, начал плакать, вынул из–за пазухи хлебец, который обычно крал, и, упав на землю, просил простить мне прошедшее и молиться об обретении твердости в будущем. Тогда старец сказал: сын мой! признание твое и при моем молчании освободило тебя от этого плена; открыв свои поступки, ты поразил беса, уязвлявшего тебя при твоем молчании. До сих пор ты допускал ему обладать тобою, не противореча ему, не обличая его, а теперь, будучи выведен из твоего сердца и обнаружен, он уже не будет иметь в тебе места. Старец не окончил еще речи, как показалось, будто горящая свеча вышла из моей пазухи и наполнила дом зловонием, так что присутствующие думали, будто горит сера. Тогда старец сказал: вот Господь явно подтвердил тебе истину моих слов и твоего освобождения. Таким образом, от признания этого отступила от меня страсть чревоугодия и ее дьявольское действие, так что с тех пор даже на ум не приходило мне такое пожелание. Итак, вот и из повести аввы Серапиона мы научаемся, что тогда мы удостоимся даров истинной рассудительности, когда станем доверять не внушениям своего разума, но учению и наставлению отцов. Ибо дьявол никаким другим пороком настолько не возносит монаха на стремнины и не приводит к смерти, как тем, что убеждает его пренебрегать советами отцов и последовать своему мнению и своей воле. Даже взяв примеры из человеческих искусств и наук, мы можем получить наставление. Ибо, если и руками осязая их, и глазами видя, и ушами слыша, не можем сами преуспеть в них, но нуждаемся в учителе, то не безумно ли думать, что не требует наставника труднейшая из всех наук — наука духовная, которая есть невидима, сокровенна и созерцаема одной чистотою сердца, незнание которой рождает не временный ущерб, но гибель души и вечную смерть? Она ведет днем и ночью войну не против видимых, но невидимых и свирепых врагов, не против одного или двоих, но против бесчисленного полчища,
\\239// падение от которого тем гибельнее, чем злее враги и коварнее нападение. Поэтому всегда надо тщательно следовать по стопам старцев и, отвергнув стыд, открывать им все, что происходит в нашем сердце.
Герман сказал: предлог нашей стыдливости и утаивание помыслов происходит обычно от вредного страха, потому что некоторые отцы, выслушав помыслы своих братьев; не только не исцеляли их, но укоряли и повергали в отчаяние. Такое происшествие, случившееся в Сирии, знаем мы сами. Некий брат одному из находящихся там старцев рассказал свои помыслы со всею простотою и истиною и, не стыдясь, обнажил тайны своего сердца. Но тот, услышав это, стал негодовать на брата, укорял его за такие худые помыслы, так что многие, слыша это, стали стыдиться открывать свои помыслы старцам.
Авва Моисей сказал: полезно, как я сказал, не скрывать своих помыслов от отцов; впрочем, не всякому нужно говорить, а открывать старцам духовным, имеющим рассудительность, поседевшим не от времени. Ибо многие, доверяя летам старца и открывая свои помыслы, вместо исцеления, впали в отчаяние по неопытности духовников. Был один брат, очень старательный, но, терпя жестокие нападения от беса блуда, пришел к некому старцу и рассказал ему свои помыслы. Тот, будучи неопытен, услышав это, вознегодовал на брата, имевшего такие помыслы, называя его окаянным и недостойным монашеского образа. Брат, услышав это, отчаялся о себе и, оставив свою келью, возвратился в мир. Но по Божию промыслу ветре-\\240//чается с ним авва Аполлос, опытнейший из старцев; видя его смущение и великую печаль, спросил его: сын мой! какова причина такой скорби? Он сначала не отвечал от великого уныния, но после многих увещеваний старца рассказал ему о своих обстоятельствах. Часто, говорил он, помыслы смущают меня; я пошел и открыл такому–то старцу и, по словам его, нет мне надежды на спасение; в отчаянии я иду в мир. Отец Аполлос, услышав это, долго утешал и вразумлял брата, говоря: не удивляйся, сын мой, и не отчаивайся о себе. Я, будучи так стар и сед, терплю жестокие нападения от этих помыслов. Итак, не малодушествуй в таком искушении, которое исцеляется не столько человеческим старанием, сколько человеколюбием Божиим. Только послушай меня теперь, возвратись в свою келью. Брат сделал это. Авва Аполлос, расставшись с ним, пошел в келью старца, отлучившего брата, и, став возле нее, со слезами молил Бога так: Господи! посылающий искушения на пользу нашу, пошли напасти брата на этого старца, чтобы в старости своей по опыту он узнал то, чему не научился за столь долгое время, — узнал, как сострадать поражаемым дьяволом. После окончания молитвы видит эфиопа, стоящего близ кельи и бросающего стрелы в старца. Уязвленный ими, как от вина колебался он и, не в силах снести, вышел из кельи и пошел в мир тем же путем, которым шел и младший брат. Авва Аполлос, узнав это, вышел к нему навстречу и спросил у него: куда ты идешь и какая причина такого твоего смущения? Тот, думая, что святому известно случившееся с ним, от стыда ничего не отвечал. Тогда авва Аполлос сказал ему: возвратись в свою келью, отсюда познай свою немощь и считай себя или неизвестным прежде дьяволу, или презренным от него. Ибо ты не удостоился вступить в войну с ним. Что я говорю — в войну? Ты и едкого дня не мог выдержать его нападения. Это случилось с тобою за то, что ты, приняв у себя младшего брата, который вел войну против общего врага, вместо того, чтобы поощрить его к подвигу, вверг его в отчаяние, не подумав, чего требует премудрая заповедь:
\\241//
Как приятно Богу это установление, можно видеть из Св. Писания, особенно из истории св. Самуила. Он, будучи с младенчества посвящен матерью Богу и удостоясь беседы с Богом, не поверил своему помыслу, но, дважды воззванный Богом, спешит к старцу Илию и от него получает наставление и правило, как подобает отвечать Богу; таким образом и того, кого Бог удостоил собеседования с Собою, Он восхотел руководить учением и наставлением старца, чтобы через то вести его к смирению.
\\242//
И Христос, Сам призывая Павла и разговаривая с ним, хотя мог тотчас открыть глаза его и показать путь к совершенству, но отсылает к Анании и повелевает от него научиться пути истины, говоря:
Итак, всей силою и со всей тщательностью мы должны стараться смирением приобрести себе благой дар рассудительности, которая может сохранить нас невредимыми от чрезмерности с обеих сторон. Ибо, как говорят отцы, крайности с той и с другой стороны одинаково
\\243// вредны, — и излишество поста и пресыщение чрева, чрезмерность бдения и продолжительность сна и прочие излишества. Ибо знаем мы некоторых не побежденных чревоугодием, но низложенных безмерным постом и впавших в ту же страсть чревоугодия по причине слабости, происшедшей от чрезмерного поста.
Помню, что и я испытал нечто подобное, постясь до того, что потерял желание есть и пребывал два или три дня без пищи, пока другие не побудили меня к принятию ее. Также по коварному действию дьявола сон до того удалился от глаз моих, что я, проведя много ночей без сна, молил Господа, чтобы немного соснуть мне. И я был в большей опасности от неумеренности в посте и бдении, нежели от чревоугодия и долгого сна. Итак, нам следует заботиться как о том, чтобы по желанию плотского удовольствия не принять пищи прежде назначенного времени или сверх меры, так и о том, чтобы употреблять ее и спать в назначенный час, даже если не хочется. Потому что и чрезмерное желание плотского удовольствия и отвращение от пищи и сна возбуждаются врагом нашим; неумеренное воздержание вреднее пресыщения, потому что при содействии раскаяния можно от последнего перейти к правильному рассуждению, а от первого нельзя.
При этом Герман спросил: в чем же состоит умеренность, соблюдая которую, мы можем пройти между обеими крайностями?
\\244//
На это авва Моисей отвечал так: знаем, что об этом предмете предки наши часто рассуждали по той причини, что люди довольствуются не одинаковой пищей: одни питаются бобами, а другие овощами или яблоками. Всему этому они предпочли хлеб, которого постановили употреблять два небольших хлебца весом около фунта.
Герман на это сказал: хотя мы беспрекословно принимаем это определение, но означенную меру не считаем за воздержание, потому что нельзя употребить целый хлеб.
Моисей на это отвечал: если вы хотите испытать силу этого определения, то постоянно держитесь этой меры, не прибавляя ничего вареного ни в воскресный день, ни в субботу, ни по случаю посещения братьев. Потому что подкрепивши себя вареным, можно не только меньшей мерою довольствоваться в остальные дни, но и без труда долго не употреблять любую пищу, между тем как тот, кто постоянно держится означенной меры, тот не может ни этого делать, ни откладывать употребление хлеба до другого дня. Поэтому–то старцы наши с таким усилием и воздержанием сохраняли эту меру, так что нехотя и с прискорбием прекращали употребление этого рода пищи.
\\245//
Впрочем, общее правило умеренности состоит в том, чтобы каждый сообразно с силами, состоянием тела и возрастом столько пищи вкушал, сколько нужно для поддержания здоровья тела, а не сколько требует желание сытости. Кто не соблюдает одинаковой меры, — то чрезмерно постится, то пресыщается, — тот вредит как молитве, так и целомудрию; молитве — потому, что от голода не может быть бодрым в молитве, ибо от бессилия склоняется ко сну, а от объедения не может чисто и часто молиться; а целомудрию — потому, что тот огонь плотской похоти, который разжигается от чрезмерного употребления пищи, продолжается даже и во время строгого поста.
Что однажды скопилось в членах от избытка пищи, то обязательно испражняется, изгоняется по закону самой природы, которая не терпит, чтобы оставался в ней какой–либо избыток влаги, как вредный ей и противный. Потому всегда надо обуздывать тело разумной и ровной воздержностью, чтобы, если пребывающие в плоти не могут не иметь этой природной потребности, по крайней мере, реже случалось у нас это истечение (семени) — не больше трех раз в течение всего года. Впрочем, и это пусть бы испражнялось во время спокойного сна без любострастного раздражения, а не от обольстительных мечтаний, которые указывают на скрытное удовольствие. Поэтому умеренность, по мнению отцов, состоит в том, чтобы ежедневно употреблять столько пищи, чтобы после вкушения всегда чувствовать голод. Такая мера сохранит душу и тело в одинаковом состоянии и не позволит человеку уклониться ни в чрезмерный пост, ни в
\\246// пресыщение, подавляющее дух. Плодом же ее бывает такая трезвость, что человек иногда не чувствует или не помнит, что он вкушал пищу.
Что такой умеренности не без труда можно достигнуть, это доказывают собою те не имеющие рассудительности люди, которые желают лучше два дня поститься, и которые то, что должны употребить сегодня, откладывают до завтра; но когда им нужно подкрепить себя, то пресыщаются. Такого обыкновения держался один брат, соотечественник вам — Вениамин, который вместо того, чтобы ежедневно употреблять по два хлебца и таким образом соблюсти одинаковую умеренность, постился по два дня; но зато, когда подкреплял себя пищею, то употреблял вдвойне, т. е. по четыре хлебца. Вы помните, какой конец имело это обыкновение его, противное преданиям старцев и основанное на сомнении. Оставив пустыню, он обратился к тщетной философии мирской и суете века сего и падением своим оправдал то мнение старцев, что полагающийся на свое мнение и доверяющий своему рассуждению не может достигнуть высоты совершенства и избегнуть гибельных обольщений дьявола.
Герман спросил: как же можно нам ненарушимо сохранить эту меру? Ибо иногда в девятом (третьем) часу, уже после разрешения[56] поста, по случаю посещения братьев необходимо бывает ради них или прибавить к установленной, обычной мере пищи, или совсем отказаться от гостеприимства, которое повелевается нам оказывать всем.
\\247//
Моисей на это сказал: то и другое в одинаковой мере и с равной заботою нужно исполнять, т. е. мы должны в точности соблюдать и меру употребления пищи для сохранения умеренности и целомудрия, и оказывать гостеприимство и уважение посещающим братьям ради любви; потому что безрассудно было бы, предлагая трапезу брату или даже Христу, не разделять ее с ним. В том и другом случае мы будем безукоризненны, если станем держаться такого обычая, чтобы в девятом (третьем) часу из двух хлебцев, назначенных нам узаконенной мерою, съесть один хлебец, а другой оставить к вечеру в ожидании посещения брата, и если кто придет из братьев, то съесть его вместе с пришедшим, не прибавляя ничего против принятого обычая. При таком распределении не опечалит нас и посещение брата, которое должно быть для нас приятно, и, оказывая гостеприимство, мы нисколько не ослабим строгости воздержания. Если же никто не придет, то свободно съедим его одни, как назначенный в узаконенной мере. Таким употреблением пищи мы не обременим желудка ввечеру, как это обычно случается с теми, которые, заботясь о строгом воздержании, откладывают употребление пищи до вечера, и сохраним охоту и усердие к вечерним и ночным молитвам. Итак, удобно и полезно принимать пищу в девятом часу; ибо монах, подкрепляющий себя пищею в это время, не только бывает легким и бодрым в ночных бдениях, но и к вечерним собраниям уже бывает способен. Такими–то, столь высокими наставлениями возвеселил нас блаженный Моисей, так что мы, получив назидание, прославили Господа, дающего такую премудрость боящимся Его.
\\248//
3. Собеседование аввы Пафнутия. О трех отречениях от мира
В лике святых, сиявших как чистейшие звезды в ночи мира, наподобие великого светила блистал светлостью знания св. Пафнутий Он был пресвитером в нашем собрании, которое находилось в скитской пустыне Пребывая здесь, он до последних лет не менял той кельи, в кото рой поселился вначале, хотя она отстояла от церкви тысяч на пять шагов. Обремененный годами, он не тяготился тем, что одолевал такое расстояние, приходя к церкви каждый субботний и воскресный день, и, не желая возвращаться оттуда праздным, возлагал на свою перевязь сосуд воды, которой надлежало пользоваться всю неделю, и приносил к келье Он, даже перешагнув за девяносто лет, не позволял более молодым братьям делать это для себя В юности своей он с таким усердием предался правилам общежития, что за короткое время стяжал сокровище послушания и обогатился познанием всех добродетелей. Когда же через умерщвление своих желаний под наукою смирения и покорности он погасил в себе страсти и преуспел во всяких добродетелях, какие требуются и уставом монашеским, и учением древнейших отцов, то, воспламенившись желанием высшего совершенства, поспешил проникнуть в сокровеннейшие места пустыни, чтобы здесь, без всякого развлечения общением с людьми, беспрепятственнее прилепиться к Господу, с Которым он жаждал пребывать нераздельно, находясь среди множества братьев Здесь опять по рвению и любви к непрестанному божественному созерцанию он с такой заботли-\\249//востью избегал взора других, что превзошел в этом всех отшельников. Для того уходил в дальние пустынные и неприступные места и укрывался в них долгое время, так что сами отшельники очень редко видали его. И нельзя было не верить, что он каждодневно наслаждается там обществом ангелов.
Желая воспользоваться его наставлениями, а также смущаемые различными помыслами, уже под вечер мы пришли в его келью. После непродолжительного молчания он начал превозносить наше дело, т. е. что оставив отечество из любви к Богу, посетив столько областей, терпеливо сносим бедность и скуку пустыни и с таким рвением стремимся подражать их строгому образу жизни, который едва сносят и те, кто родились и выросли в нужде и скудости. На это мы отвечали, что мы заботливо искали его ради наставления и учения, — затем, чтобы сколько–нибудь настроить дух свой его правилами и совершенствами, бесчисленные доказательства которых уже видели и знаем, а не затем, чтобы принимать похвалу за добро, которого, однако, в нас нет, и меньше всего затем, чтобы, по поводу его бесед, предаваться высокомерию и возношению ума, которое и без того по внушению врага часто беспокоит нас в наших кельях. Почему желали бы услышать то, что сокрушало бы нас и смиряло, а не то, что может вести к самообольщению и гордости.
Тогда блаженный Пафнутий начал говорить есть три способа призвания, также признаем необходимыми и три отречения для монаха, каким бы образом он ни был призван. Но прежде следует знать, для чего сказал я о трех
\\250// видах призвания. Это для того, чтобы мы, увидев, что пробуждены к богоугождению тем призванием, которое занимает первое место, старались соответственно высоте его учредить и весь образ своей жизни. Ибо нет никакой пользы от высокого начала, когда этому началу не будет соответствовать и конец. Увидев же, что изъяты из оков мира последним видом призвания, тем с большим рвением устремились достигнуть совершеннейшего конца, чем менее совершенным кажется начало нашего обращения к благочестию. Надлежит также знать и необходимость троякого отречения, ибо нельзя достигнуть совершенства, если мы или совсем не знаем о нем, или, зная, не стараемся совершить его самим делом.
Будем теперь подробнее раскрывать эти три способа призвания. Первое из них бывает непосредственно от Бога, второе — через человека, а третье — от нужды. Призвание бывает от Бога, когда некое вдохновение, наполняя наше сердце, нередко даже во время сна, возбуждает нас искать вечной жизни и спасения и посредством спасительного сокрушения сердца невольно влечет обратиться к Богу и прилепиться к Его заповедям. Так Авраам, как читаем в Св. Писании, голосом Господним был вызван из места рождения своего, из приятного круга родных и из дома отеческого; потому что Сам Господь сказал ему:
\\252//
Из этих трех способов обращения, хотя первые два утверждаются, кажется, на лучших началах, однако нередко находим, что и от последнего, который ниже других и не предполагает особенного жара ревности, выходят мужи совершенные, духом горящие, подобно тем, которые, лучше начав, остальное время жизни провели с похвальным рвением духа; как и наоборот, очень многие, упав с высшей в начале ступени по причине охлаждения, являлись в конце достойными осуждения. И потому, как первым нисколько не повредило то, что обратились не своею, по–видимому, волею, а принужденные обстоятельствами, так как случай, приведший их в сокрушение, учредила для них благость Господня, так и последним не было никакой пользы от лучшего начала обращения, когда не заботились остальную часть жизни довести до соответственного им конца. Так авве Моисею, обитавшему в той части пустыни, которая называется Каламон, нисколько не препятствовало достигнуть совершеннейшего блаженства то, что он притек в монастырь, гонимый страхом смерти за человекоубийство; потому что, вынужденное обращение свое превратив готовностью духа в собственное желание сердца, он взошел потом на самый верх духовного совершенства. Напротив, очень многим, которых поименно приводить здесь не следует, нисколько не помогло хорошее начало, с каким принялись служить Господу, потому что затем по нерадению и ожесточению сердца они впали в гибельное охлаждение и даже в саму пропасть духовной смерти. Очевиднейшее подтверждение этой истины видим в призывании апостолов. Что пользы было для Иуды от того, что он произвольно принял верховную степень апостольства, таким же порядком, каким призваны Петр и другие апостолы, когда он под конец, погубив преславное начало своего призывания ядом похоти и корыстолюбия, упал до того, что предал Господа, как жестокосерд-\\253//ный убийца (Мф 26)? С другой стороны, какой вред для Павла от того, что внезапным ослеплением (Деян 9) как бы невольно привлечен на путь спасения, когда он, после с таким жаром следуя Господу, невольное начало обращения украшал доброхотным благочестием и жизнь свою, славную такими подвигами, заключил неподражаемой кончиною? Итак, всё дело состоит в конце, в котором и удостоенный лучшего призвания может оказаться худшим по причине нерадения своего, а нуждою привлеченный принять чин монашества может явиться совершенным при помощи страха Божия и особенной ревности.
Теперь начнем рассуждать об отречениях, которых также три, как это подтверждается и преданием отцов и свидетельством Св. Писания, и которые каждый из нас непременно должен совершить со всем старанием. Первое из них есть то, в котором телесно оставляем все богатства и стяжания мира; второе — то, в котором оставляем прежние нравы и порочные страсти, как телесные, так и душевные; третье — то, в котором, отвлекая ум свой от всего настоящего и видимого, созерцаем только будущее и желаем невидимого. Эти три отречения все вместе повелел совершить Господь Аврааму, когда сказал ему:
\\254//(Пс 44, 11). Ибо кто говорит:
Потому, при всей силе веры, немного пользы принесет нам первое отречение, если вслед за ним с таким же усердием и ревностью не позаботимся совершить и второе. Ибо только тогда, как успеем стяжать второе, сможем достигнуть и третьего, в котором оставившие дом прежнего своего отца, который, как упомянули мы, есть отец от начала рождения нашего, по ветхому человеку и прежней жизни, когда мы были естеством чада гнева, как и прочие (Еф 2, 3), всецело устремим взор ума своего к небесному. Об этом отце говорится к Иерусалиму, презревшему истинного отца своего — Бога:
Итак, со всем постоянством следует нам заботиться о том, чтобы и внутренний наш человек отверг и расточил все собранное им в прежнем состоянии богатство пороков, которые, внутренне сроднившись с телом и душою, составляют неотъемлемую нашу собственность, так что и после исхода не перестанут сопровождать нас, если не будут отсечены и отвергнуты, пока еще пребываем в этом теле. Ибо как добродетели или сама любовь, которая есть источник их, приобретенная в настоящем веке, и после кончины этой жизни облекает красотою и блеском любителя своего; так и пороки, очернив ум наш отвратительными красками, в таком искаженном виде предпосылают и в вечную жизнь. Красота и безобразие души зависит от свойства добродетелей и пороков. Из них извлекается как бы некоторая краска, от которой душа или делается такою светлою и прекрасною, что удостаивается слышать от пророка:
В Св. Писании говорится о трояком богатстве, т. е. зло, добро и нечто среднее. Есть богатство злое, о котором говорится:
\\260// 17, 18). Бывает богатство чем–то средним, т. е. и добром, и злом, потому что по свойству и расположению пользующихся им, может переходить на ту или другую сторону, о нем говорит апостол:
Итак, оставляя видимое богатство мира сего, мы оставляем не свое, а чужое, хотя хвалимся тем, что оно или собрано нашими трудами, или досталось нам от родителей по наследству. Ибо у нас, как я сказал, нет ничего своего, кроме того, что усвоено сердцем, что сроднилось с душою нашей, и чего никто никогда не может похитить у нас. Об этом видимом богатстве с упреком говорит Господь к тем, которые, обладая им, не хотят уделять из него нуждающимся:
\\ 261// отвержении порочных страстей — деле великом и важном, — то не видно, что такое ценное оставили апостолы и что нашел в них Господь, что удостоил их обетования такой славы и блаженства:
Герман. В чем же состоит свободная воля, и почему приписывается нашей тщательности что–нибудь похвальное, если все, относящееся к нашему совершенству, и начинает, и совершает Сам Бог?
Пафнутий. Это приводило бы вас в справедливое недоумение, если бы во всяком деле и всяком обучении было только начало и конец, а не было некоторой средины. Правда, случаи к спасению, как известно, различным образом устраивает Сам Бог; но с готовностью подчиниться этим, посылаемым от Бога, случаям зависит от нас. Так предложение:
\\264//
И святые мужи никогда не надеялись собственным своим тщанием устроить тот путь, по коему надлежало идти, стремясь к полноте и совершенству в добродетелях, но всегда умоляли о том Господа:
И само познание закона не надеялись они приобрести только трудами чтения, но искали вразумления и просвещения от Бога, взывая к Нему:
Так святой Давид ищет у Господа вразумления, посредством которого мог бы познать заповеди Божий, и хотя уже знал их, как они написаны в книге закона, однако говорит:
\\266// но
Апостолы в такой мере чувствовали, что всё, относящееся к спасению, подается от Господа, что даже самой веры просили себе у Него, говоря:
\\267// Петру:
Что само терпение состоит не столько в нашей крепости, сколько в милосердии и утешении Божием, о том свидетельствует святой апостол: вас постигло искушение
\\268//
Наконец, и страх Божий изливается в нас от Господа, как от лица Божия свидетельствует пророк Иеремия:
Всё это очевиднейшим образом убеждает нас, что как начало благого расположения полагается в нас особенным внушением Божиим, когда Он или Сам непо-\\269//средственно, или посредством увещания через какого–нибудь человека, или крайними обстоятельствами привлекает нас на путь спасения, так равно и совершенство добродетелей подается Им же. Наше же дело с большей или меньшей готовностью покоряться внушению Божию и принимать Его помощь. Мы заслуживаем награду или достойное наказание, судя по тому, нерадиво ли или заботливо, с благоговейной покорностью, сообразуем дела наши с распоряжениями и промышлением Божьим, простертым на нас благоволением Его. Это ясно изображается во Второзаконии:
\\270 // десяти прокаженных, которые все равно были исцелены (Лк 17). Когда один из них по доброму употреблению своей свободы принес благодарность, то Господь, порицая девятерых и похваляя одного, показал, что Он заботы Своего содействия не прекращает и в отношении к тем, кои не помнят Его благодеяний. Ибо то самое, что Он приемлет и одобряет благодарного или упрекает неблагодарных, есть дар Его попечения.
Впрочем, мы непоколебимо должны быть уверены, что в мире ничего не бывает без Бога, но что все происходит или по Его воле, или по Его попущению; именно, все доброе совершается по Его воле и с Его содействием; противное же этому бывает только по Его попущению, когда покровительство Божие, оставляя нас за нечистоту и ожесточение сердца, попускает тиранствовать над нами дьяволу или бесчестным плотским страстям. В этом же очевиднейшим образом уверяют нас слова апостола, который говорит:
Герман. Это свидетельство очевидно подтверждает силу свободной воли следующими словами:
\\271// решение соглашаться или не соглашаться. Как же теперь не в нашей власти состоит наше спасение, когда Бог сам оставил на наш произвол слушать или не слушать?
Пафнутий. Остроумно объяснили вы слова:
\\ 272// Он первый начал говорить и что если бы народ послушал Его, то после Он уничижил бы всех врагов Его. Тем, что нами сказано, мы не хотим отнять свободу у воли человеческой, но только желаем доказать, что каждый день и каждое мгновение ей необходимы божественное содействие и благодать Божия.
Итак, научив нас такими словами, авва Пафнутий наконец отпустил нас из своей кельи около полуночи. Не с охотою, а с сокрушением сердца мы оставили его, получив великую пользу от его собеседования. Ибо, совершив первое отречение, которое мы старались исполнить со всем усилием, мы думали, что скоро достигнем самого верха совершенства. Но теперь сознаемся, что еще не начали и мечтать о высших степенях монашества. О втором роде отречения еще знали мы от отцов в киновиях, а о третьем, в котором заключается все совершенство и которое несравненно выше двух первых, мы ничего не знали даже и по слуху.
\\273//
4. Собеседование аввы Даниила о борьбе плоти и духа
Между мужами, исполненными христианскою мудростью, увидели мы и авву Даниила, который, будучи равен обитавшим в скитской пустыне во всяком роде добродетелей, особенно украшался смирением и который за свою чистоту и кротость блаженным Пафнутием, настоятелем той пустыни, скоро был возведен в диаконы, несмотря на то, что был моложе других летами. Блаженный Пафнутий весьма утешался его добродетелями и, почитая равным себе по делам жизни и благодати, поспешил сравнять с собою и по сану священства. Мало того, не терпя долее видеть его в низшем служении и желая оставить после себя достойнейшего преемника, еще при жизни своей облек его честью старейшинства. Впрочем, авва Даниил, не изменяя прежнего своего смиренного нрава, никогда в присутствии его не позволял себе совершать что–либо, принадлежащее высшему чину, но всегда, когда авва Пафнутий приносил духовную жертву, он, как диакон, по–прежнему прислуживал. Впрочем, хотя блаженный Пафнутий был настолько высок и совершенен, что нередко являл в себе дар предвидения, но в настоящем случае его надежда преемства и избрания не оправдалась. Ибо спустя немного времени он предпослал к Богу того, кого готовил себе в преемники.
\\274//
Итак, мы спросили блаженного Даниила, почему, сидя в келье, иногда исполняешься особенным каким–то вдохновением сердца, с неизъяснимою радостью и обилием сокровеннейших ощущений, которые, не говорю уже, выражать языком, даже воспринимать чувством бываем не в силах; тогда и молитва чиста и подвижна, и ум, исполняясь духовных плодов, чувствует, что его воздыхания, сильные и действенные, вознеслись к Богу даже и во сне; иногда же без всяких видимых причин вдруг находит печаль, начинает теснить какая–то безотчетная грусть; тогда не только в себе чувствуешь сухость, но досадуешь на келью, отвращаешься от чтения, в молитве неудержимо рассеиваешься и блуждаешь, не в силах восстановить в духе прежнее настроение; и чем сильнее устремляешь его к созерцанию Бога, тем стремительнее он (ум) как бы отбегает в плен непостоянных помыслов, расхищается и впадает в такое духовное изнеможение и бесплодие, что ни желанием Царства Небесного, ни страхом геенны не можешь пробудить его от этого как бы смертного сна.
Бесплодие ума, о котором вы говорите, зависит обыкновенно от трех причин: или от небрежения нашего, или от насилия бесовского, или по устроению и попущению Божию. От нашего небрежения бывает, когда, при уменьшении внутренней теплоты, предаваясь невнимательности к себе и послаблению и в таком состоянии беспечности и лени питаясь вредными помыслами, позволяем земле сердца нашего производить терния и волчцы страстей, с размножением которых уже неизбежно становим-\\275//ся бесплодными, теряем способность к созерцанию и всякому духовному действию. От нападения дьявола бывает, когда он, и при добрых иногда занятиях наших, с хитрою тонкостью проникает в наш дух, и мы, совершенно против воли, отвлекаемся от благих расположений.
А причина устроения или попущения Божия бывает двоякая: первая та, чтобы, на время оставленные Господом, смиренно усматривали мы слабость своего духа, не позволяли себе возноситься чистотою сердца, подаваемою благодатью Божией; испытывая при этом неспособность нашу возвратить прежнюю чистоту ума и отрадное расположение сердца, убедились, что как прежде жар ревности не нашим напряжением был возбужден в сердце, а посылался от Бога, так и теперь нужно искать его у Божией благодати и ожидать от Его озарения. Вторая причина попущения та, чтобы испытать нашу твердость, постоянство духа и желание сердца и видеть, с каким усердием сердечным и с какой неотступностью молитв мы будем опять искать скрывшегося от нас наития Св. Духа; давая же на опыте понять, с каким трудом радость духовная и потерянное блаженство чистоты приобретаются снова, побудить нас со всем тщанием и заботою хранить их и блюсти по возвращении. Ибо обыкновенно с некоторым небрежением хранят то, что надеются легко вернуть.
Таким образом, очевидно, что все добрые наши расположения происходят от благодати Божией. Почему, коль скоро она оставит, то своим трудом и тщанием уже ничего не успеешь, и без ее помощи не возвратишь себе пре-\\276//жнего состояния, как бы ни было велико собственное старание и усилие духа, так что над нами в точности исполняется тогда сказанное:
Такое временное отсутствие благодати, или оставление Божие, святой Давид почитал столь полезным, что и не молился о том, чтобы совершенно ни в чем не быть оставляемым Богом, зная, что это и несообразно с человеческою природою и не совсем полезно для желающего достигнуть совершенства; а просил только, чтобы само оставление было в меру, говоря:
\\278//
Есть война и в членах наших, поселенная для нашей же пользы, как читаем у апостола:
Герман. Хотя несколько и прояснился для нас смысл этой борьбы, но так как мы все еще не можем во всей полноте представить учения апостольского, то желаем, чтобы оно яснее было раскрыто нам. Здесь, как видно, три предмета представляются: первый — борьба плоти против духа; другой — борьба духа против плоти; третий, как бы в средине их, — воля наша, о коей говорится:
\\279//
Даниил. Различать части и стороны вопросов есть доля рассудка, и наибольшая часть знания — знать, чего не знаешь. Ибо кто спрашивает, хоть и не знает силы предложенного вопроса, но благоразумно ищет и понимает, что он не понимал, тому и вменяется в мудрость то самое. Итак, по вашему разделению, три предмета называет апостол в приведенном месте: желания плоти и желания духа, взаимная борьба которых друг против друга, кажется, имеет то значение, чтобы мы не могли творить того, что хотим. Но здесь есть еще и четвертый предмет, которого вы не видите, именно то назначение борьбы, чтобы мы творили то, чего не хотим. Итак, прежде всего нам надлежит понять силу двух желаний, т. е. плоти и духа, тогда мы сможем решить, что есть и какова воля наша, положенная как бы в середине между ними; после чего определится и то, к чему не лежит наша воля.
Слово
\\280// (Рим 11, 14). Будем же искать, в каком из четырех значений следует здесь принять нам слово
Итак, слово
Находясь в середине между этими двумя стремлениями, воля души нашей не услаждается греховными делами и не находит удовольствия в трудах ради добродетелей, располагаясь так воздерживаться от плотских страстей, чтобы нисколько не терпеть скорбей, неизбежных при исполнении требований духа, желая без озлобления плоти достигнуть телесной чистоты, без трудов бдений стяжать чистоту сердца, с упокоением плоти изобиловать духовными добродетелями, без всякого оскорбления злословием получить благодать терпения, являть смирение Христово без ущерба в чести мирской, следовать простоте благочестия с гордостью века сего, служить Христу с похвалою и благоволением людским, говорить решительную правду, не встречая никаких оскорблений, вообще приобретать блага будущие не Теряя настоящих. Воля наша (если оставить ее в таком состоянии) никогда не повела бы нас к истинному совершенству, но, содержа в состоянии противной теплоты, только сделала бы такими, как и те, кому с укором изрекает Господь праведный суд Свой в Апокалипсисе:
\\282// (Апок 3, 15, 16). В таком состоянии теплоты мы оставались бы навсегда, если бы из него не выводила нас восстающая в нас борьба. Ибо когда, раболепствуя самоугодию, захотим сделать себе некоторое послабление, тотчас восстает плоть и, уязвляя нас жалами греховных движений и страстей, не дает пребывать в отрадной чистоте — желаемой и увлекает к охлаждающему удовольствию, — отвергаемому, увлекает как бы на путь, заросший тернием. С другой стороны, если, воспламеняясь рвением духа и желая совершенно умертвить движения плоти, расположимся в возношении сердца всех себя предать непомерным подвигам в добродетелях, без всякого внимания к человеческой бренности; то немощь плоти скоро подает свой голос и, осаждая парение духа, отклоняет нас от таких несообразных крайностей. Но между тем как то и другое стремление ведет войну взаимным противлением друг другу, воля души нашей, которая сама по себе не хотела бы ни совершенно предаться плотским пожеланиям, ни посвятить себя подвигам в добродетелях, сама собою избирает правильную меру. Ибо тот взаимный спор уничтожает опаснейшее состояние ее (равнодушия) и вместе с тем устанавливает на весах нашего существа некоторое равновесие, в котором верным рассуждением определяется свойственное плоти и духу и не допускается преобладания ни ума, воспламененного рвением духа, ни плоти, возбуждаемой жалами страстей. Ежедневно действуя на нас так благодетельно, борьба эта приводит нас и к тому четвертому, чего не хотим, т. е. чтобы, отвергнув пространную и беспечную жизнь, приобретать чистоту сердца с многим потом и сокрушением духа; хранить чистоту тела строгим постом, голодом, жаждою и бодрствованием; восходить в доброе настроение духа через чтение, бдения, непрестанные молитвы и скорби уединения; утверждаться в терпении опытами искушений, верно служа Творцу своему и среди злословия и поношений; держаться истины при неприязни и враждебности мира сего, если это необходимо будет. Так–то происходящая в нашем суще-\\283//стве битва, извлекая нас из состояния беспечной холодности, призывает к ревности о добродетелях, учреждая в то же время прекрасную средину, в коей с одной стороны жар духа, с другой холодность плоти устанавливает соразмерную горячность ревности. Оттого ни необузданным страстям плоти увлекать душу нашу не попускает стремление духа, ни духу порываться непомерными желаниями добродетелей не позволяет немощь плоти, — чтобы иначе, в первом случае, не пустили корней всякого рода пороки, а во втором — возношение не нанесло нам глубокой раны мечом гордости; правильное же уравновешение взаимного их противоборства, сохраняя разумную меру между тем и другим стремлением, научает воина Христова всегда шествовать путем царским. Вот откуда происходит, что когда душа, по причине охлаждения или нерадения воли, готова бы склониться к плотским похотям, ее обуздывает рвение духа, не удовлетворяющегося земными благами; и напротив, когда дух, в возношении сердца, с непомерным жаром порывается к превышающим силы наши подвигам, его возвращает к должным пределам немощь плоти, и он, возвышаясь над охлажденным состоянием воли нашей, с умеренною ревностью и с усердием к трудам, ровною стезею начинает восходить к предназначенному совершенству. Нечто подобное случилось при столпотворении, как читаем в книге Бытия (гл. 11), когда неожиданным смешением языков Господь уничтожил дерзкие и богоборные замыслы людей. Состоялось бы их злое намерение, в противность Богу и всем, благоговейно почитающим Божественное Его величие, если бы это разделение языка не понудило их обратиться к лучшему; и когда согласие пагубно воодушевляло их на зло, разногласие спасительно послужило во благо; потому что после разделения они должны были восчувствовать человеческую немощь, какой прежде не давало им понять возношение своим злым союзом.
\\284//
От этой борьбы зависит также очень полезное[57] для нас промедление дела, и от этого спора — спасительное откладывание исполнения. Ибо когда, встречая препятствие в грубости плоти, мы вынуждены медлить в совершении того, что не к добру задумали, то нередко в этот промежуток приходим в лучшее настроение или через раскаяние в злом, или через исправление ошибки, которая может обнаружиться при новом рассмотрении дела во время промедления. Вот почему те, которые в исполнении своих желаний нисколько не замедляются сопротивлением плоти, т. е. демоны, или нечистые духи, должны быть почитаемы хуже людей, потому что как с их желаниями всегда неразлучна возможность исполнения: что бы ни задумали злого, не медлят совершить то делом к невозвратной своей погибели, У них как ум скор в замыслах, так силы существа быстры и свободны в исполнении их. Потому, так как у них всегда есть полное удобство делать все, что ни захотят, то при этом не находит себе никакого места спасительное рассуждение, которое могло бы отвратить злое намерение.
\\285//
Сверх того, существо духовное, не обложенное грубою плотью, как не может иметь извинения в злых своих намерениях, так исключает всякое помилование в злодеяниях; ибо оно не наводится на грех никаким внешним возбуждением плоти, как мы, но замышляет его по одной своей злой воле, а потому грех его без прощения, болезнь без врачевания; духовное существо падает без увлечения со стороны земного вещества, потому нет для него никакого снисхождения, нет места покаянию. Отсюда само собою следует, что борьба между плотью и духом, в какой они поставлены в нас, не только не пагубна для нас, но напротив, доставляет нам большую пользу.
Во–первых, она прогоняет нашу беспечность, обличает нерадение и, как внимательнейший пестун, не позволяет в правилах жизни уклоняться от черты строгости. Если мы по беспечности своей хоть немного нарушим меру законной строгости, она тотчас уязвляет бичом возбуждений, отрезвляет нас и возвращает к должной осторожности. Во–вторых, когда при помощи благодати Божией, укрепляясь в целомудрии и чистоте, мы столь долгое время бываем свободны от плотского осквернения (непроизвольного истечения), что начинаем думать, будто не обеспокоит нас больше даже простое возбуждение плоти, и тем в тайне сердца своего возносимся, как будто не носим на себе бренной плоти; тогда истечениями (ночными), хотя простыми и спокойными, она смиряет нас и своими уязвлениями возвращает к мысли, что мы все еще люди. Ибо, тогда как в отношении к другим порокам, даже важнейшим и опаснейшим, мы обычно более равнодушны и не так легко приходим
\\286// в сокрушение, — в этом случае очень сильно смиряется и уязвляется наша совесть, почитая себя виновною, как в этом деле, так и во многих других, опущенных без внимания страстных движениях, ясно убеждаясь, что она стала нечистою от естественного разжигания (истечения), а прежде не сознавала, что еще более была нечиста от душевных страстей. А отсюда, обращаясь к исправлению допущенного нерадения, берет урок, что никогда нельзя слишком полагаться на свою чистоту, что она, как дар, получается единственно от благодати Божией, и потому тотчас можно погубить ее самым малым уклонением от Бога. Такого рода опыты более всего научают, что, если желаем утешаться постоянной чистотою, должны прежде со всей ревностью стяжать добродетель смирения.
А что возношение своею чистотою гибельнее всех пороков и преступлений и что при нем мы не получим никакой пользы от самой совершенной чистоты, в этом на опыте убеждают нас те силы (духовные), о коих мы упоминали. Ибо они, и не имея никаких щекотаний плоти, однако за возношение сердечное низвержены с высшей небесной области в неисходную бездну. Итак, мы навсегда оставались бы в состоянии равнодушия без надежды пробуждения, если бы не имели обличителя своей беспечности в своем теле или в своей совести; не старались бы с горячностью достичь совершенства; не получали бы никакого плода от своего воздержания и постоянства, если бы возникающее в нас щекотание плоти не смиряло и не укрощало нас, а вместе с тем не делало заботливыми и внимательными к очищению и духовных страстей.
\\287//
И от чего иного мы находим у скопцов по плоти душу спящую, как не от того, что по заблуждению, освободив себя от этой плотской потребности, думают, что не нуждаются ни в труде телесного воздержания, ни в сокрушении сердца; расслабленные такою беспечностью, не заботятся о стяжании истинного совершенства или об очищении духовных страстей. Такое состояние, возвышаясь над состоянием плотским, остается только душевным, которое, без сомнения, есть худшая степень; оно — то самое, которое, от холодного переходя к теплому, словом самого Господа названо достойным отвержения.
Герман. Польза борьбы между плотью и духом раскрыта теперь так ясно, что мы осязаем ее, кажется, руками. Но желаем еще знать, какое различие между человеком плотским и душевным, и почему душевный хуже плотского?
Даниил. По определению Св. Писания есть три состояния душ: первое — плотское, второе — душевное, третье — духовное. Они у апостола изображаются так: о плотском говорится:
\\289// сказали, принимает монашество, в самом начале злоупотребляя именем его, без смирения и должного усердия вступает на путь этого звания, тот, будучи однажды поражен этой бедственной заразою, не может уже ни сам умудряться на лучшее, ни принимать вразумление от других. Ибо он, по слову Господа, говорит в сердце своем:
\\290//
Наконец, о чем стыдно и говорить, многие, как видим, так отрекаются от мира, что из прежнего образа жизни и прежних нравов не изменяют ничего, кроме мирской одежды и сопребывания. Они заботятся о приобретении денег, хотя прежде и не имели их; или не перестают удерживать при себе, какие имели; или, что плачевнее, желают еще и умножить их, под тем предлогом, будто справедливость требует от них питать и содержать рабов или братьев, — или под тем, чтобы собрать братство, которое предполагают устроить, сделавшись аввами. Но если бы они истинно искали только совершенства, то прежде всего со всем усердием спешили бы, отказавшись не только от денег, но и от всех прежних страстей и всех утешений этой жизни, всецело предать себя власти старцев, не имея уже никакой заботы не только о других, но даже о себе. В противном же случае бывает, что, заботясь о том, чтобы стать выше других, сами не покоряются старшим и не удостаиваются ни принять истинное учение, ни совершить что–либо угодное Богу. Необходимым следствием этого бывает, что слепые, по слову Спасителя, сделавшись вождями слепых, равно и сами впадают в яму (Мф 15, 14). Хотя род такой гордости один, но видов ее два: один — в коем принимают личину строгости и важности, а другой — в коем с необузданной свободою разливаются в смехе и безумном хохоте. Та любит молчать, а эта не хочет стесняться молчанием и нередко не стыдится произносить слова бессмысленные и нелепые, опасаясь показаться ниже других или менее ученой. Одна по самомнению принимает должность клира, другая презирает ее, почитая низкой для себя и не сообразной с прежним своим достоинством или с заслугами предков своих. Какая из них хуже — пусть всякий взвесит сам и определит своим рассуждением. Правда, один и тот же род непослушания — преступить повеление старца для усиления ли работы или по желанию
\\291// праздности. Столь же вредно нарушить правила монастырские в соблюдении сна, сколько и в соблюдении бдения; столь же недопустимо преступить заповедь аввы касательно чтения, сколько презреть ее касательно спанья. Но более гибельны и трудны для врачевания те пороки, которые проявляются под личиною добродетелей и под образом духовных предметов, нежели те, которые совершаются явно для плотского удовольствия. Ибо эти, как явные, открытые недуги, скорее обличаются и врачуются. А те, прикрываясь видом добродетелей, остаются неисцеленными и всех, обольщенных ими, делают опасно и отчаянно больными.
Как объяснить то достойное осмеяния дело, что многие, со всем усердием отрекшись от мира, охотно оставили множество житейских вещей, большие стяжания и сокровища мирские, и вступили в монастыри; но потом здесь так пристрастились к немногим и малозначительным вещам, без которых не могли уже обойтись, что забота о них превышала их прежнюю страсть к богатству мира. Таким, без сомнения, мало пользы принесет то, что оставили большое богатство и имущество, потому что те страсти, для искоренения которых и надлежало оставить их, они перенесли на другие, хотя и маловажные вещи. Не имея возможности питать любостяжание и скупость вещами драгоценными, они удерживают их около вещей маловажных, и таким образом не отсекают страсти, а как бы переносят только на другие вещи. Связывая себя заботою о корзинке, мешочке, книге, рогожке и других подобных вещах, они терзаются такой же страстью, какой и прежде. Хранят же их и оберегают с такой рачительностью, что не стыдятся ради них гневаться на брата и, что еще хуже, заводить споры. Притом, мучаясь еще прежней страстью, они не довольствуются по числу и
\\292// мере общей иметь то, что необходимо монаху для потребности телесной, и в том обнаруживают жадность своего сердца, когда необходимое для употребления стараются иметь обильнее или, превышая меру заботы, берегут с особенною рачительностью, не позволяют другим и дотрагиваться до того, что должно быть в общем употреблении у всех братьев. Как будто вся сила в различии металлов, а не в самой страсти; будто только за большие вещи гневаться грешно, а за маловажные извинительно, и будто не для того мы оставили великие вещи, чтобы удобнее презреть малые. И какое различие в том, терзается ли кто страстью к стяжаниям обширным и величественным или к чему–нибудь маловажному? Тот скорее будет осужден, кто, презрев большее, привязывается к меньшему. Итак, отречение от мира еще не составляет совершенства сердца; потому что, считаясь малоимущим, не отвергает воли богатого.
5. Собеседование аввы Серапиона о восьми главных страстях
В числе (обитавших в скитской пустыне) древнейших старцев был муж по имени Серапион[58], особенно отличавшийся даром рассуждения, и собеседование которого весьма полезно изложить на бумаге. Мы просили его, чтобы он что–нибудь сказал о борьбе со страстями, дабы нам яснее знать причины и происхождение их; и он говорил следующее.
Главных страстей восемь: чревоугодие, блуд, сребролюбие, гнев, печаль, уныние, тщеславие и гордость.
Пороки эти разделяются на два рода: на естественные, к коим относятся чревоугодие и блуд, и неестественные, как сребролюбие. А способов действия их четыре. Некоторые из них не могут совершаться без содействия тела, например, чревоугодие и блуд; а некоторые совер
\\294//шаются без всякого содействия плоти, например, тщеславие и гордость; некоторые принимают причины возбуждения извне, например, сребролюбие и гнев, а некоторые от внутренних причин происходят, например, уныние и печаль.
Поясним это не только рассуждением, но и свидетельствами Св. Писания. Так как страсти чревоугодия и блуда присутствуют в нас от рождения, то иногда без всякого возбуждения души, по одному влечению плоти, происходят, впрочем, нуждаются в веществе для своего осуществления. Ибо, по словам апостола,
\\295// пороки назвал плотскими: вражду, гнев и ереси причислил к прочим плотским делам (Гал 5, 19–21); однако для врачевания и более точного обозначения природы мы разделили их на два рода. Ибо некоторые из них называем плотскими, а некоторые — духовными; именно плотские те, которые собственно принадлежат к возбуждению и чувству плоти, плотскими пороками она питается и услаждается, так что возбуждает и спокойные души, иногда невольно привлекая их согласиться со своим желанием. О таких пороках блаженный апостол говорит:
\\296//
Итак, Господь наш Иисус Христос, по словам апостола (Евр 4, 15), был искушаем во всем, подобно нам, кроме греха, т. е. без возбуждения страсти. Он вовсе не испытал жала плотской похоти, которым мы бессознательно и неизбежно уязвляемся, поскольку Его зачатие не подобно человеческому, без семени, как образ зачатия Его объясняет архангел:
Спаситель, имея нетленный образ Божий и подобие, должен был также искуситься в тех страстях, в которых Адам был искушен, когда был еще в невинном состоянии, т. е. в чревоугодии, тщеславии, гордости. Ибо это — чревоугодие, по которому он съел плод запрещенного дерева; это — тщеславие, когда говорится:
\\298//
О прочих страстях (рассказ о которых заставило пересечь изъяснение чревоугодия, или искушение Господа), рассудим в том порядке, в каком предположили. Тщеславие и гордость без всякого посредства тела обыкновенно совершаются. Ибо какую нужду они имеют в телесном действии, когда, без стеснения и без вожделения, из–за одной воли — снискать похвалу и достигнуть славы человеческой, доводят до падения плененную душу? Или какое телесное действие имела древняя гордость вышесказанного Люцифера, которую он зачал только в душе и помышлении, как говорит пророк:
\\299//
Сребролюбие и гнев хотя не одной природы (ибо первое вне нашей природы, а второй, по–видимому, начальное семя имеет в нас), однако происходят подобным образом: большею частью извне получают причины возбуждения. Ибо те, которые еще слабы, часто жалуются, что впали в эти пороки по раздражению или подстрекательству некоторых, и извиняют себя тем, что они по вызову других предались гневу или сребролюбию. Что сребролюбие вне природы, это ясно видно; потому что не имеет в нас главного начала, которое бы относилось к участию души или плоти, или сущности жизни. Ибо известно, что ничто не принадлежит к потребности нашей природы, кроме ежедневной пищи и пития; все прочие вещи, с каким бы старанием и любовью ни хранились, чужды человеческой потребности, как это видно из употребления в самой жизни; потому сребролюбие, как существующее вне природы нашей, искушает только холодных и худо расположенных монахов. А свойственные нашей природе страсти не перестают искушать даже опытнейших монахов и пребывающих в уединении. Что это совершенно истинно, доказывается тем, что мы знаем некоторых язычников совсем свободных от страсти сребролюбия[61], потому что они не приобрели этого порока употреблением и обычаем. Мы
\\300// уверены, что также и первый мир, бывший до потопа, очень долго не знал неистовства этой страсти[62]. Она также и в каждом из нас, при истинном самоотвержении, побеждается без всякого труда, когда, оставив все имущество, так держимся правил киновии, что не позволяем оставить себе ни одного динария[63]. В свидетели мы можем представить многие тысячи людей, которые, в короткое время расточив все свое имущество, до того истребили эту страсть, что уже не подвергаются никакому искушению от нее. Но от чревоугодия они не могут оградить себя, если не будут вести борьбу с особенной осмотрительностью сердца и воздержанием тела.
Печаль и уныние, как выше сказано, обычно рождаются без всякого внешнего возбуждения. Ибо они часто и весьма жестоко удручают всех уединившихся и в пустыне пребывающих без всякого сообщения с людьми. Истинность этого легко докажет опытом всякий, пребывавший в уединении и испытавший борения внутреннего человека.
Итак, эти восемь страстей хотя имеют разное происхождение и разные действия, однако шесть первых, т. е. чревоугодие, блуд, сребролюбие, гнев, печаль, уныние, соединены между собою каким–то сродством или связью, так что излишество первой страсти дает начало последу
\\301//ющей. Ибо от излишества чревоугодия обязательно происходит блудная похоть, от блуда сребролюбие, от сребролюбия гнев, от гнева печаль, от печали уныние; и потому против них необходимо сражаться подобным же образом, тем же порядком, и в борьбе всегда нам следует переходить от предыдущих к последующим. Ибо всякое вредное дерево скорее завянет, если корни его, на которые опирается, будут обнажены или высушены. И потоки вредной воды мало–помалу пересохнут, когда порождающий их источник и проточные жилы с тщательностью будут засыпаны. Поэтому, чтобы победить уныние, сначала надо подавить печаль; чтобы прогнать печаль, прежде нужно подавить гнев; чтобы погасить гнев, необходимо попрать сребролюбие; чтобы исторгнуть сребролюбие, надобно укротить блудную похоть; чтобы подавить блудную похоть, следует обуздать страсть чревоугодия. А остальные две страсти, т. е. тщеславие и гордость, соединяются между собою тем же способом, как и предыдущие страсти, так что усиление одной дает начало другой: от чрезмерного тщеславия рождается страсть гордости. Но от тех шести первых страстей они совершенно отличаются и не соединяются с ними подобным родством; не только не получают от них никакого повода к своему рождению, но даже противоположным образом и порядком возбуждаются. Ибо после истребления тех эти сильнее плодятся, и после умерщвления тех живее возникают и возрастают. Потому эти две страсти особенным образом нападают на нас. Ибо в каждый из тех шести пороков мы впадаем тогда, как будем уязвлены от предшествующих им; а в эти две страсти мы чаще впадаем после победы над прочими пороками. Итак, все страсти как от усиления предыдущих рождаются, так уменьшением их подавляются. Таким же способом, чтобы истребить гордость, прежде следует подавить тщеславие. И таким образом, после подавления предыдущих последующие утихнут, и после истребления предшествующих остальные страсти без труда увянут. И хотя эти восемь страстей объединены между собою упомянутым образом и смешаны, однако они
\\302// разделяются на четыре союза и сопряжения: ибо блудная похоть особенным союзом связана с чревоугодием, гнев со сребролюбием, уныние с печалью, а гордость тесно соединена с тщеславием.
Теперь подробнее рассмотрим роды каждой страсти. Чревоугодия три рода: первый понуждает спешить к обеду прежде установленного, законного часа; второй услаждается наполнением чрева и пожиранием некоторых кушаний; третий желает лакомой и отлично приготовленной пищи. Эти три рода вводят монаха в немалые расходы, если он не постарается воздерживаться от них с равным старанием и осторожностью. Ибо как окончание поста никак нельзя допускать прежде назначенного часа, так нужно отвергать и прожорливость чрева и дорогостоящее и изысканное приготовление кушанья. Ибо от этих трех причин происходят самые злые недуги души. От первой рождается ненависть к монастырю, а оттуда возрастает страх и несносность жительства в нем, за которою, без сомнения, тотчас последует скорое бегство. От второй возбуждаются огненные воспламенения сладострастия и похоти. А третья оплетает шеи пленников нерасторжимыми узами сребролюбия и не позволяет монаху пребывать в совершенной нищете Христовой. Что зачатки этой страсти в нас есть, это мы познаем из того признака, когда, будучи удержаны каким–либо братом для обеда, не довольствуемся тем вкусом пищи, с каким она приготовлена, но с неблаговременной и необузданной свободен просим что–нибудь влить в нее или прибавить. А этого совершенно не должно быть по трем причинам: во–первых, потому, что монах должен приучаться к терпеливости и бережливости и, по апостолу (Флп 4, 11), научиться быть довольным тем, что есть; ибо не может обуздать тайных или больших вожделений тела тот, кто, оскорбляясь вкушением и малой неприятности, ни на минуту не хочет
\\303// оставить услаждения своей гортани; во–вторых, потому, что иногда случается, что в то время нет той вещи, какой нам хочется, и мы причиняем хозяину стыд скудости или скупости, открывая его бедность, которую он хотел оставить известной одному Богу; в–третьих, потому, что иногда тот вкус, какого мы себе требуем, не нравится другим, и мы причиняем неприятность многим, когда желаем удовлетворить своему желанию и чреву. Потому всячески надо обуздывать в себе такую вольность. Блудной страсти три рода: первый совершается через смешение полов; второй, за который поразил Господь Онана, сына патриарха Иуды (Быт 38, 9, 10), производится без смешения с женщиною, этот род блудной страсти в Св. Писании называется нечистотою, о чем апостол говорит:
\\304// называется orgh (гнев), о котором апостол говорит:
Тщеславие, впрочем, в одном отношении бывает и полезно для новоначальных, для тех только, которые еще подвергаются искушениям от плотских пороков, например, если в то время, когда разжигаются духом блуда, они в уме представляют достоинство священнической должности или мнение всех, которые считают их святыми, безукоризненными, и, таким образом, нечистые возбуждения похоти считая гнусными и недостойными (людского) мнения о них или сана своего, по крайней мере, этим размышлением подавляют их, меньшим злом отсекая большее. Ибо лучше всякому подвергнуться искушению от страсти тщеславия, нежели впасть в пламя блудной похоти, откуда уже не в силах будет выйти или едва сможет выйти после падения. Эту мысль от лица Божия один про рок хорошо выразил, говоря:
\\305// грехов не погрузился невозвратно. Неудивительно, что у этой страсти есть такая сила, что и впадающего в порок блуда может обуздать, когда доказано опытами многих, что она зараженного ядом ее делает неутомимым, так что заставляет не чувствовать двухдневного или трехдневного поста. Мы знали некоторых в этой пустыне, которые сознавались, что они, находясь в киновиях Сирии, без труда сносили воздержание от пищи в течение пяти дней, а теперь даже с третьего часа дня томятся таким голодом, что ежедневный пост едва могут продолжать и до девятого часа. Касательно этого предмета авва Макарий одному спрашивавшему, отчего он в пустыне чувствует голод и с третьего часа, а в киновии, часто постясь целую неделю, не чувствовал голода, хорошо отвечал: это оттого, что здесь нет свидетеля твоего поста, который бы питал и подкреплял тебя своими похвалами; а там похвалы людей и тщеславие насыщали тебя. Образ этого дела, о котором мы сказали, что привходящим тщеславием устраняется порок блуда, довольно хорошо представляется в книге Царств (4 Цар гл. 23 и 24), где говорится, что, когда народ израильский был пленен царем египетским Нехао, ассирийский царь Навуходоносор, придя, отвел его от пределов Египта в свою область, но не для того, чтобы возвратить ему прежнюю свободу и родную страну, а чтобы отвести в свою землю, более отдаленную, нежели земля египетская. Этот образ прилично прилагается и здесь: хотя терпимее раболепствовать тщеславию, нежели пороку блуда, однако освободиться от владычества тщеславия труднее. Ибо пленнику, отведенному на более отдаленные места, труднее возвратиться в родную землю и отеческую свободу, и справедливо относится к нему пророческое порицание:
\\306//
Хотя эти восемь страстей искушают весь род человеческий, впрочем, не на всех одинаковым образом нападают. Ибо в одном главное место занимает дух блуда; в другом преобладает ярость; в ином властвует тщеславие; а в другом гордость господствует, так что хотя все страсти на всех нападают, но каждый из нас различным образом и порядком раболепствует им.
Поэтому нам следует вести борьбу с этими страстями так, чтобы всякий, испытывая какую–либо страсть, особенно против нее и направлял оружие, употребляя всякое старание и заботу духа для наблюдения за нею и подавления ее, направляя против нее копья ежедневных постов, ежеминутно бросая в нее стрелы сердечных стенаний и воздыханий, непрестанно проливая слезы в молитве к Богу, постоянно прося Господа прекратить борьбу его. Ибо никто не может восторжествовать над страстью, пока не убедится, что своим тщанием или трудом не может одержать победу в битве; однако для подавления страсти ему и со своей стороны необходимо стараться днем и ночью. А когда почувствует, что освободился от этой страсти, то опять должен с полным вниманием рассмотреть тайники своего сердца, приметить, какая в нем есть еще более злая (страсть), против нее употребить все духовное оружие, и таким образом, победив сперва сильнейшие, он скорее и легче одержит победу над остальными; потому что от успеха побед и дух его сделается сильнее, и последующая битва со слабейшими скорее доставит ему успех в борьбе. Как сражающиеся при глазах царей со зверями сначала высматривают сильнейших и свирепейших и с ними первыми вступают в борьбу, победив же их
\\307// прочих, менее страшных и сильных, уже легче побеждают, так и мы, победив более сильные страсти, без труда одержим совершенную победу над последующими слабейшими. Впрочем, следует остерегаться, чтобы, противоборствуя только главной страсти и не обращая внимания на стрелы прочих, не быть уязвленным неожиданным ударом. Кто, заботясь об очищении своего сердца, внимание ума будет напрягать для преодоления главной страсти, тому нельзя не иметь подобного опасения и бодрствования и по отношению к прочим страстям. Ибо одержать победу над той страстью, от которой хочет освободиться, как удостоится тот, кто заражен другими страстями и делает себя недостойным награды за очищение? Но когда кто с полным вниманием вступит в сражение против одной страсти, то он должен молиться преимущественно о ней, с особенной заботливостью и прилежнее наблюдать за ней, чтобы через это одержать скорую победу. Что таков должен быть порядок в борьбе со страстями и что не следует полагаться на свою силу, это показывает Законодатель (Моисей) в следующих словах:
Но что нельзя превозноситься победою над страстями, этому также научает пророк Моисей, говоря:
\\308//
Это — те семь народов, земли которых Господь обещал дать вышедшим из Египта сынам Израилевым. Все это, по апостолу (1 Кор 10, 6), было образом для нас, и мы должны принимать написанное для нашего назидания. Ибо так говорится:
Герман. Если пороков, которые воюют против нас, восемь, то почему перечисленных Моисеем народов, которые противны народу Израильскому, только семь? И как удобно нам завладеть землею пороков?
Серапион. Это общее мнение всех, — что главных пороков, которые нападают на монаха, восемь. Эти пороки, образно представляемые под именем народов, теперь названы не все потому, что Моисей или Господь через него обращался к вышедшим из Египта и уже освободившимся от одного сильнейшего народа, т. е. египтян. Этот образ правильно относится и к нам, которые, отрешившись от мирских уз, не имеем порока чревоугодия. Мы сражаемся с этими остальными семью народами; а первый, как уже побежденный, не считается. Земля его не дается Израилю во владение; но заповедью Господней подтверждается, чтобы он оставил ее навсегда и вышел из нее. И потому посты должны так соблюдаться, чтобы из–за чрезмерного воздержания, сопровождаемого расстрой
\\312//ством или слабостью тела, не было необходимости опять возвращаться в землю египетскую, т. е. к прежней страсти чревоугодия, которую мы отвергли, когда отрекались от этого мира. Это образно потерпели те, которые, выйдя в пустыню добродетелей, опять пожелали котлов с мясом, над которыми сидели в Египте (Чис 11).
А что тот народ, среди которого родились сыны Израилевы, заповедуется не истреблять совершенно, а только оставить землю его, а эти семь народов повелевается истребить окончательно, этому причина следующая: с какой бы горячностью духа мы ни вышли в пустыню добродетелей, но никак не можем оставить соседства власти чрева и ежедневного общения с ним. Ибо всегда живет в нас врожденная, естественная потребность в пище, хотя мы должны стараться отсекать излишние позывы и желания ее, которые как нельзя истребить вовсе, так с некоторой осторожностью следует их ограничивать. Ибо об этом говорится:
\\313// (Еф 4, 31). И еще:
Образ этой страсти, которой обязательно подчиняется даже монах духовной и высокой жизни, довольно верно обозначается подобием орла. Хотя он в возвышенном полете поднимается за облака и скрывается от глаз всех смертных и от лица всей земли, но по требованию чрева принужден опять спускаться на низменности долин, сходить на землю и питаться мертвечиною. Этим ясно доказывается, что чревоугодия нельзя пресечь, как прочие пороки, или совершенно истребить, а только излишние возбуждения и пожелания его можно ограничить, обуздать силою души.
Один старец, рассуждая с философами, которые, считая его простецом, думали поставить в затруднение, объясняя свойство чревоугодия, хорошо изобразил это следующей притчею Отец мой, говорил он, оставил мне Уплачивать долг многим кредиторам; заплатив всем спол-\\314//на, я избавился от всякой неприятной докучливости их, только одному, ежедневно уплачивая, не могу удовлетворить. Когда же философы, не понимая значения предложенной притчи, просили объяснить ее, то он сказал: я по природе был подвержен многим порокам; но по внушенному Богом желанию — освободиться от них, отрекшись от этого мира и оставив все имение, доставшееся мне по наследству от отца, я удовлетворил всем им, как докучливым заимодавцам и совершенно освободился от них, а от нападения чревоугодия никак не мог освободиться. Хотя требования его я уже ограничил до возможно малой меры, но ни в один день не избегаю его нападения, обязательно подвергаюсь постоянной докучливости его, постоянно плачу некоторую неопределенную плату и по его требованиям приношу неоплатный долг. После этого философы сознались, что старец этот, которого они сначала презирали, как невежду и простака, весьма хорошо постиг первую часть философии, т. е. нравственную науку, и очень удивлялись тому, что он природным смыслом мог постигнуть то, чего не доставила ему светская ученость, тогда как они с большим трудом и долгим учением не могли этого постичь. Этого довольно сказать в частности о чревоугодии; возвратимся к рассуждению об общем сродстве пороков, которое начали мы изъяснять.
Когда Господь говорил Аврааму о будущем, о чем вы не спрашивали, то перечислил не семь, а десять народов, землю которых обещал дать семени его (Быт 15, 19–21; Исх 3, 17; Втор 7, 1). Это десятеричное число (т. е. пороков, обозначенное десятью народами) очевидно пополнится, когда будут присоединены (т. е. к восьми главным порокам, о которых здесь говорится) идолопоклонство и хула, коим было подвержено множество нечестивых язычников и богохульных иудеев, пока пребывало в духовном
\\315// Египте, прежде познания Бога и благодати крещения. Если же кто, отрекшись от мира, выйдя оттуда по благодати Божией, победив чревоугодие (этот духовный Египет), вступит в духовную пустыню (т. е. на поприще добродетелей), то, освободившись от нападения трех народов, будет сражаться только против семи, исчисленных Моисеем.
А что нам спасительно заповедуется завладеть странами этих погибельных народов, то это так нужно понимать: всякий порок в нашем сердце имеет свое место, занимая которое, вытесняет Израиля, т. е. вытесняет созерцание высших, святых предметов и непрестанно противится им. Ибо добродетели не могут вместе с пороками ужиться.
По древнему преданию, земли хананеев, в которые введены сыны Израилевы, некогда при разделе вселенной получили в обладание сыны Сима, а затем потомство Хама
\\316// при несправедливом нападении насильно завладело ими. В этом открывается праведный суд Божий, по которому Бог и хананеев выгнал из чужих мест, которые они неправильно заняли, и израильтянам возвратил древнее отеческое владение, которое племени их во время раздела вселенной досталось. Этот образ верно относится и к нам. Ибо воля Божия обладание сердцем нашим предоставила не порокам, а добродетелям, которые после преступления Адама, по усилении пороков, — этих народов хананейских, из собственной области были выгнаны, а потом, по благодати Божией, нашим старанием и трудом опять возвращены ему, и они заняли не чужие, а свои земли.
Об этих восьми пороках и в Евангелии так говорится:
\\317// в тебе плотское разжигание, не думай, что ты защищен от нападений, не возвращайся к прежней невоздержности или прихотям чревоугодия. Ибо этим побежденный тобою дух говорит как бы так:
Потому старайтесь, чтобы, воздержанием и постом победив страсть чревоугодия, не оставлять душу нашу без необходимых добродетелей, но рачительно занимать ими все изгибы нашего сердца, чтобы дух чревоугодия, возвратившись, не нашел нас пустыми, не занятыми ими и, не довольствуясь открытием входа для себя одного, не ввел с собою в нашу душу семь страстей. Ибо после этого будет гнуснее, грязнее та душа, которая хвалится, что отвергалась этого мира, тогда как господствуют в ней все восемь страстей, и подвергнется более тяжкому наказанию, нежели когда была в мире и еще не обязывалась ни благочинием, ни именем монашеским. Ибо эти семь духов потому называются злейшими предыдущего духа, что пожелание чрева само по себе не было бы вредно, если бы не вводило за собою других более важных страстей, т. е. блуда, сребролюбия, гнева, печали или гордости, которые, без сомнения, вредны и гибельны душе. И потому никогда не может достигнуть совершенной чистоты тот, кто надеется приобрести ее одним воздержанием, т. е. телесным постом, если не познает, что воздержание нужно для того, чтобы, по усмирении плоти постом, легче мог вступить в борьбу с прочими страстями.
\\318//
Впрочем, надо знать, что порядок борьбы не во всем бывает одинаков, потому что, как мы сказали, не все мы одинаковым образом искушаемся, и всякому из нас следует вступить в борьбу особенно с той страстью, которая больше нападает на нас, так что иному необходимо прежде вступить в сражение с третьей страстью, иному с четвертой или пятой. Смотря по тому, какие страсти сильнее в нас и как требует образ нападения их, так мы и должны установить порядок сражения, по которому бы последующий успех победы и торжества мог привести нас к чистоте сердца и полноте совершенства.
Авва Серапион, рассуждая о свойстве восьми главных пороков, свойства скрывающихся в нашем сердце страстей, причины и связи которых мы прежде вовсе не могли различать, — раскрыл так ясно, что, казалось, они находились перед нашими глазами и мы увидели их, как в зеркале.
6. Собеседование аввы Феодора об умерщвлении святых
В пределах Палестины, близ Фекойского селения, удостоившейся быть местом рождения пророка Амоса, лежит обширная пустыня, простирающаяся до самой Аравии и Мертвого моря, в котором исчезают впадающие в него воды Иордана и холмы пепла Содомского. Монахи, мужи высокой жизни и святости, с давнего времени живущие в этой пустыне, внезапно умерщвлены были толпою сарацинских разбойников. Мы знали, что тела этих убиенных тайно были взяты и погребены между мощами мучеников, и что как начальники сей страны, так и вообще все аравляне оказали такое уважение к ним, что народ, стекшийся из двух городов в несчетном количестве, из–за этой священной добычи вступил в жестокую распрю между собою, дошедшую до действительного сражения мечами. В благочестивом усердии своем они спорили, кто имеет больше прав владеть гробами и заключенными в них останками этих пустынных подвижников. Одни выставляли на вид близкое к себе жительство их, другие — родственное отношение с ними. Между тем некоторые из братьев и мы сами немало соблазнялись этим происшествием; оно возбуждало желание узнать: почему столь достойные и добродетельные мужи так умерщвлены разбойниками и почему Господь попустил совершиться над рабами Своими этому злодеянию, предав в руки нечестивых таких мужей, дивных для всех? Опечалившись этим, мы пошли к святому Феодору[65], мужу отличному в деятельной
\\320// жизни. Он жил в кельях[66], которые находились между Нитрией и Скитом, в пяти милях[67] от нитрийских монастырей и в восьмидесяти милях от Скитской пустыни, в которой мы пребывали. Мы изъявили перед ним наше сожаление об умерщвлении тех мужей, удивляясь вместе с тем такому великому снисхождению Божию, допустившему столь заслуженным мужам быть так убитыми. Мы желали знать, отчего те, которые силою своей святости могли бы избавить других от такого искушения, не могли избавить самих себя от рук нечестивых, или почему Бог попустил совершиться над рабами Своими такому злодейству?
Блаженный Феодор отвечал: этот вопрос обыкновенно возмущает души тех, которые, имея мало веры и знания, думают, что заслуги святых вознаграждаются в этой временной короткой жизни. Но поскольку мы не только в этой жизни надеемся на Христа, иначе мы, по апостолу, были бы
\\321// уподобиться тем, которые в богохульной жалобе своей говорят:
Все, что есть в этом мире, бывает троякого рода, т. е. добро, зло и среднее. Итак, мы должны знать, что собственно добро, зло и что среднее, чтобы вера наша, утвержденная на истинном знании, пребывала непоколебимой во всех искушениях. Во всем, что собственно касается человека, главным образом нужно почитать одну только душевную добродетель, которая приводит нас к Богу посредством чистой веры, побуждает непрерывно прилепляться к этому неизменному благу. И напротив, злом следует называть один только грех, который, разлучая нас с благим Богом, заставляет входить в общение со злым дьяволом. Среднее между добром и злом есть то, что по воле и расположению человека может быть обращено в ту и другую сторону; таково, например, богатство, власть, честь, телесная крепость, здоровье, красота, сама жизнь или смерть, бедность, немощь
\\322// плоти, обиды и тому подобное, что человек по свойству своему и расположению может употребить в добрую и худую сторону. Так и богатство часто служит ко благу, по слову апостола, который богатым в настоящем веке заповедует быть щедрыми, общительными, собирающими себе сокровище, обязанное быть добрым основанием для будущего, чтобы достигнуть истинной жизни (1 Тим 6, 17–19), и, по Евангелию, оно полезно тем, которые приобретают себе друзей богатством неправедным (т.. е. вещественным — Лк 16, 9). Но то же самое богатство обращается и во зло, как скоро собирается только для сбережения или для роскоши, а не употребляется для пользы нуждающихся. Также и то, что власть, честь, телесная крепость и здоровье составляют нечто среднее, безразличное, это легко доказывается тем, что многие из ветхозаветных святых, обладающие этими благами (т.. е. имевшие и великие богатства, и высокие достоинства, и крепость телесную), были, как известно, угодны и Богу. Напротив, употребившие во зло эти блага и обратившие их на служение своему бесчестью были по заслугам наказаны или погублены, о чем часто повествуют книги Царств. Что сама жизнь и смерть есть нечто среднее, это ясно показывает рождение св. Иоанна или Иуды. Ибо жизнь одного сама по себе настолько была благотворна, что рождение его доставило радость и другим, как говорится в Евангелии:
\\323// немощь (Лк 16, 20–25). Нищета, гонения, обиды обыкновенно считаются злом, но сколь они полезны и необходимы, это ясно доказывается тем, что святые мужи не только никогда не старались избегать, но еще со всею ревностью желали или со всею твердостью переносили их, через что сделались друзьями Божиими и получили награду вечной жизни, как говорить апостол:
Твердо помня это разделение и зная, что нет блага, кроме одной добродетели, проистекающей из страха и любви к Богу, и что нет зла, кроме одного греха и удаления от Бога, теперь тщательно исследуем: позволял ли Бог когда–нибудь Себе Самому или другому кому–либо подвергать святых Своих этому злу. Без сомнения, ты никогда не найдешь такого случая. Ибо если кто не сам хотел предаться греху и старался противиться, то другой никогда не мог подвергнуть его этому злу; подвергался же только тот, кто сам допускал к себе зло по невнимательности своего сердца и растлению воли. Когда и дьявол хотел подвергнуть этому греховному злу блаженного Иова, употребив все хитрые средства своей злобы, т. е. не только лишил его всего имущества и по-\\324//разил тяжкой и неожиданной скорбью, умертвив семь сынов его, но и самого покрыл от головы до ног несносно мучительными ранами, — и дьявол никак не мог запятнать его грехом; поскольку он непоколебимо противостоял всем его искушениям и не изъявил ни малейшего согласия на богохульство.
Герман. В Св. Писании мы неоднократно читаем, что Бог причиняет людям или наводит на них зло. Так, например:
Феодор. Св. Писание слово
\\326//
Герман. Если умерщвленный праведник не только не потерпел никакого зла, но еще получает награду за свое страдание, то как можно обвинять того, кто таким умерщвлением не вред причинил ему, а доставил пользу?
Феодор. Мы рассуждаем о свойстве добра и зла или того, что мы назвали средним, а не о душевном расположении людей, которые совершают их. Человек нечестивый и беззаконный не может остаться ненаказанным, оттого что злобою своею не мог повредить праведнику. Ибо терпение и добродетель праведника привлекает награду не тому, кто был причиною его мучений и смерти, а тому, кто великодушно перенес их. Первый справедливо будет наказан за зверскую жестокость, по которой он хотел сделать зло, хотя последний и не потерпел от него никакого зла; потому что, терпеливо перенося искушения и скорби, через эту добродетель души своей он все, причиненное ему со злым намерением, обратил к улучшению своего состояния и к приобретению блаженства будущей жизни.
Таким образом, терпение Иова приобрело награду не дьяволу, который своими искушениями сделал его более славным, а самому Иову, мужественно перенесшему их и Иуда не будет избавлен от вечного мучения из–за того
\\327// что его предательство послужило к спасению рода человеческого. Надо обращать внимание не на последствие дела, а на расположение делающего. Поэтому нам следует твердо сохранять в памяти ту мысль, что никому не может быть нанесено зло другим, если сам не навлечет его беспечностью своего сердца и малодушием. Ту же мысль подтверждает апостол в одном стихе:
\\328//
Эти–то совершенные мужи в Св. Писании исключительно называются
\\330// блаженном Иове, что он заслужил этот победный венец. По отношению к правой стороне, он венчался им тогда, когда, будучи богатым и зажиточным отцом семи сынов, ежедневно приносил жертвы Господу для их очищения, желая сделать их не столько угодными и близкими себе, сколько Богу; когда дверь отворена была у него всякому приходящему; когда он был ногою для хромых и оком для слепых; когда волною овец его согревались плечи немощных; когда он был отцом сирот и вдовиц; когда и в сердце своем не радовался о погибели врага своего. Тот же Иов, по отношению к левой стороне, высотою своей добродетели торжествовал над бедствиями, когда, в одно мгновение лишившись семи сынов, не предался жестокой печали, как естественно отцу, но, как прилично истинному рабу Божию, радовался исполнению над собою воли Творца своего; когда, из богатого сделавшись бедным, из изобилующего богатствами — нищим до наготы, из сильного — немощным, из знаменитого и славного — незнатным и презренным, сохранял непреоборимое мужество в душе своей; когда, наконец, лишившись всего своего имущества и богатства, принужден был сидеть в пепле и, как некий жестокий мучитель тела своего, должен был соскабливать черепицею текущий гной и, вложив персты в глубину ран, вынимать из всякой части телесного члена груду червей. При всем этом, он нисколько не впал в богохульное отчаяние, не возроптал на своего Создателя, и, не подавленный столь великой тяжестью жестоких искушений, даже последнюю одежду, которая от всего прежнего имущества оставалась еще на теле его и которая одна, служа ему единственным покровом, могла быть спасена от дьявольского расхищения, растерзал на себе и. сбросив ее, отдал тому же лютому врагу. Волосы с головы своей, которые одни оставались неприкосновенными, остригши, поверг перед своим жестоким мучителем, произнося к нему со всею силою восторженного чувства эти небесные слова:
\\331//
\\332//
Хотя мы сказали, что искушение бывает двояким, т. е. в счастье и несчастье, однако нужно знать, что все люди искушаются по трем причинам: по большей части для испытания, иногда для исправления, нередко для наказания за грехи. Для испытания искушаемы были блаженный Авраам, Иов и многие святые, переносившие, как известно, бесчисленные скорби. Сюда же относится то, что во Второзаконии Моисей говорит народу:
\\334// спасенными посещением Господа. Не получат лечения посредством временных наказаний те, которые,
\\335// милостивое Свое наказание, и потому говорит им такие слова:
\\336// доказательством того, что Верховное существо, при всем величии Своем, не оставляет без внимания дел человеческих и не откладывает ежедневного промышления о них; и чтобы из тех ужасных примеров яснее видели, что Бог воздает каждому по делам его. Еще мы знаем и то, что некоторые за легчайшие провинности подпадали под то же наказание временной смертью, какой наказаны и вышесказанные виновники святотатственного вероломства. Такая участь постигла того, кто собирал дрова в субботу (Чис 15, 35), также Ананию и Сапфиру, которые, по заблуждению неверия, нечто утаили из своего имущества (Деян 5, 10); постигла не потому, что грехи их были одинаково тяжки, но потому, что они, как первые виновники нового преступления, подавшие прочим пример греха, должны были послужить примером наказания и страха, чтобы всякий, впоследствии покусившийся на то же, знал уже, что и он, подобно тем людям, осужден будет, и что если откладывается в настоящее время его наказание, то оно постигнет его в день будущего судного испытания. Но поскольку, желая обозреть виды искушений или наказаний, мы, кажется, несколько уклонились от предложенного объяснения, в котором раскрывали ту мысль, что муж совершенный среди искушения, какого бы рода оно ни было[68], всегда остается непоколебимым, то теперь снова обратимся к тому же предмету.
Итак, ум праведного мужа не должен уподобляться воску или другому какому–либо мягкому веществу, которое, придавливаясь наложением печати, всегда принимает ее вид или образ и только до тех пор удерживает его на себе, пока другая печать не придаст ему новой формы, таким образом, никогда не сохраняя своего свойства, не
\\337//престанно изменяется соответственно тому, что на нем запечатлевается. Напротив, ум наш должен быть сам как бы адамантовой печатью, чтобы, постоянно сохраняя черты своего свойства неизгладимыми, запечатлевал и отражал на всем, прикасающемся к нему, качество собственного состояния, а сам был бы недоступен никакой силе.
Герман. Может ли ум наш непрерывно находиться в одном состоянии и всегда иметь одно и тоже качество?
Феодор. Необходимо, чтобы человек,
Из этого видно, что пребывание в келье должно быть неисходным. Ибо кто сколько раз выйдет из нее, столько же раз, по возвращении, придет в замешательство и смущение, как будто новый и еще не привыкший обитатель ее. Поскольку если ослабеет духовное внимание, которое он приобрел, сидя в келье, то уже не сможет возвратить его без труда и скорби, а если и возвратит, то будет помышлять не о потерянном успехе, который мог получить, не оставляя своей кельи, а будет радоваться уже тому, что почувствует себя возвратившимся в то состояние, из которого выходил. Как утраченное и прошедшее время не может быть возвращено, так и потерянные вы
\\339// годы уже не могут быть получены обратно. Ибо в каком бы напряжении ни было после того духовное внимание, это составляет успех текущего дня и приобретение настоящего времени, а не служит вознаграждением потерянной прежде выгоды.
Изменению подлежат, как мы сказали, и сами вышние силы; это ясно показали на себе те, которые, по растлению воли своей, низверглись из числа их. Поэтому и тех, которые пребывают до сих пор в том же состоянии блаженства, в каком были сотворены, нельзя считать по природе своей неизменяемыми только потому, что они, подобно другим, не уклонились в противную сторону. Ибо одно значит иметь неизменяемую природу, и другое — приобрести качество неизменяемости собственным старанием и силою добродетели, при содействии благодати неизменяемого Бога. Поскольку то, что посредством усиленного старания приобретается или сохраняется, может быть и потеряно через нерадение. Потому–то и говорится:
\\340//
Впрочем, не следует думать, что падение человека происходит внезапно: сперва он или обольщается каким–либо злым внушением, или от продолжительной невнимательности к самому себе теряет мало–помалу душевную силу, а страсти постепенно растут, и он подвергается бедственному падению.
Узнав это, мы вкусили беспредельную сладость духовной пищи, так что души наши от этого собеседования наполнились радостью гораздо большей, чем та скорбь, какой прежде поражены были из–за умерщвления святых Ибо мы познали не только то, в чем прежде сомневались и просили вразумления, но и то, о чем, по слабости своих понятий, и спросить не умели.
7. собеседование аввы Серена (первое) о непостоянстве души и о злых духах
Желая представить вниманию усердных подвижников аввы Серена, мужа, отличавшегося высшей святостью и воздержанием, зеркало своего[69] имени, которому мы особенно удивлялись, думаем, что можем исполнить свое желание не иначе, как если постараемся собеседования его записать в наших книжках Ему свыше всех добродетелей, которые не только в его поступках или движениях, но и в самом лице сияли по благодати Божией, сообщен был по особенному благодеянию Божию такой дар целомудрия, что даже и во сне не чувствовал естественных возбуждений (похоти) Впрочем, считаю необходимым сначала пояснить, как он при помощи благодати Божией достиг особенной чистоты плоти, потому–то она кажется выше природы человеческой.
Итак, он, для внутренней чистоты сердца и души неутомимо пребывая в ночных и дневных молитвах, посте и бдении, когда увидел, что получил желаемое по своим молитвам и весь жар плотской похоти в его сердце
\\342// погас, усладившись как бы приятнейшим чувством чистоты, с большей силою воспламенился ревностью к целомудрию и стал предаваться более строгому посту и молитве, чтобы умерщвление этой страсти, которое по дару Божию дано было его внутреннему человеку, перешло и к чистоте внешнего человека настолько, чтобы ему не чувствовать даже того простого естественного движения (похоти), которое возбуждается и в детях по благодати Божией, а не своими трудами, получив дар сердечной чистоты, он сильнее воодушевился к получению и телесной чистоты, будучи уверен, что если Бог по Своей благодати даровал ему чистоту душевную, которая выше телесной и которую невозможно приобрести человеческим трудом или старанием, то также может совершенно истребить похоть плоти и даровать чистоту телесную. Когда он в постоянной молитве со слезами неутомимо умолял Бога об этом, то пришедший к нему ангел в ночном видении, как бы раскрыв его чрево, из чресл его вырвал какой–то огневик, желвак мяса, и, все внутренности уложив на своих местах, как были, сказал: вот похотник твоей плоти отсечен. Знай, что ты в этот день получил постоянную чистоту тела, которую с верою просил. Мы сказали коротко о благодати Божией, которая упомянутому мужу особенным образом была дарована. Впрочем, о тех общих добродетелях, таких же, как у прочих высоких мужей, думаю, излишне что–нибудь упоминать, чтобы это частное повествование о нем не отняло у других того, что было бы сказано в особенности о нем. Итак, воспламенившись сильным желанием наставления, мы постарались увидеть его в дни Четыредесятницы. Когда он совершенно спокойным тоном спросил нас о качестве наших помыслов и о состоянии внутреннего человека, или что доставило для чистоты его пребывание в пустыне столько времени, то мы начали высказывать ему такие жалобы.
\\343//
Продолжительное пребывание в пустыне, в которой нам следовало бы созерцанием, как ты думаешь, достигнуть совершенства внутреннего человека, доставило нам только то, что мы узнали, чем мы не можем быть. Мы не сделали того, чтобы стать тем, чем стараемся, ибо сознаем, что не приобрели ни твердого постоянства желаемой чистоты, ни силы воли и знания, а только умножение смущения и стыда. Во всякой науке с усердием ежедневно упражняются и совершенствуются для того, чтобы, от слабых начал переходя к верному и постоянному искусству, овладеть тем, что сначала сомнительно знали или вовсе не знали, и чтобы, постепенно преуспевая в этой науке, овладеть ею совершенно. Напротив, я нахожу, что трудясь в подвиге душевной чистоты, я только то осознал, чем я не могу быть; чувствую, что из этого ничего другого не вышло для меня, кроме плача с таким сокрушением сердца, что никогда не будет недостатка о чем плакать; однако я не перестаю быть тем, чем не должен быть. И потому что пользы узнать о самом главном, если нельзя достигнуть познанного? Ибо когда мы попытались устремить сердце свое к определенному созерцанию, то дух, неприметно уклонившись, с быстрым стремлением впадает в прежнюю рассеянность и, ежедневно находясь в развлечении, непрестанно отводится в плен, так что мы почти уже отчаиваемся в желаемом исправлении, и это наблюдение за собою оказывается излишним, так как душа ежеминутно развлекается непостоянными помыслами. Когда она приводится к страху Божию или духовному созерцанию, то прежде чем утвердится в нем, опять вскоре развлекается. И когда как бы проснувшись, заметим, что мысли наши уклонились от предпринятого намерения, и, приводя их к тому созерцанию, от которого уклонились, хотим более напряженным вниманием сердца, как бы некоторыми узами связать, то и при самом усилии нашем они быстрее угря выскальзывают из святилища
\\344// духа Поэтому, тревожась такими ежедневными наблюдениями и не видя, чтобы какая–нибудь сила постоянства прибывала в нашем сердце, мы, сокрушаемые отчаянием, приходим к тому мнению, что такие блуждания души бывают в роде человеческом не по нашей вине, а по испорченности природы.
Серен. Это опасное предубеждение — не исследовав правильно предметов, не найдя верной причины, делать предположение, определение о свойстве какой–либо вещи и из рассмотрения своей слабости делать догадку, а не на основании состояния и качества самой науки или опыта других произносить мнение. Ибо если кто, не умея плавать и зная, что вода не может поднимать тяжесть его тела, по опыту своего неуменья захочет утверждать, что никто, имеющий тяжелую плоть, не может поддерживаться жидкой стихией, то поэтому нельзя еще считать истинным его мнение, которое он высказал по своему опыту, тогда как это не только не невозможно, но и очень легко делается другими Итак, ум всегда бывает подвижен и многозаботлив. В книге премудрого Соломона о нем написано так:
\\345//
Итак, этот совершенный ум прекрасно представляется в образе евангельского сотника. Его сила и постоянство, по которому он не увлекается всякими приходящи-\\346//ми помыслами, но по своему суждению или допускает добрые, или прогоняет противные без всякого затруднения, представлены в этом переносном значении.
\\347//
\\348// плотские, но сильные Богом? Слушай самого царя, собирающего храбрых мужей на духовную войну, который избранных назначает и ободряет:
А что мы должны и можем соединяться с Господом, это знаем и из собственного опыта, если в нас умерщвлены похоти и отсечены желания мирские; знаем и из свидетельства тех, которые, беседуя с Господом, дерзновенно говорят:
Герман. Эта рассеянность ума, кажется, могла бы быть несколько сдерживаема, если бы окружающие враги непрестанно не побуждали разум к тому, чего не хочет, и к чему увлекает его и сама подвижность природы его. Поскольку окружают его столь бесчисленные, столь сильные и страшные враги, то нам думалось, что невозможно противиться им особенно в этой бренной плоти; при этом мнении мы ободрились вашим наставлением, как бы небесным изречением.
\\350//
Серен. Испытавшие борьбу по внутреннему человеку не могут сомневаться в том, что враги непрестанно вредят нам. Но они так противоборствуют нашим успехам, что только подстрекают, а не принуждают к злу. Впрочем, никакой человек не мог бы совершенно избежать греха, какой бы они ни захотели запечатлеть в наших сердцах, если бы им дана была власть насильно внушать и понуждать. Поэтому как им дана власть подстрекать, так и нам дана сила отвергать или свобода соглашаться. Впрочем, если мы боимся их могущества и нападения, то должны просить покровительства и помощи Божией против них, о чем говорит апостол:
\\351//
Герман. Что же, спрашиваю, значит это столь неудобообъяснимое и удобосмесительное общение души со злыми духами, по которому они так могут, не говорю уж, сочетаться с нею, но соединяться, нечувствительно разговаривать с нею, сеять и вдыхать в нее все, чего бы ни захотели, могут подстрекать ее к тому, что им угодно, помышления и движения ее видят, рассматривают, и такое между ними и душою единение бывает, что без благодати Божией почти нельзя различить, что происходит по их внушению и что по нашей воле?
Серен. Неудивительно, что дух может нечувствительно сочетаться с духом и имеет силу скрытно склонять к тому, что угодно ему. Ибо между ними, как и между людьми, есть некоторое подобие и родство субстанции; так как свойство природы души сходно со свойством их существа. Но совершенно невозможно им смешиваться или соединяться между собою, так чтобы друг друга могли вмещать в себе. Ибо это правильно присваивается только Божеству.
Герман. Думаем, что этому объяснению противоречит то, что видим на бесноватых, когда они, объятые нечистыми духами, говорят и делают то, чего не знают. Как же не верить, что души их соединяются с теми духами, для которых они делаются как бы органом и, оставив свое
\\352// естественное состояние, переходят к их движениям и страстям, так что выказывают уже не свои, а их слова, действия и волю?
Серен. Вышесказанному объяснению нашему не противоречит то, что бывает с бесноватыми, когда схваченные нечистыми духами говорят или делают то, чего не знают. Известно, они не одинаково терпят влияние духов. Ибо некоторые так бывают овладеваемы, что нисколько не сознают того, что делают или говорят, а некоторые сознают и после вспоминают. О таком влиянии нечистого духа не следует думать, что он, проникая в самое существо души, как бы соединившись с нею и некоторым образом облекшись ею, произносит слова и речи устами страдальца. Нельзя верить, чтобы это было для них возможно. Это происходит не через какое–либо умаление души, а через ослабление тела, когда в тех членах, в которых заключается сила души, нечистый дух, заседая и налагая на них невыносимую, чрезмерную тяжесть, умственные способности ее покрывает густейшим мраком и прерывает чувства. Это, как видим, иногда приключается также от вина и лихорадки или от чрезмерного холода и от других болезней. Что бы блаженному Иову дьявол, получив власть над его плотью, не постарался причинить это, Господь запретил ему, говоря:
\\353//
Хотя дух соединяется с этим грубым, твердым веществом, т. е. плотью, что очень легко может быть; но отсюда нельзя заключать, что потому и с душою, которая есть дух, он может соединяться и сделать ее вместилищем своего существа[73]. Это возможно одному Божеству, которое всю разумную природу так пронизывает, что может не только объять ее и овладеть ею, но и войти в нее и как бестелесное влиться в тело. Только Бог может проникать во все духовные и разумные существа, потому что Он один весь везде и во всем пребывает, так что и помыслы людей, внутренние движения и все сокровенности духа Он видит и освещает. О Нем одном блаженный апостол говорит:
\\354//
Герман. По этому объяснению выходит, что духи не могут видеть наших мыслей. Такое мнение мы считаем неправильным. Как можно думать, что им неизвестны наши мысли, семена которых по большей части они сеют и внушают нам, как мы чувствуем?
Серен. Нет сомнения, что нечистые духи могут познавать качества наших мыслей, но извне, узнавая о них по чувственным признакам, т. е. из нашего расположения или слов и занятий, к которым видят нас более склонными. Но они вовсе не могут знать те мысли, которые еще не обнаружились из сокровенности души. Да и те мысли, кои они внушают, узнают не по природе самой души, т. е. не по внутреннему движению, скрывающемуся, так сказать, в мозгах, но по движениям и признакам внешнего человека; например, когда внушают чревобесие, если видят, что монах с любопытством устремляет глаза в окно или на солнце, или заботливо спрашивает о часе, то узнают, что у него родилось желание есть. Если, внушая блуд, примечают, что он терпеливо принял стрелу похоти, или видят, что плоть возмутилась или, по крайней мере, он не вздохнул, как нужно, против внушения нечистого сладострастия, то понимают, что во внутренность души его вонзилась стрела похоти Если они подстрекают кого к печали, гневу, ярости, то, за легли ли те в сердце, узнают из движения тела и возмущения чувств, именно когда видят, что он молча возмутился или с каким–нибудь негодованием вздыхает, или лицо по крылось бледностью, или краскою, и таким образом тонко. познают, кто какому пороку предан. Ибо они верным способом узнают, чем всякий из нас услаждается, когда заме-\\355//чают, к внушению чего тотчас показал сочувствие и согласие каким–нибудь мановением или движением тела. И не удивительно, что эти воздушные силы узнают это; очень часто и разумные люди узнают состояние внутреннего человека по фигуре, по лицу или другому внешнему качеству. Тем вернее могут узнавать это те, которые, как духи, без сомнения, гораздо тоньше и проницательнее людей.
Как некоторые разбойники в тех домах, которые хотят обокрасть, обычно находят спрятанное имущество людей, — в густой тьме ночи осторожно рукою разбрасывая мелкий песок, узнают скрытое богатство, которого нельзя видеть глазами, по некоторому звуку, издаваемому от падения песка, именно по звуку догадываются о качестве вещей. Так и бесы, чтобы испытать сокровище нашего сердца, сеют в нас вредные внушения, как песок какой; когда видят, что по качеству их произошла телесная страсть, по этому, как по какому–нибудь звуку, происходящему из внутренних частей, узнают, что скрыто в тайниках внутреннего человека.
Впрочем, и то мы должны знать, что не все демоны возбуждают все страсти в людях; но ко всякому пороку подстрекают известные духи: иные подстрекают услаждаться нечистотою и скверною похоти, иные располагают к богохульству, иные — к гневу и ярости, иные располагают к печали, иные внушают тщеславие и гордость; и всякий сеет в сердца человеческие ту страсть, какой сам преимущественно болен; но не все вместе внушают свои пороки, а попеременно, смотря по тому, как будет благоприятствовать время или место, или приемлемость человека.
\\356//
Герман. Следовательно, надо думать, что у них соблюдается некоторый порядок сменяемости и разумная тактика нападений; между тем известно, что разумный порядок может быть только у добрых и честных, как говорится в Св. Писании:
Серен. Это верное мнение, что между злыми не бывает единомыслия во всем, не может быть согласия даже и в тех самых пороках, которыми сообща утешаются. Ибо никогда не может соблюдаться правильный порядок в делах беспорядочных. Впрочем, в некоторых случаях необходимо им иметь временное согласие, когда этого требует общение в действовании или нужда, или соучастие в какой–нибудь выгоде. Мы ясно видим, что это бывает в войне нечистых духов, так что не только время и очередность между собою соблюдают, но знаем, что они и к местам некоторым особенно привязываются и в них постоянно заседают. Ибо им необходимо совершать свои нападения с переменой искушений, известных пороков и времен; это ясно доказывается тем, что никто не может обольщаться суетою тщеславия и одновременно разжигаться похотью блуда; не может возноситься духовной гордостью и одновременно с унижением подчиняться плотскому чревобесию, никто не может разливаться глупом смехе и в то же время раздражаться гневом или предаваться скорби, грусти; необходимо каждому духу отдельно нападать на душу, так что когда побежденный отходит, то уступает другому духу сильнее нападать на
\\357// нее; или если останется победителем, то все–таки предоставляет другому также и обольщать.
Также и то мы должны знать, что не все они имеют одинаковую свирепость и желание, даже не одинаковую силу и злость: к начинающим и слабым допускаются для борьбы только более слабые духи, а после победы подвижника Христова над этими злыми духами всегда следует более яростное нападение. А с приобретением сил и успехов для человека увеличивается и трудность борьбы. Ибо никто из святых не в состоянии был бы выдержать злость таких врагов, не мог бы противиться их наветам, даже не мог бы снести их жестокости и свирепости, если бы всемилостивый заступник и подвигоположник Христос, присутствующий при нашей борьбе, не уравнивал силы борющихся, не отражал и не обуздывал сильные нападения их, и при искушении не подавал облегчения, чтобы мы могли перенести (1 Кор 10, 13).
Мы верим, что демоны ведут сраженье не без труда. Ибо и сами они в этой борьбе имеют некоторое беспокойство и скорбь, особенно когда сразятся с более сильными соперниками, т. е. святыми и совершенными мужами. А иначе им приписывались бы не сражение, не борьба, а только простое и, так сказать, спокойное обольщение людей. И как бы сталось сказанное апостолом:
\\358// (2 Тим 4, 7). Где есть подвиг, сражение, битва или борьба, там обязательно бывают усилие, труд, беспокойство. Одинаково и у них бывают скорбь и стыд поражения или радость победы. А когда один состязается с усилием, а другой в сражении остается праздным и беспечным и для низложения соперника довольствуется одной волею вместо употребления всех сил, то это следует назвать не битвою, не борьбою, не сражением, а каким–то нечестивым и насильственным поражением. Но ясно, что и сами нападающие на род человеческий не меньше употребляют труда, силятся одержать над всяким ту победу, какой желают, чтобы не пало на них то посрамление, которое осталось бы на нас, если бы мы были поражены ими, по следующему изречению:
\\359// испытывают стыд и посрамление; те, которые замышляют зло, ищут наши души, чтобы похитить их, облекаются стыдом и срамом. Также пророк Иеремия говорит:
\\360// нам днем и ночью, то не только не получим никакого назидания в кротости и терпении, но еще усвоим жестокое и противное евангельскому совершенству расположение. Ибо не только научимся не молиться за своих врагов, не любить их, но еще будем отворачиваться от них с неумолимой ненавистью, злословить и постоянно изливать молитву против них. Но было бы беззаконно и нечестиво думать, будто в таком духе изрекли это святые мужи и друзья Божий, которым до пришествия Христова не был положен закон, потому что, превышая повеления его, они желали повиноваться евангельским заповедям и стараться достичь апостольского совершенства, предваряя устроение времени.
А что бесы не имеют власти вредить всякому человеку, это ясно доказывает пример блаженного Иова, которого враг не смел искушать больше, нежели дозволено ему распоряжением Божиим, и свидетельствует изложенная в евангельской истории исповедь злых духов, которые говорили:
\\361//
Впрочем, нам достаточно известно и из нашего опыта, и из предания старцев, что демоны ныне не имеют такой силы, как в прежнее время, в самом начале отшельничества, когда еще редкие монахи жили в пустыне. Ибо тогда такая была лютость их, что немногие, очень твердые и преклонные возрастом, едва могли сносить жизнь в пустыне. Хотя и в самих киновиях, в которых жили по восемь, десять человек, они нападали столь часто и явно, что монахи не смели все в одно время спать ночью. Когда одни предавались сну, другие, бодрствуя, занимались пением псалмов, молитвою или чтением. Когда требование природы побуждало этих ко сну, другие, пробудившись, становились на стражу для охраны тех, которые должны были спать. Если же ныне такой безопасностью или благонадежностью пользуемся не только мы, которые по–видимому от опыта старости несколько укрепились, но и юные возрастом, то отсюда следует одно из двух: или силою креста, проникающей даже в пустыни, и блистающей везде благодатью его обуздана злость демонов, или наше нерадение делает их менее злыми в нападении, чем прежде, так как они не удостаивают вооружаться против нас с таким усилием, с каким прежде свирепствовали против искуснейших воинов Христовых; и этой хитростью невидимых искушений более жестоко поражают нас. Ибо мы видим, что некоторые впали в такое равнодушие, что необходимо увещевать их более снисходительно, чтобы они только, не оставляя своих келий, не вдавались в более гибельные хлопоты и, бродя повсюду и скитаясь, не предавались более грубым порокам. И надо верить, что они получат большой плод, если только, хоть и с некоторым нерадением, заставят себя оставаться в пустыне, и старцы обычно предлагают им как важное средство: сидите в своих кельях, и сколько угодно ешьте, пейте и спите, только постоянно пребывайте в них.
\\362//
Итак, ясно, что нечистые духи не могут иначе проникнуть в тех, телами которых хотят овладеть, если сперва не овладеют их умом и мыслями. Когда лишат их страха и памяти Божией или духовного размышления, то как на обезоруженных, лишенных помощи и охранения Божия, и потому легко побеждаемых, смело нападают, потом устраивают в них жилище, как в предоставленном им владении.
Впрочем, верно то, что тяжелее и сильнее удручаются те, которые хотя по телу, видимо, и не бывают одержимы бесами, но по душе гибельнее бывают обладаемы, так как предаются их порокам и удовольствиям. Ибо, по изречению апостола,
\\363//
Мы ясно видим, что это исполнилось на том пророке, человеке Божием, который за неповиновение, допущенное, однако, не намеренно, не по порочности своей волн, а по обману другого, тотчас был умерщвлен львом; о нем так говорится в Св. Писании:
\\365// ясно открывалось даже самым неверным, что он подвергся ослаблению всех членов по распоряжению и любви Господа, и благодать исцелений силою Св. Духа дарована ему в знак свидетельства чистоты и заслуг его.
Авва Моисей, о котором мы сказали выше, будучи сам отличным и несравненным мужем, одно укорительное слово, которое при рассуждении, по какому–то предубеждению, несколько жестоко высказал касательно аввы Макария (египетского), тотчас предан был такому злому демону[80], что одержимый им стал класть себе в рот человеческие извержения. Что этот бич для очищения послал ему Господь, чтобы не оставалось в нем пятна даже и кратковременной погрешности, это Господь доказал скоростью исцеления его через виновника лечения. Ибо когда авва Макарий тотчас, повергшись перед Богом, стал молиться о Моисее, то злой дух, гонимый им, быстрее слова удалился.
Из этого ясно усматривается, что нельзя отвращаться или презирать тех, которые подвергаются разным искушениям или нечистым духам; ибо мы должны твердо верить, во–первых, что никто не подвергается им без воли Божией; во–вторых, что все, что посылается нам от Бога, кажется ли оно прискорбным в настоящее время или радостным, посылается как от нежнейшего отца и сострадательного врача для нашей пользы. Потому они, подвергаясь им (злым духам и искушениям), смиряются, чтобы, переселяясь из этого мира, перейти в другую жизнь более очищенными или понести более легкое наказание. По
\\366// апостолу, такие в настоящей жизни бывают преданы сатане для измождения плоти, чтобы дух был спасен в день Господа нашего Иисуса Христа (1 Кор 5, 5).
Герман. Как же мы видим, что люди не только презирают и боятся их, но и постоянно отлучают их от причащения Господня в наших странах, по изречению Евангелия:
Серен. Если мы будем иметь такое мнение, веру, как я выше сказал, что все производится Господом и все делается для пользы душ, то не только не будем презирать их, но еще будем непрестанно молиться о них, как о своих членах, и станем сострадать им всем сердцем, с полным расположением. Ибо когда страдает один член, то страдают с ним и все члены (1 Кор 12, 26). Должны знать, что без них, как своих членов, мы не можем вполне совершенствоваться, как читаем, что и предки наши без нас не могли достигнуть полноты обещанного, как говорит о них апостол:
\\367//
Но следует считать истинно несчастными и достойными сожаления тех, которые, оскверняя себя всеми пороками и преступлениями, не терпят явно не только никакого нападения дьявольского, но и не подвергаются никакому искушению, соответствующему их делам, и никакому бичу для исправления[81]. Ибо не заслуживают скорого и легкого излечения в этом времени те, чье упорство и нераскаянность сердца, превосходя наказание настоящей жизни, собирает им гнев и негодование в день гнева и откровения праведного суда Божия (Рим 2, 5), когда червь их не умрет и огонь их не угаснет (Ис 66, 24). Против таких пророк, как бы огорченный скорбью святых, видя, что они подвергаются разным горестям и искушениям, а грешники, напротив,
\\368// не только без всякого смиряющего наказания проходят поприще этого мира, но еще пользуются обилием богатства и полным благополучием всех обстоятельств, воспламенившись безудержной ревностью и горячностью своего духа, восклицает:
\\369//
У нечистых духов, без сомнения, столько же занятий, сколько и у людей[82]. Некоторые из них (которых простой народ называет также фавнами, лесными богами) бывают обольстители и шутники, постоянно занимая известные места или пути, не развлекаются мучением тех проходящих мимо, коих могли бы уловить в сеть, а довольствуясь только насмешкою и озорством, стараются скорее обеспокоить их, нежели повредить[83] им; некоторые только производят во сне безвредные кошмары[84]; иные бывают столь яростны и свирепы, что не довольствуются тем, чтобы жестоким терзанием мучить тела тех, в кого вошли, но спешат еще напасть на проходящих вдали и поразить их жестокими ударами, описанными в Евангелии (Мф 8, 28), и никто не смел проходить тем путем. Иные, насыщая сердца одержимых гордостью, внушают казаться то величавыми тщеславными великанами, то униженными, льстивыми, то знаменитыми, достойными внимания всех, то показывать, что они поклоном отдают почтение высшим властям и другие действия совершают гордо или униженно. Иные стараются внушить людям не только ложь, но и богохульство. Мы были свидетелями этого дела, слышали, что демон явно сознавался, что он через Ария и Евномия учил бесчестному святотатству. Также читаем, что один из этих духов
\\370// говорил:
\\371//
Герман. Мы не сомневаемся, что к этим относятся и те чины, которых перечисляет апостол:
Серен. Хотя предложения ваши отняли у наших очей все время ночного покоя, так что мы и не заметили приближение зари и до восхода солнца ненасытно увлеклись этой беседою; однако, поскольку разрешение предложенного вопроса введет нас в обширнейшее и глубочайшее море следующих вопросов, а краткость настоящего времени не дозволяет его пройти, думаю, удобнее отложить исследование его до следующей ночи, чем и мне доставит духовную радость и более обильный плод от вашего задушевного разговора по случаю этого вопроса. Поэтому, вкусив немного сна, отгоним прильнувшую на рассвете к очам нашим дремоту, потом вместе пойдем в церковь, так как к этому побуждает нас праздник дня Господня. По возвращении от богослужения с двойной радостью предложим то, что Господь по вашему желанию дарует для общего назидания.
\\372//
8. собеседование аввы Серена (второе) о начальствах и властях
Совершив то, чего требовало празднество дня Господня, и после собрания церкви возвратившись в келью старца, мы сначала были весьма хорошо угощены обедом. Ибо вместо рыбного рассола, который с несколькими каплями масла предлагался ежедневно на обед, он приготовил немного похлебки и влил масла несколько больше обычного. Ибо эту толику масла каждый ежедневно вливает не для того, чтобы доставить какую–нибудь сладость гортани (потому что вливается его такая малость, что едва ли достаточна бывает, не говорю, смазать, даже и пройти в глотку), но для того, чтобы этим употреблением подавить тщеславие сердца и побуждение к возношению, которое при строгом воздержании обычно льстиво и неприметно подкрадывается. Ибо чем сокровеннее бывает само воздержание, когда никто из людей не бывает свидетелем, тем тоньше оно искушает своего укрывателя. Потом он предложил по три маслины, приправленные солью, после того принес корзинку с приправленными бобами, которые они называют сластью (вместо десерта), из которых мы взяли только по пять зерен, по две сливы, по одной смокве (фиге); а больше этого числа взять считается в той (скитской) пустыне неприличным. После обеда, когда мы стали просить об обещанном разрешении вопроса, старец сказал: повторите ваш вопрос, исследование которого мы отложили до этого часа.
\\373//
Герман. Откуда, спрашиваем, произошло такое различие противных человеку властей? Блаженный апостол так перечисляет их:
Серен. Божественное Писание о том, чему хотело научить нас, даже и не имеющим острого ума так ясно и очевидно изрекло нечто, что не только никакой тенью сокровенного смысла не помрачено или не прикрыто, но и не нуждается в помощи толкования, выражает свои понятия и мысли в собственном, буквальном значении слов. А некоторые места так прикрыты и как бы затемнены таинственностью, что в исследовании и понимании их представляется для нас неизмеримое поле упражнения и заботы. Это так Бог устроил по многим причинам: во–первых для того, чтобы божественные тайны не открывались всем людям, т. е. как верным, так и неверным, с одинаковым знанием и пониманием; через это между нерадивыми и рачительными не было бы такого различия касательно добродетели и благоразумия; во–вторых, для того, чтобы и между самими верующими, когда простирается перед ними неизмеримое поле понимания,
\\374// обличалась нерадивость беспечных и открылась ревность и тщательность усердных. Потому Божественное Писание хорошо сравнивается с тучным, плодоносным полем, которое рождает и приносит много таких плодов, которые полезны для пищи людей без приготовления на огне. Некоторые, если от варения и умягчения на огне не потеряют жестокость своей терпкости, признаются негодными для употребления людей или вредными; а некоторые признаются удобными для употребления в том и другом виде, так что, и невареные, они при своей терпкости не противны или не вредны, однако сваренные на огне становятся более полезными. Многие растения также вырастают в пишу только неразумным скотам и животным или зверям и птицам, а в пищу людям не полезны; они, оставаясь в своей суровости, без всякого варения на огне доставляют животным жизненную сытость. Подобное видим и в этом плодоносном саду духовных писаний, в котором некоторые места сияют ясным, очевидным, буквальным значением, так что не нуждаются в высшем истолковании и только простым буквальным смыслом достаточно питают слушающих, как например:
\\375// пониманию, т. е. как историческому, так и иносказательному, так что то и другое объяснение доставляет жизненные соки душе, каково следующее:
Поэтому о том, что ясными словами выражено, мы можем твердо определить и смело произнести свое мнение. А те предметы, которые, предоставляя нашему размышлению и упражнению, Дух Божий поместил в Св. Писании, желая, чтобы о них заключали по некоторым знакам и предположениям, неспешно и осторожно должны обсуждаться, так что удостоверение или утверждение их зависит от произвола рассуждающего или принимающего. Ибо иногда, когда об одном предмете произносится различное мнение, то и другое может считаться разумным, и без ущерба для веры может быть принято или положительно, или в среднем смысле, т. е. так, чтобы не принимать их с полной уверенностью и не отвергать совершенно. Другое мнение не следует отвергать, если оно, как и предыдущее, не оказывается противным вере; пример тому, что Илия пришел в лице Иоанна (Мф 11, 14) и опять придет перед пришествием Христовым; и мнение о мерзости запустения, которая стояла на месте святом (Дан 9, 27), под которой понима-\\376//ют изображение Юпитера, поставленное в храме Иерусалимском, и еще будет стоять она с пришествием антихриста; также понимают и все то, что изображается в Евангелии (Мф 24), что исполнилось и перед пленением Иерусалима, и в конце мира исполнится. Из этих ни одно мнение не опровергает другого, и первое толкование не упраздняет последующего.
Потому предложенный вами вопрос, как недостаточно ясный, не часто встречается между людьми, очень многим он и неизвестен, и потому некоторым кажется сомнительным то, о чем мы говорим. Так как тут нет ничего противного вере в Св. Троицу, мы должны так постановить свое мнение, чтобы считать его средним (неопределенным), хотя не в том смысле, до которого обычно доходят только по предположениям и догадкам, но где все доказывается ясными свидетельствами Св. Писания.
Итак, мы не должны думать, что Бог сотворил что–нибудь злое по существу, когда Св. Писание свидетельствует: все,
\\377//
Никто из верных не сомневается, что прежде сотворения этой видимой твари Бог сотворил духовные и небесные силы, которые, зная, что они из ничтожества сотворены для такой славы блаженства по благости Творца, воссылают Ему всегдашнее благодарение и непрестанно занимаются прославлением Его. Апостол, перечисляя их по порядку, пишет:
Итак, некоторые начальники из числа их пали; это ясно доказывает сетование пророков Иезекииля и Исайи, у которых князь Тира или тот Люцифер, который поутру восходил, слезным плачем оплакиваются. О первом Господь так говорит Иезекиилю:
\\379//
Герман. Мы до сих пор верили, что причиною и началом преступления дьявола, за которое он низвержен из ангельского состояния, была особенно зависть, когда он завистливой хитростью обольстил Адама и Еву.
Серен. Книга Божия показывает, что не то было началом преступления или низвержения; потому что еще прежде обольщения их он заклеймен был именем змея, как говорится:
\\380// Бог объявляет его скрытным врагом и кладет между ним и человеком полезную вражду и спасительный раздор, чтобы он обманчивой дружбою уже не мог повредить человеку, когда тот будет бояться его, как вредного врага.
Это должно научать нас в особенности уклоняться от злых советов; потому что хотя виновник обольщения подвергается осуждению и соответственному наказанию, но и тот, кто обольщается, не избавляется от наказания, хотя и несколько меньшего, чем виновник обольщения. Это мы ясно видим в следующем: Адам, который прельстился или, говоря словами апостола (1 Тим 2, 14), не прельстился, а по доверию к обольстившейся согласился с нею на погибель, за то осуждается только на труд в поте лица, который назначается ему вследствие проклятия и бесплодности земли. А жена, которая была советницею, заслужила умножение стенаний, болезней и скорбей, подверглась всегдашнему игу подчиненности. Змей же, который был первым подстрекателем к этому греху, наказывается вечным проклятьем. Поэтому с большой заботливостью и осмотрительностью надо остерегаться злых советов. Ибо как виновника наказывают, так и обольщенный не избавляется от греха и наказания.
А злых духов такое множество наполняет воздух, который разливается между небом и землею и в котором они летают в беспокойстве и непраздно, что провидение Божие для пользы скрыло и удалило их от взоров человеческих; иначе от боязни нападения их или устрашающих лиц, в которые они по своей воле, когда захотят, преобразуются и превращаются, люди поражались бы невыносимым ужасом до изнеможения, будучи не в состоянии видеть их теле-\\381//сными очами или ежедневно становились бы злее, будучи развращаемы их постоянными примерами, и через это между людьми и нечистыми, воздушными властями, было бы некоторое вредное содружество и гибельный союз. Ибо те преступления, которые ныне допускаются между людьми, скрываются или оградою стен, или расстоянием мест, или по стыдливости. А если бы постоянно видели их открытым взором, то возбуждались бы к большему безрассудству, неистовству страстей; потому что не было бы никакого промежутка времени, в который видели бы их удерживающимися от этих злодеяний; поскольку ни усталость телесная, ни занятие домашним делом, ни забота о ежедневном пропитании не удерживают их, как иногда заставляют нас даже невольно удерживаться от предпринятых намерений.
Достоверно, что злые духи какую борьбу с людьми ведут, такую же взаимно ведут и между собою. Ибо из–за некоторых народов, принятых по некоторому, свойственному им, содружеству со злом, они с неослабевающим усилием непрестанно производят раздоры и сражения.
Думаем, что начальства или власти потому так называются, что господствуют и начальствуют над разными[88] народами или имеют начальство над низшими духами,
\\382// демонами, о которых в Евангелии говорится, что они сами себя называли легионом (Лк 8, 30). Ибо они и не могли бы называться господствами, если бы не имели господства над кем–либо; не могли бы называться властями или начальствами, если бы не имели власти, начальства над кем–либо. Это ясно указывается и в Евангелии хулящими фарисеями, которые о Иисусе Христе говорили, что Он силою веельзевула, князя бесовского, изгоняет бесов (Мф 12, 24). Они называются также мироправителями тьмы века сего (Еф 6, 12) и князем мира сего (Ин. 14, 30). Впрочем, блаженный апостол утверждает, что в будущем веке будут упразднены эти степени, когда все покорится Христу, когда Он предаст царство Богу и Отцу, когда упразднит всякое начальство и всякую власть и силу (1 Кор 15, 24); а это будет не иначе, как с лишением власти над теми, над коими в этом веке имеют власть, господство или начальство.
Нет сомнения, что и добрым духам те же названия чинов даны не без основания и суть имена должностей, или заслуг, или достоинств. Ибо ясно, что ангелами, т. е. вестниками, они называются по обязанности возвещать, архангелами — потому, что начальствуют над ангелами, как показывает значение самого имени; господствами называются потому, что господствуют над некоторыми; начальствами — также потому, что имеют начальство над некоторыми; престолами — потому, что прилепляются к Богу, служат Ему как домашние слуги, приближенные, так что Божественное величие преимущественнее на них почивает, как бы на престоле, и как бы тверже полагается на них.
\\383//
А что нечистые духи управляются более злыми властями и подчинены им, этому, кроме тех свидетельств Св. Писания, которые читаем в Евангелии, в описании ответа Господа клеветавшим фарисеям:
\\384// демонами возобладала необыкновенная радость, и он, возвеличенный князем тьмы высокими похвалами и увенчанный большой славою, ушел. При наступлении зари, когда все это множество демонов исчезло, брат, сомневаясь в донесении нечистого духа и больше разгневавшись, что демон по закоренелой своей привычке к лжи захотел насмеяться над ним и невинного брата заклеймить пороком кровосмешения, помня евангельское изречение, что он
Священное Писание свидетельствует, что при каждом из нас находятся два ангела — добрый и злой. О добрых Спаситель говорит:
\\385// блаженного Иова, то ясно узнаем, что это был тот злой дух, который, всегда препятствуя ему, никогда не мог увлечь в грех и потому просил у Бога позволения, как будто он был побеждаем не добродетелью Иова, а защитою Господа, Который всегда покровительствовал тому. Об Иуде также говорится, что дьявол станет одесную его (Пс 108, 6).
О различии демонов много сведений мы получили также и от тех двух философов, которые некогда волшебными искусствами испытали бездействие их или силу и свирепую злость. Они, презирая блаженного Антония, как человека неученого и неграмотного, и желая хотя бы выгнать его из своей кельи наваждением бесовским, наслали на него злейших духов, завидуя тому, что к этому рабу Божию ежедневно приходили большие толпы народа. Когда он стал изображать крестное знамение на челе и на груди своей и совершать смиренную молитву, то свирепые демоны не смели даже и приблизиться к нему и без всякого действия возвратились к тем, которые послали их. Они послали к нему опять, более сильных в злости, и эти напрасно употребляли все усилия — безуспешно возвратились; несмотря на это еще более сильные посланы были против воина Христова и победителя, и эти совершенно ничего не в силах были сделать. Такие наветы их, устроенные с таким волшебным искусством, имели последствием только то, что было ясно доказано, сколь великая сила заключается в христианском исповедании, так что столь свирепые, столь сильные демоны, о которых думали, что они могли бы даже солнце и луну помрачить, если бы послать их к ним, не только не сделали никакого вреда св. Антонию, но не в состоянии были даже на короткое время выгнать его из своего монастыря.
\\386//
Удивляясь этому, философы поспешно пришли к авве Антонию, раскрыли, сколь великую напасть, проделки и наветы совершали по тайной зависти, и просили тотчас сделать их христианами. Спросив о дне произведенной ими напасти, авва сказал, что тогда он был искушаем сильнейшими прилогами. Этим опытом блаженный Антоний доказал и подтвердил наше мнение, которое мы высказали вчера в беседе, что демоны никак не могут овладеть чьим–либо духом или телом, не имеют власти ворваться в чью–либо душу, если сначала не лишат ее всех святых помышлений и не сделают пустой и лишенной духовного созерцания. Но следует знать, что нечистые духи двумя способами покоряются людям: или благодатью и силою Божией подчиняются святости верных, или жертвами нечестивых, или, будучи улещаемы какими–либо стихами, как к своим близким, бывают благосклонны. Прельстившиеся таким мнением фарисеи также думали, что и Господь Спаситель этим искусством повелевал демонами, говоря:
Герман. Мы хотим знать, что нужно думать о тех павших ангелах, о которых говорится, что они сожительствовали с дочерями человеческими (Быт 6, 2). Может ли это буквально приличествовать духовной природе? Также и о
\\387// том, что говорится в Евангелии о дьяволе, что он лжец и отец лжи (Ин 8, 44). Мы желаем услышать, кого надо понимать под отцом лжи?
Серен. Вы предложили два немаловажных вопроса, на которые отвечу, насколько могу, в том же порядке. Никак не следует думать, что духовные существа могут плотски совокупляться с женщинами. Если бы это когда–нибудь могло совершаться буквально, то отчего и ныне не случается того же самого хотя бы изредка, и мы не видим, чтобы кто–нибудь также рождался от женщин через зачатие от демонов, без совокупления или семени мужа, особенно, когда известно, что демоны очень услаждаются блудной нечистотою, которую, если бы это как–нибудь могло исполниться, они лучше желали бы производить сами, нежели через людей? Предложенный вопрос так объясняется. После убиения праведного Авеля, чтобы от нечестивого братоубийцы не произошел весь род человеческий, на место умершего брата рождается Сиф, который не только дал потомство, но и последовал братской праведности и благочестию. Поколение его, следуя праведности отца, всегда пребывало отделенным от общения и союза родства с тем поколением, которое происходило от нечестивого Каина, как это ясно показывает и описание родословия (Быт 5, 3–30; 4, 17–22). Итак, тот род, который происходил от поколения праведного Сифа, всегда соединяясь родством со своим племенем, по своей линии, много веков пребывал в отеческой и прародительской святости, нисколько не заражаясь нечестивостью и развращенностью негодного племени, носящего в себе семена нечестивости как бы по прародительскому преданию. Итак, пока продолжалось такое разделение этих родов, семя Сифа, как происходящее от лучшего корня, по заслугам святости называлось
Герман. Грех в таком супружестве мог бы справедливо вменяться, если бы дана была им заповедь касательно удаления от нечестивого племени. Но так как заповеди такой не было, то как могло вменяться им в вину смешение рода, которое никакой заповедью не было запрещено?
Серен. Бог, сотворив человека, запечатлел в его природе знание закона, который если бы человеком, по намерению Господа, был сохранен, как получен, то не было бы необходимости давать другой, обнародованный после посредством письма. Ибо было бы лишним извне подавать средство, если бы насажденное внутри еще имело силу. Но поскольку этот закон, как мы сказали, был уже поврежден свободою и делами греховными, то как наблюдатель его, исполнитель, защитник и, говоря словами Священного Писания, помощник дан был закон Моисеев со строгим обязательством, чтобы хоть из страха настоящего наказания благое естественное знание не истребилось совершенно, по изречению пророка, который говорит:
\\389// апостола (Гал 3, 24), дан был как руководитель детям, научающий и охраняющий их, чтобы они от того учения, в каком природою были наставлены, не отступали по какому–либо забвению. Поскольку всякое знание закона от начала творения внушено было человеку, то этим ясно доказывается, что все святые, как мы знаем, соблюдали заповеди закона без чтения письма, прежде закона, даже прежде потопа. Ибо как мог узнать Авель, когда еще не было закона заповедавшего, что он должен приносить Богу жертву от первородных своих овец, если бы не был научен запечатленным в его природе законом? Как Ной различал бы, какое животное чистое, какое нечистое, когда еще не было различающей заповеди закона, если бы не был вразумлен природным знанием? Откуда Енох научился ходить с Богом, не получив ни от кого никакого знания закона? Где Сим и Иафет вычитали:
\\390//
Итак, мы понимаем так, что вначале Бог сотворил все совершенным и не было ничего такого, что, к начальному распоряжению Его, как непредусмотрительному и несовершенному, необходимо было бы присоединить, или что после надлежало бы прибавить, если бы все пребывало в том состоянии и расположении, в каком сотворено было Им. И потому мы докажем, что Бог праведным судом наказал тех, которые согрешили прежде закона и прежде потопа, потому что, преступив естественный закон, они заслужили наказание без всякого извинения. И мы не должны впадать в хулу и клевету подобно тем, которые, не зная этой причины, укоряют Бога за Ветхий завет, понося нашу веру, и, насмехаясь, говорят: что Богу нашему вздумалось, что захотел обнародовать закон после стольких тысяч лет, допустив стольким векам пройти без закона? Хотя после нечто лучшее вышло, но видно, что в начале мира Он помышлял ниже или хуже, а после этого, как бы научившись опытом, начал совершать правильнее, начальные распоряжения свои исправлять на лучшие. Это совершенно не может быть сообразно с беспредельным предвидением Бога, только безумие еретиков так необыкновенно богохульно говорит о Нем. Екклезиаст говорит:
\\391// дан был в помощь естественному закону. Из этого выходит ясное заключение, что вначале не нужно было давать этот закон, начертанный в Св. Писании; ибо это было излишне, пока еще сохранялся естественный закон, пока не был нарушен всецело; до исполнения закона не могло быть преподано и евангельское совершенство. Ибо еще не могли слышать:
А то, что вы спросили о дьяволе, что он есть лжец и отец его (Ин 8, 44), т. е. кажется, будто Господь сказал, что как сам он, так и отец его есть лжец; так понимать — нелепо и легкомысленно. Ибо, как мы немного раньше сказали, дух не рождает духа, так же как и душа не может рождать душу, хотя не сомневаемся, что плоть зачинается от человеческого семени и растет. Так апостол ясно различает то и другое существо (substantia), т. е. плоть и душу, какая какому виновнику приписывается, говоря:
\\392//
Однако рассуждение наше, длившееся почти две ночи, прекратила наступающая заря.
\\394//
9. собеседование аввы Исаака Скитского (первое) о молитве
Собеседования старца аввы Исаака[91], которые мы теперь предлагаем, при помощи Божией, исполнят то, что во второй книге постановлений (гл. 9) мы обещали сказать о непрестанной молитве. Изложив это, думаю, я удовлетворю и заповеди блаженной памяти папы Кастора и вашему желанию, блаженнейший папа Леонтий и святой брат Елладий, извиняясь сначала в обширности книги, которая, при всем нашем старании — сократить повествуемое не только сжатой речью, но и многое обходя молчанием — вышла гораздо больше, нежели как мы предполагали. Итак, предпослав рассуждение о разных постановлениях, которое мы сократили, наконец предлагаем следующее учение блаженного Исаака.
Цель всякого монаха и совершенство сердца состоит в постоянстве молитвы и, насколько возможно для бренного человека, в невозмущаемом спокойствии ума и всегдашней чистоте его. Для достижения этого нужны: неослабевающий телесный труд и сокрушение духа, так чтобы меж
\\394//ду тем и другим находилась тесная, взаимная связь. Ибо как все добродетели стремятся к совершенству молитвы, так и сами они не могут быть твердыми и постоянными, если не будут соединены и скреплены ею. Как без добродетелей нельзя вполне приобрести постоянного молитвенного покоя, так и без этого покоя невозможно в точности исполнить добродетелей, способствующих ему. Поэтому непристойно было бы в беседе о свойстве молитвы вдруг приступить к рассмотрению главной ее цели, состоящей в деятельном исполнении всех добродетелей, не исследовав предварительно, что необходимо оставить или сделать для достижения ее, по учению евангельской притчи, не вычислив сперва и тщательно не приготовив всего, что нужно для того, чтобы воздвигнуть высочайшую духовную башню (Лк 14, 28). Впрочем, и сами приготовленные материалы останутся бесполезными и не допустят безопасно возложить на себя высокого совершенства, если не будет откинута нечистота пороков и не будет удален склонный к разрушению щебень страстей нашего сердца — этой земли хрящеватой, а что всего более, если на евангельском камне (Лк 6, 48) не будут положены твердейшие основания простоты и смирения, поддерживаясь коими, эта воздвигаемая из духовных добродетелей башня могла бы стоят неподвижно и в своей надежной прочности возносить главу свою к высоте небесной. Когда эта башня будет утверждена на таких основаниях, то пусть прольется обильнейший дождь страданий, пусть притекут с ужасным стремлением быстрые реки гонений, пусть наляжет свирепая буря противных духов — она не только не падет, но даже не потерпит никакого повреждения от этих нападений.
Чтобы молитва возносилась с надлежащей горячностью и чистотою, нужно непременно соблюдать следующее: во–первых, необходимо отложить всякое попечение
\\395// о телесных вещах и не только не заботиться, но и думать не следует о каком–либо занятии или предприятии. Надо избегать всяких развлечений, пустословия или многословия, равно как и всяких шуток, но сперва, что важнее, исторгнуть с корнем расположение к гневу или унынию и вовсе истребить пагубное разжигание плотской похоти и любостяжание. Отбросив эти и подобные им пороки, легко представляющиеся взорам каждого, и произведя таким образом извержение непотребных веществ, совершаемое чистотой простоты и невинности, затем следует положить незыблемое основание глубокого смирения, которое могло бы держать на себе башню, имеющую вознестись до неба, и потом уже на этом основании воздвигать духовное здание добродетелей, удерживая дух от всякого опасного для него развлечения и рассеяния, чтобы он таким образом мог постепенно возвышаться к созерцанию Бога и к другим духовным видениям. Ибо то, чем бывает занята душа наша до молитвы, обязательно приходит на память и во время ее. Поэтому до начала молитвы мы должны держать себя в таком состоянии, в каком желаем находиться в продолжение ее. Ибо ум во время молитвы получает настроение, сообразное с предыдущим состоянием; представляющийся его очам образ прежних наших действий, слов или чувств произведет то, что мы, и приступив к молитве, по свойству предварительного расположения, или будем гневаться, или унывать, или возбуждать в себе прежние вожделения и наклонности, или станем с безрассудностью (что и сказать стыдно) забавляться каким–нибудь смешным изречением или происшествием, или устремимся к прежней рассеянности. Итак, поспешим еще до молитвы изгнать из внутренности сердца нашего то, чего не желали бы иметь во время ее, дабы можно было исполнить нам апостольскую заповедь:
\\396// облечется в одни добродетели, как в свойственную себе красоту, и не будет питаться непрерывным созерцанием всемогущего Бога.
Качество души хорошо сравнивают с легким пером или пухом. Не будучи омочен никакой посторонней жидкостью, при самом слабом дыхании ветерка он обыкновенно, по своей легкости, возносится на высоту; а если бывает отягщен какой–либо влажностью, то вместо того, чтобы подниматься на воздух, от тяжести принятой им влаги прилегает к недрам земли. Так и ум наш, если будет свободен от бремени стремящихся к нему пороков и мирских забот и чужд растления вредных похотей, то, облегчаемый силою природной чистоты своей, при самом тихом веянии духовного размышления, оставляя все суетное и земное, переносится к небесному и невидимому. Поэтому–то и заповедует нам Господь:
Надо отметить причины, производящие отягщение в уме нашем, на которые указывает Господь. В числе этих причин Он не полагает прелюбодеяние, блуд, убийство, богохульство, воровство, которые все признают грехами смертными, гибельными; но обжорство, пьянство, печали и заботы житейские, коих не только мирские люди не берегутся и не почитают гибельными, но даже некоторые
\\397// (о чем стыдно и говорить), называющие себя монахами, предаются этим занятиям, как безвредным или полезным. Хотя эти три причины, даже буквально понимаемые, отягчают душу, разлучают ее с Богом и пригибают к земле; впрочем, легко уклониться от них, особенно нам, нарочно удаленным от всякого общения с миром и не имеющим никакого повода предаваться мирским заботам, пьянству и объедению. Но есть и другое объедение и пьянство — духовное, коих труднее избежать, и есть особенные заботы и попечения житейские, в которых часто принимаем участие и мы, несмотря на то, что совершенно отреклись от всех владений наших, воздерживаемся от вина и всяких пиршеств и находимся в уединении. О них–то говорит пророк Иоиль:
Очевидные опыты показывают, что это происходит не без наущения демонов. Один старец, добродетельнейшей жизни, проходя мимо кельи брата, страдавшего этим душевным недугом, о котором мы сказали (ибо он, беспокоясь об излишних постройках и починках, ежедневно изнурял себя трудом), издали увидел, что тот разбивает тяжелым молотом твердый камень. Тут еще он увидел, что при этом брате находился эфиоп, который, соединив свои руки с его руками, вместе с ним делал удары молотом и пылающими факелами побуждал его к постоянному продолжению работы. Старец долго стоял, удивляясь и жестокому нападению демона, и столь коварному обольщению. Ибо когда брат этот, ослабев от чрезмерного труда, намеревался успокоиться, оставив труд свой, то, наущением того же духа, был вынужден снова брать молот и не оставлять начатого дела, так что уже не чувствовал тяжести труда, будучи поддерживаем непрестанным подстреканием демона. Наконец тот старец, тронутый видом столь жестокого надругательства демона, подходит к келье брата и, приветствуя, говорит ему: «Над чем столько трудишься, брат?» — «Обделываем этот твердейший камень, — отвечал он, — и едва только могли мы разбить его». — «Правду говоришь ты:
Герман. О, если бы таким же образом и с одинаковой удобностью можно было непрестанно сохранять духовные помыслы, как и приобретать иногда семена их! Ибо когда они возродятся в нашем сердце посредством чтения Св. Писания, или при воспоминании каких–нибудь духовных подвигов, или во время созерцания небесных таинств, то, незаметно убегая от нас, скоро исчезают. Иногда ум
\\400// наш находит и другой какой–нибудь случай к духовным чувствованиям, но при появлении иных, случайно встретившихся чувствований, те из них, которые занимали нас прежде, тотчас оставляют нас, так что с вероятностью можно думать о душе, всегда самой в себе непостоянной и потому не имеющей собственной силы твердо удержать святые помыслы, что она и в то время, когда удерживает несколько помыслов, получила их случайно, а не по собственному старанию Ибо как можно приписать свободной воле нашей начало тех помышлений, постоянное пребывание которых не состоит в нашей воле? Но чтобы из–за решения этого вопроса не уклониться далеко от предполагаемого исследования и первоначально предпринятого нами рассуждения о молитве, оставляя этот предмет до другого времени, неотступно просим тебя объяснить нам качество молитвы, тем более, что и святой апостол заповедует совершать ее во всякое время, говоря:
Исаак. Объять все виды молитв без высочайшей чистоты сокрушенного сердца и просвещения Св. Духа, мне кажется, невозможно. Они столь же многочисленны, как и те состояния, в коих может находиться всякая душа. Хотя мы и совершенно уверены, что не можем, судя по холодности нашего сердца, обозреть все виды молитв, впрочем, попытаемся изложить их, насколько позволяет нам малая опытность наша. По мере чистоты, в какой преуспевает чей–либо ум, и по свойству состояния, в какое он
\\401// или случаями приводится, или своим старанием приходит, ежеминутно изменяется и сам вид молитвы, и потому очевидно, что никто не может воссылать молитвы всегда однообразные. Ибо всякий молится в веселье иначе, нежели когда отягчен бременем печали и отчаяния; иначе, когда укрепляется в духовном преуспевании, нежели когда притесняется нападениями врага; иначе, когда испрашивает отпущения грехов, нежели когда просит приобретения благодати, или какой–нибудь добродетели, или уничтожения какого–либо порока; иначе, когда сокрушается мыслью о геенне и страхом будущего суда, нежели когда воспламеняется желанием будущих благ и надеждою; иначе, когда находится в нужде и напастях, нежели в безопасности и спокойствии; иначе, когда просвещается откровениями небесных тайн, нежели когда скорбит о бесплодии своих добродетелей и сухости чувствований.
Изложив понятие о качестве молитвы, хотя не столь подробно, как требовала бы важность предмета, но насколько позволяет краткость времени, или лучше, слабость нашего ума и огрубелость сердца, теперь предстоит нам еще большая трудность в раздельном изъяснении всех видов молитв, коих апостол полагает четыре, говоря об этом так:
Итак, прежде всего нам следует вникнуть в свойство самих названий и показать различие между
В молениях мы что–либо приносим или обещаем Богу, что по–гречески называется euch —
\\403// читаем:
На третьем месте у апостола поставлены прошения, которые мы, находясь в горячности духа, обычно воссылаем за других, прося о тех, кого любим, или о мире всего мира, выражаясь же словами самого апостола,
Напоследок, на четвертое место, ставятся благодарения, которые ум в неизъяснимом восторге приносит Богу, когда вспоминает прошедшие благодеяния Божий или
\\404// созерцает настоящие, или когда, прозревая будущность, усматривает, какие и сколь великие блага уготовил Бог любящим Его. В этом последнем случае обычно изливаются обильнейшие молитвы, когда дух наш, взирая чистейшими очами на награды, уготованные святым в будущем веке, побуждается е. безмерной радостью воссылать Богу неизреченные благодарения.
Каждый из показанных четырех видов молитвы может иногда делаться приношением тучным; ибо известно, что и
\\405// сердцем возбуждаются к горячайшей и устами человеческими невыразимой молитве. Случается, впрочем, что ум, достигший такого совершенства чистоты и начавший уже утверждаться в нем, вдруг объемлет все эти виды молитв и, обтекая их, наподобие некоего непостижимо быстрого пламени, проливает перед Богом неизъяснимые, чистейшей силы исполненные моления, которые Сам Дух, без нашего ведения, возносит к Богу в воздыханиях неизреченных (Рим 8, 26), т. е. в сию минуту человек воодушевляется такими чувствованиями и столь непостижимо изливается в молитве, что в другое время он не только не может пересказать этого, но даже и возобновить в своей памяти. А из этого видно, что в какой бы мере возраста кто ни находился, может иногда воссылать чистые и усердные молитвы. Ибо и тот, кто стоит на первой и низшей ступени, возмущаясь помыслом о грядущем суде, страшась испытания и ужасаясь наказания, и тот приходит иногда в такое сокрушение, что является готовым утучнить[92] (Пс 62, 6) молитвенную жертву свою не менее, чем и тот, кто наслаждается неизреченным весельем и радостью при созерцании чистым сердцем Божеских благодеяний; ибо он, зная, что ему много прощено, начинает, по слову Господа, много любить (Лк 7, 47).
Впрочем, для преуспевания в духовной жизни и для совершенного исполнения добродетелей, мы особенно должны располагать себя к тем видам молитв, воссылать которые побуждают нас или созерцание будущих благ, или сила пламенной любви, или, по крайней мере, стремление снискать какую–нибудь добродетель или истребить какой–нибудь порок. Ибо нельзя иначе достиг
\\406//нуть тех высших видов молитвы, о которых мы уже сказали, если ум наш мало–помалу и постепенно не пройдет сперва ряд низших молитв.
Господь наш собственным примером благоволил освятить четыре вида молитв, дабы и в этом случае исполнилось то, что о Нем сказано:
\\407// мысль очевидно выразил и апостол в послании к филиппийцам, где он несколько меняет порядок четырех видов молитвы и показывает, что иногда, объятые молитвенным пламенем, мы должны приносить их вместе.
За четырьмя видами молитв следует состояние возвышеннейшее и совершеннейшее, которое заключается в созерцании единого Бога и в пламенной любви к Нему, и где ум наш, объятый и проникнутый этой любовью, беседует с Богом ближайшим образом и с особенной искренностью, как с Отцом своим. То, что мы должны стараться достигать такого состояния, внушают нам слова молитвы Господней (Мф 6, 9–13). Мы говорим:
\\408//
\\409//
Вторым прошением ум, достигший высшей степени чистоты, умоляет:
Третье прошение есть сыновнее:
\\410// на земле, да творят не свою, а Его волю. И этого прошения никто не может произнести с полным чувством, кроме того, кто верует, что Бог все, что кажется нам несчастьем или счастьем, устраивает к нашей пользе, и что Он больше промышляет и печется о нашем спасении и благе, нежели мы сами о себе. Впрочем, можно понимать это и иначе. Воля Божия состоит в спасении всех людей, по словам св. Павла:
Далее:
\\412// которые против нас согрешили; ибо столько отпустится нам, сколько мы отпустим тем, которые причинили нам какой–либо вред своей злостью. Некоторые, страшась показать, что произнесением этих слов молитвы они больше обвиняют себя, нежели извиняют, молча пропускают их, когда весь народ поет эти слова в церкви. Но напрасно стараются употреблять эти хитрости перед Судией всех, Который захотел наперед показать своим подсудимым, как Он будет судить их, т. е. Он показал нам такой образ суда, по которому не хочет явиться строгим и неумолимым, но как мы хотим быть судимы Им, так должны судить и братьев наших, если они в чем–либо согрешат против нас:
Далее следует:
\\413//
Итак, видите, какой образ молитвы предложен нам от самого Судии, Которого мы должны умолять ею. Здесь нет прошения и даже воспоминания ни о богатстве, ни о почестях, ни о власти и силе, ни о телесном здоровье или временной жизни. Творец вечности не хочет, чтобы мы просили у Него чего–нибудь суетного, маловажного. Итак, тот нанесет величайшее оскорбление Его величеству и благости, кто, презрев эти вечно благие прошения, захочет умолять Его о чем–либо скоропреходящем и тленном; такой человек маловажностью прошений скорее навлечет на себя негодование Судии своего, нежели привлечет Его благоволение.
Хотя предложенная молитва, будучи изречена или постановлена самим Господом, по–видимому, заключает в себе всю полноту совершенства; впрочем, присных своих она направляет к тому, прежде сказанному нами, возвышеннейшему состоянию, к той пламенной и весьма немногими познанной и испытанной или, точнее сказать, неизреченной молитве, которая, превосходя всякое человеческое понятие, не может быть выражена ни звуками голоса, ни движениями уст и никаким сочетанием слов, но которую ум, озаренный блистанием небесного света, произносит не человеческой слабой речью, а от избытка чувств произвольно изливает из себя, как бы из некоего обильнейшего источника, и неизъяснимо воссылает к Господу. В это краткое время ум наш бывает исполнен таких ощущений, что и обратись в самого себя, не может ни изречь, ни обозреть их. Такое состояние также показал нам Господь в тех молитвах, которые Он, как пишется в Евангелии, возносил уединенно на горе
\\414// (Лк 5, 16) или в молчании, когда, находясь в подвиге молитвы, проливал даже капли крови (Лк 22, 44). Пример неподражаемый!
Кто же, обладая какою–нибудь опытностью, достаточно может объяснить различия, причины и происхождение сокрушений, от которых дух, воспламенившись и разгораясь, возбуждается к чистой и пламенной молитве? Немногие из этих причин, насколько можем теперь при просвещении Господа вспомнить, предложим для примера. Иногда стих какого–либо псалма подавал повод к пламенной молитве, иногда сладкозвучное пение брата возбуждало души бесчувственных к усердной молитве. Знаем, что внятность и важность поющего псалмы доставляла много горячности предстоящим, также увещевание совершенного мужа, духовное собеседование возбуждает в нерадивых расположение к обильнейшим молитвам. Знаем также, что мы не меньше были приводимы к полному сокрушению погибелью брата или приятеля какого–нибудь. Также воспоминание о нашей холодности и нерадивости иногда возбуждало в духе спасительную горячность. Таким образом, находим бесчисленные случаи, при которых благодать Божия может пробуждать души наши от равнодушия и сонливости[93].
\\415//
А каким образом или какими способами это сокрушение проявляется из сокровенности души, исследовать это составляет не меньшую трудность. Ибо часто плод спасительного сокрушения обнаруживается неизреченной радостью и бодростью духа, так что от чрезмерности неудержимой радости переходит в какой–то вопль, который доходит до кельи соседа при услаждении сердца и великом восхищении. А иногда дух погружается в такое молчание в глубокой тишине уединения, что исступление от внезапного озарения прекращает всякий звук голоса, и все чувства изумленный дух удерживает внутри или воздыхает и желания свои изливает к Богу неизъяснимыми стонами. А иногда он исполняется столь великим искушением и скорбью, что нельзя привести его в надлежащее состояние иначе, как излиянием слез.
Герман. Это свойство сокрушения отчасти знает и мое убожество. Ибо часто, когда появлялись слезы от воспоминания моих грехов, я, по посещению Божию, ободрялся такой, как ты сказал, неизреченной радостью, что неизмеримость этого веселья внушала, что мне нельзя отчаиваться в прощении их. Думаю, что нет ничего выше этого состояния, если бы приобретение его зависело от нашей воли. Иногда, желая всеми силами возбудить в себе подобное сокрушение со слезами и все свои заблуждения и грехи представляя перед взором, не могу вызвать обильный плач, и глаза мои до того делаются твердыми, наподобие жесткого камня, что ни одной капли влаги не капнет из них. И потому сколько я радуюсь излиянию слез, столько же скорблю о том, что не могу вызвать их, когда бы хотелось.
\\416//
Исаак. Не всякое излияние слез происходит от одного расположения, или одной силою. Иначе плач бывает от уязвления нашего сердца сознанием грехов, о чем говорится:
\\417// только содержание псалма, но и написание, которое от лица нищего (о втором в Евангелии говорится:
Но те, которые уже утвердились в расположении к добродетелям, не должны таким (насильственным) образом исторгать течение слез, и не нужно усердно домогаться плача по внешнему человеку; да если бы он как–нибудь и был произведен, то никогда не сможет достигнуть плодотворности самопроизвольных слез. Ибо своими усилиями больше развлекая душу молящуюся, он будет понижать, погружать вниз, низведет с небесной высоты, на которой изумительный дух молящегося неуклонно должен быть утвержден, и по ослаблении внимания к молитве заставит его скорбеть о бесплодных и вынужденных каплях слез.
А чтобы вам получить расположение к истинной молитве, я выскажу вам мнение не свое, а блаженного Антония. Мы знаем, что он иногда стоял на молитве до того, что когда во время молитвы взошедшее солнце начинало его жечь, мы слышали, что он в горячности духа взы-\\418//вал: солнце! что ты препятствуешь мне, как будто для того и восходишь, чтобы отвлечь меня от блеска этого истинного света? Ему также принадлежит и это небесное, более чем человеческое мнение о цели молитвы: несовершенна та молитва, говорил он, в которой монах сознает себя или то, что молится. К этому духовному мнению осмеливаемся и мы нечто прибавить по мере нашего убожества, — покажем признаки, насколько мы испытали, услышана ли Господом молитва.
Когда во время молитвы не смущает нас никакое сомнение, и ничто надежды нашего прошения не низлагает каким–нибудь отчаянием; если в самом излиянии молитвы чувствуем, что мы получили то, чего просим, то не сомневаемся, что молитвы наши действительно проникли к Богу. Ибо настолько молящий удостаивается быть услышанным и получить, насколько будет верить, что Бог на него взирает или Бог может исполнить просимое. Ибо непреложно изречение нашего Господа:
Герман. Мы верим, что эта надежда на услышание происходит от чистоты совести. Но мы, у которых сердце еще уязвляется жалом грехов, как может иметь надежду, когда у нас нет никаких заслуг, положившись бы на которые, мы были бы уверены, что молитвы наши услышаны?
\\419//
Исаак. Евангельские или пророческие слова свидетельствуют, что разные бывают причины услышания[94]. Так, по словам Господа, причина услышания заключается в согласии двоих:
\\420// способствуют услышанию, как говорит Псалмопевец:
\\421// Потому мы не должны прекращать начатое совершение наших молитв, хотя они и не скоро бывают услышаны[95], чтобы по распоряжению Божию как–нибудь не продлился путь для услышания нас, или чтобы ангел, переносящий к нам благодеяние Божие[96], выйдя от лица Всемогущего, по сопротивлению дьявола не замедлился[97], а он, верно, не сможет принести пересылаемого дара, если найдет, что мы прекратили молитву. Это, без сомнения, могло бы приключиться и с вышесказанным пророком, если бы он с особенной силою не продолжил своих молитв до двадцать первого дня. Итак, от твердости этой веры мы не должны уклоняться и впадать в отчаяние, когда не видим исполнения нашей молитвы, не должны сомневаться касательно обещания Господа, Который говорит:
\\422//
\\423// самой тайне воскресения Господа действие было обоюдно согласное. Ибо как воскресение тела Его блаженным апостолом приписывается Богу Отцу (Гал 1, 1), так и о Сыне свидетельствуется, что Он воздвигнул храм тела Своего (Ин 2, 19). Итак, из сказанных примеров Господа научившись, мы должны также все прошения свои заключать подобными словами:
Прежде всего нам необходимо прилежно исполнять евангельскую заповедь, чтобы, войдя в свою келью и затворив двери, мы молились Отцу нашему. Это мы исполняем таким образом: внутри своей кельи молимся, когда, сердце свое отвлекая совершенно от смятения всех помыслов или забот, мы приносим свои молитвы Господу некоторым тайным образом и с дерзновением. При запертых дверях молимся, когда с закрытыми устами, молча молимся испытующему не слова, а сердца. В сокровенном месте молимся, когда только сердцем и внимательным умом приносим свои прошения одному Богу, так что и самые противные власти не могут узнать род нашего прошения. Для этого нужно молиться с совершенным безмолвием, чтобы нам своим шепотом или возгласами не только не развлекать стоящих впереди братьев и не возмутить чувства молящихся, но чтобы и от самих врагов
\\424// наших, строящих наветы нам, особенно во время молитвы, укрылось усердие нашего прошения. Таким образом мы исполним и эту заповедь:
Для этого часто, но кратко нужно молиться[99], чтобы при продолжительной молитве враг–наветник не мог всевать что–нибудь в наше сердце. Это есть истинная жертва, потому что жертва Богу — дух сокрушенный (Пс 50, 19). Это — спасительное приношение, чистое возлияние, жертва правды, жертва хвалы (Пс 49, 14), истинная и тучная жертва, это — мозговое всесожжение (Пс 65, 15), которое приносится сокрушенным и смиренным сердцем; и принося их по тому правилу и с тем усердием духа, о которых сказано, мы можем деятельной добродетелью воспевать:
\\425//
10. собеседование аввы Исаака Скитского (второе) о молитве
Между высокими постановлениями отшельников, изложенными при помощи Божией, хотя и не искусным пером, порядок повествования заставляет кое–что вставить, присовокупить, хотя это и кажется родимым пятном, положенным на красивое тело. Впрочем, я не сомневаюсь, что этим будет доставлено всем простецам немалое вразумление касательно образа Всемогущего Бога, о котором читается в книге Бытия, особенно когда это касается такого важного догмата, так что незнание его без большого богохульства и ущерба для кафолической веры не может оставаться.
В египетской стране, по древнему преданию, соблюдается такой обычай, что после дня Богоявления (под которым священники той области понимают Крещение Господне и Рождество по плоти, и потому торжество того и другого таинства празднуют не в два дня, как в западных областях, а в один день), александрийский первосвященник рассылал послания по всем церквам Египта, в которых назначал начало Четыредесятницы и день Пасхи не только по всем городам, но и по всем монастырям. Итак, по этому обычаю, немного дней спустя после предыдущей беседы с аввою Исааком, пришли «праздничные послания епископа вышесказанного города, Феофила, в
\\426// которых с назначением дня Пасхи он поместил длинное рассуждение против нелепой ереси антропоморфистов и опроверг ее обильной речью. Это почти всеми монахами, обитавшими по всему Египту, по ошибке от простоты было принято с таким огорчением, что большая часть старцев всего братства определила отвращаться упомянутого епископа, как зараженного весьма важной ересью, а именно, казалось противным Св. Писанию — отвергать, что Всемогущий Бог имеет образ подобный человеческому, поскольку ясно свидетельствуется, что Адам сотворен по образу Его! Наконец и теми, которые обитали в скитской пустыне и которые совершенством и познаниями превосходили всех, живших в египетских монастырях, это послание было отвергнуто, так что кроме аввы Пафнутия, пресвитера нашего общества, никто из прочих пресвитеров, бывших в той же пустыне настоятелями над другими тремя церквами, вовсе не позволял ни читать, ни объявлять на своих собраниях.
Итак, среди державшихся этого заблуждения был старец древней строгости в воздержании и в деятельной жизни, во всем совершенный, по имени Серапион. Он по неучености, вопреки всем, содержащим истинную веру, столько погрешал во мнении о вышесказанном догмате, сколько заслугами жизни и летами превосходил почти всех монахов. Он после многих увещеваний святого пресвитера Пафнутия не смог стать на стезю правой веры, оттого что это мнение казалось ему новизною, которой предки не открывали и не передали. В то время случилось, что один диакон, именем Фотий, муж высокой учености, желая увидеть братьев, обитавших в той пустыне, пришел из Каппадокии. Блаженный Пафнутий, с большой ласкою приняв его, для утверждения веры, изложенной в письмах вышесказанного епископа, поставив на средину, при всех братьях стал спрашивать: кафолические церкви всего Востока
\\427// как толкуют то, что говорится в книге Бытия:
Хотя новость недавно случившегося дела и желание начатой беседы о состоянии молитвы заставили нас, оставив все прочее, прийти к твоему блаженству, но к этому желанию присоединилось и тяжкое заблуждение аввы Серапиона, в которое он впал, как мы думаем, по хитрости
\\428// нечистых демонов. Ибо мы колеблемся немалым отчаянием, видя, что он по неведению не только совершенно погубил столько трудов, которые похвально совершал пятьдесят лет в этой пустыне, но и подвергся опасности вечной смерти. Итак, во–первых, мы желаем знать, откуда или для чего приключилось с ним такое тяжкое заблуждение; потому просим научить, как мы можем достигнуть того качества молитвы, о котором ты прежде рассуждал не только обильно, но и возвышенно? Ибо до того подействовала на нас удивительная эта беседа, что привела дух наш только в изумление, а не показала, как мы могли бы совершать ее или научиться ей.
Исаак. Не нужно удивляться тому, что человек простейший, никогда не учившийся пониманию сущности и природы Божества, по невежеству мог до сих пор удержаться в привычке древнего заблуждения или обольщаться, а, вернее сказать, закоснеть в прежнем заблуждении, которое разносится не новым обольщением демонов, как выдумаете, а познанием древнего язычества. По привычке к тому заблуждению, по которому почитали демонов, представляемых в образе людей, и ныне также думают, что необъятное и неизреченное величие истинного Божества надо почитать под каким–нибудь начертанным образом, который, стоя на молитве, постоянно умоляли и всегда держали перед глазами. Против этого заблуждения прямо направлено следующее изречение:
\\429// были осквернены языческим суеверием, так что ересь антропоморфистов произошла от превратного толкования, и поэтому с упорным извращением настаивают, что безмерное и простое существо Божие сложилось с нашими чертами, в образе человеческом. Но кто наставлен в православных догматах, тот отвращается этого, как языческого богохульства, и таким образом достигает такой чистоты молитвы, что не представляет в уме никакого видимого изображения Божества или телесного Его очертания.
По мере чистоты своей, как я сказал в прежней беседе, всякий ум в молитве своей или возвышается, или вращается в образах, именно настолько отрешается от представления земных, материальных предметов, насколько возвысилось состояние его чистоты, и это бывает причиною того, что внутренним взорам души Иисус является то смиренным, т. е. в плоти, то прославленным, во славе Своего величия. Ибо не могут видеть Иисуса, идущего в Царство Свое те, которые, находясь еще как бы в иудейской немощи, не могут говорить с апостолом:
\\430// подтвердить это и оставить нам пример совершенной чистоты, хотя Сам, как невозмутимый источник святости, для приобретения чистоты не нуждался в отшельничестве и внешнем уединении (ибо полнота чистоты не могла очертиться какими–нибудь нечистотами толпы, не мог оскверниться общением с людьми Тот, Кто все нечистое очищает и освящает), однако удалился один на гору молиться, именно этим примером Своим научая нас, чтобы мы, если хотим молиться Богу с чистым и непорочным расположением сердца, также удалялись от всякого беспокойства и смятения толпы, чтобы, в этом теле пребывая, мы могли хоть отчасти приближаться к некоторому подобию того блаженства, которое в будущем обещается святым, и чтобы Бог для нас был все во всем (1 Кор 15, 28).
Тогда вполне совершится в нас молитва нашего Спасителя, которою Он за своих учеников молился Отцу, говоря:
Герман. Удивление от прежней беседы, для которой мы пришли сюда, теперь возрастает до большого изумления. Ибо насколько от этого учения мы воспламеняемся к желанию совершенного блаженства, настолько же впадаем в отчаяние, не зная, каким бы образом мы могли усвоить столь высокое учение Поэтому просим, терпеливо позволь нам объясниться касательно того, с чего нам начать в келье заниматься долговременным размышлением. Хотя мы знаем, что твое блаженство не оскорбляется никакой глупостью слабых, которая для того и должна быть обнаружена, чтобы исправить то, что есть в ней нелепого. Итак, по нашему мнению, необходимо, чтобы во всяком искусстве или науке, начиная с самых основ, сперва преподавали легкие, слабые начатки, чтобы, воспитывая и насыщая разумным молоком, мало–помалу взращивали, и ученики таким образом, от низшего к высшему, мало–помалу, постепенно восходили[100]. Как какой–либо отрок
\\432// сможет произнести простые слоги слов, если сначала не узнает начертания букв? Или как приобретет искусство читать тот, кто неспособен еще сопрягать краткие начертания имен? Не учившийся грамматике как приобретет ораторское красноречие или философское знание? Потому я не сомневаюсь, что и в этой возвышенной науке, которая нас учит постоянно прилепляться к Богу, есть какое–нибудь основание наставления, на котором сначала утвердившись, можно было бы подняться и к самому верху совершенства. Думаем, что начало это составляет то, чтобы знать, каким размышлением удерживать Бога в памяти, или как размышлять о Боге; потом нужно знать, как этот предмет твердо сохранять, что составляет высокое совершенство. И потому мы желаем, чтобы нам указали какой–нибудь предмет для этой памяти, посредством которого мы умом восприняли бы и всегда содержали бы Бога, чтобы, держа этот предмет перед глазами, в случае уклонения от Него, мы были готовы, глядя на него, возвратиться к Богу и могли воспринять Его без всякого промедления и без трудности искания.
Исаак. Ваше столь тонкое изыскание служит знаком близкой чистоты. Ибо никто не может даже спрашивать об этом, не говорю рассуждать, кроме того, кто с прилежным и деятельным старанием и трезвой заботливостью ума глубоко исследует эти вопросы и при постоянном внимании к жизни, руководясь опытом, подступает к порогу этой чистоты и стучится в двери. Поскольку вижу, что вы, не говорю, стоите у дверей той истинной молитвы, о которой рассуждаем, но как бы руками опытности осязаете внутренности и сокровенности ее и некоторых членов ужо касаетесь, то думаю, что мне не много придется потрудиться, чтобы вас, уже как бы ходящих во дворе ее, ввести и в святилище, как Господь направит, и вы не будете замедлены никаким препятствием в рассмотрении того, что
\\433// нужно показать. Ибо близок к познанию тот, кто толково понимает, что он должен исследовать, недалек от знания и тот, кто начинает понимать, чего он не знает. И потому я не опасаюсь, что подвергнусь порицанию за предательство или легкомысленность, если раскрою то, что в предыдущем трактате о совершенстве молитвы я оставил без рассмотрения; думаю, что вам, ревностно подвизающимся в этом деле, благодатью Божьей сила этого открыта и без нашего наставления.
Итак, по тому наставлению, которое вы разумно сравнили с учением детей, которые иначе не могут понять первого урока азбуки и узнать начертание букв, не могут твердой рукою написать черты, если сперва после тщательного начертания на воске[101] некоторых отпечатков и формул, постоянно рассматривая и ежедневно подражая, не привыкнут выражать изображения их, — также и вам следует преподать формулу этого духовного учения, на которую всегда твердо устремляя свой взор, вы научились бы непрестанно повторять ее с пользою, и при употреблении ее, размышляя, вы могли бы восходить к высшим взглядам. Итак, предлагается вам такая формула желаемого вами учения и молитвы, о которой (формуле) всякий монах, стремящийся к непрестанному памятованию о Боге, должен привыкнуть постоянно размышлять в сердце, после изгнания всех разнообразных помыслов, потому что он сможет удержать ее не иначе, как отрешившись от всех телесных забот и беспокойств. Она как нам преподана немногими, оставшимися древними отцами, так и
\\434// нами передается только очень редким и истинно желающим. Итак, для приобретения постоянной памяти о Боге вам предлагается такая формула благочестия:
\\435// мне страсть чревобесия, требует пищи, какой нет в невозделанной пустыне, и навевает на меня запах царских кушаний, и я чувствую невольное влечение к ним, тогда говорю:
\\436// что возбуждения похоти прекратились и жар в детородных членах моих охладел; чтобы родившаяся эта добродетель и благодать Божия дольше или постоянно пребывали во мне, с усердием говорю:
\\438// Пусть он сопровождает тебя во всякое время; ты будешь размышлять о нем, по заповеди Законодателя (Втор 6), сидя в доме, ходя по пути, засыпая и пробуждаясь; напишешь его на пороге и дверях уст твоих; поместишь его на стенах твоего дома и во внутренних покоях твоей груди, так чтобы в тебе звучало это возвышенное пение, когда кланяешься на молитве, когда поднимаешься и когда приступаешь ко всякому необходимому употреблению жизни, пусть будет эта готовая и постоянная молитва.
Эту формулу ум должен содержать непрестанно, пока, укрепившись непрерывным употреблением ее и постоянным размышлением, не отвергнет богатство и обширное имущество всех помыслов. Таким образом, стесненный нищетою этого стишка, с большей легкостью достигнет того евангельского блаженства, которое имеет первенство между другими блаженствами:
\\439// (в русском переводе —
\\440// только приобретает, но и предваряет понимание их, и смысл слов раскрывается нам не через изъяснение, а через дела. Ибо, воспринимая то же расположение сердца, с каким воспет или написан псалом, становясь как бы сочинителями его, мы больше предваряем понимание его, нежели последуем. Постигая сперва силу слов, нежели знание, размышляя о них, мы некоторым образом припоминаем, что в нас произошло или происходит ежедневно, что породило в нас нашу нерадивость, или приобрело усердие, или доставило божественное провидение, или обольстило внушение врага, или похитило легкое, тонкое забвение, или причинила человеческая слабость, или ввело в обман тупое незнание; воспевая псалмы, мы это вспоминаем. Ибо мы находим все эти выраженные в псалмах состояния. Поэтому, ясно рассматривая как в чистом зеркале все, что произошло с нами, более действенно познаем, и таким образом научившись у действий, мы не как услышанное, а как совершенное нами, осязательно понимаем, не как усвоенное памятью, а как впечатанное в саму природу вещей, порождаем из внутреннего расположения сердца, так что проницаем смысл их не по чтению, а по предшествующему опыту. И таким образом дух наш достигает той чистоты молитвы, о которой сказано в предыдущем собеседовании, и которая не только не занимается видением какого–либо образа, но и не развлекается никаким голосом, никаким произношением слов, при горячем напряжении ума, при неизреченном восторге сердца, с непобедимой живостью духа возносится; и эту молитвенную чистоту дух, ставши вне всех чувств и видимых вещей, изливает Богу неизъяснимыми стонами и воздыханиями.
Герман. Мы думаем, что нам не только преподано это духовное учение, которого мы просили, но ясно и приятно высказано и само совершенство его. Ибо что может быть совершеннее и возвышеннее, как содержать в памяти Бог а
\\441// таким кратким размышлением, повторением одного стишка выйти из пределов всего видимого и некоторым образом заключить в краткой речи чувства всех молитв? И потому остается одно, что просим изъяснить нам. каким образом мы могли бы постоянно содержать тот, преподанный нам вместо формулы (правила) стишок (т. е.
Ибо ум наш, поняв заглавие какого–либо псалма, незаметно отвлекаясь от него, без сознания, как бы в исступлении, переходит к другому тексту Св. Писания. А когда начнет сам в себе размышлять о нем, еще не обозрит его всецело, как приходит на память другое свидетельство, а от этого еще переносится размышлением к следующему, и таким образом дух, всегда, переходя от псалма к псалму, от евангельского текста к апостольскому чтению, от этого к пророческим словам, а отсюда к каким–нибудь священным историям, переносится по всему составу Св. Писания, как непостоянный, как бы блуждающий; ничего не может по своей воле отвергнуть или удержать, полно что–нибудь обсудить, исследовать, только, так сказать, осязает и пробует духовные чувства, а породить, приобрести что–либо не может. Таким образом, дух, колеблясь и блуждая, даже и во время богослужения, как пьяный, развлекается разными предметами, никакой обязанности не исполнит, как должно; например, когда молится, то вспоминает псалом или что–либо другое прочитанное; когда поет, то размышляет о чем–нибудь другом, нежели что содержит текст самого псалма; когда читает, то думает, что то–то надо сделать, или вспоминает о сделанном, и, таким образом, ничего правильно и благо–временно не принимает и не удаляет от себя, водится как бы случайными впечатлениями, не имеет власти удержать
\\442// то, чем услаждается, или останавливаться на том. Следовательно, нам необходимо прежде всего знать, как мы могли бы надлежащим образом исполнять эти духовные обязанности или, по крайней мере, этот стишок, который ты преподал нам вместо правила, неизменно сохранять, так чтобы возникновение и конец всех чувствований не волновались в своем круговращении, а состояли в нашей власти.
Исаак. Хотя прежде, когда мы рассуждали о состоянии молитвы, думаю, достаточно сказано об этом предмете, однако поскольку просите повторить вам то же самое, я коротко скажу об утверждении сердца. Три средства делают рассеивающийся ум постоянным: бдение, размышление и молитва[103]. Непрестанное упражнение в них
\\443// и непрерывное внимание доставляют душе постоянную твердость, которая, впрочем, не может быть приобретена иначе, как посредством непрерывного, неутомимого занятия делом, совершаемым не по сребролюбию, а в пользу киновии; заранее будут совершенно отвергнуты все заботы и попечения настоящей жизни, чтобы таким образом мы могли исполнить апостольскую заповедь:
Авва Исаак до этого места довел второе собеседование с нами о качестве молитвы. Очень удивляясь его учению касательно размышления о вышесказанном стишке (
\\444//
\\445//
Преподобного Иоанна Кассиана к семи другим, посланным к епископу Гонорату и Евхерию, собеседованиям отцов, живших в египетской пустыне Фиваиде, предисловие
Хотя добродетели вашего совершенства, которым вы, как какие–нибудь светила в этом мире, сияете с удивительным блеском, многие из святых, поучающихся вашим примером, едва могут подражать; однако вы, святые братья, Гонорат и Евхерий[105], похвалою тех высоких мужей, от коих мы приняли первые постановления отшельничества, воспламенились так, что один из вас, начальствуя над большим общежитием[106] братьев, желает, чтобы общество его, которое поучается ежедневным видением вашей святой жизни, было наставляемо еще и заповедями тех отцов, а другой захотел отправиться в Египет, чтобы поучаться и телесным видением их, так что, оставив эту область, оцепеневшую от суровости галльского холода, как чистая горлица, полетел бы в те земли, которые ближе освещаются солнцем правды и изобилуют зрелыми плодами добродетелей. Это невольно возбудило во мне любовь, так что я, утешаясь желанием одного и трудом другого, не уклонился от опасности коротко написать, лишь бы только у первого увеличился
\\446// авторитет между монахами, а у второго отклонилась необходимость опасного мореплавания. Поскольку вере и горячности вашей не могли удовлетворить ни те постановления киновий, которые в двенадцати книгах мы написали, как могли, к епископу блаженной памяти Кастору, и десять собеседований отцов, пребывающих в скитской пустыне, которые мы кое–как изложили святым епископам Елладию и Леонтию, по их повелению, — то теперь, чтобы был известен способ и порядок нашего пути, я решился посвятить вам написанные таким же слогом семь собеседований трех, увиденных нами первых отцов, обитающих в другой пустыне, чтобы этими собеседованиями восполнить то, что в прежних наших писаниях о совершенстве, может быть, темно выражено или опущено. А если и эти писания не смогут насытить святую жажду вашего усердия, то думаю, что другие семь собеседований, которые будут посланы к святым братьям, пребывающим на Стихадских[107] островах, исполнят ваше пламенное желание.
\\447//
11. собеседование аввы Херемона (первое) о совершенстве
Во время пребывания нашего в Сирийском общежитии, когда мы, не довольствуясь первыми опытами веры, начали несколько преуспевать в ней и желать большей благодати совершенства, то вознамерились немедленно отправиться в Египет и проникнуть в самую дальнюю фивскую пустыню, в особенности посетить там тех святых, слава о которых носилась всюду, если не по ревности к подражанию им, то, по крайней мере, из желания узнать их. Итак, совершив путь водою, мы прибыли в египетский город Феннез. Поскольку жители этого города со всех сторон окружены частью морем, частью соленым озером и земли у них нет, то они занимаются одной морской торговлею, от которой приобретают богатство и все для себя необходимое, так что материалы для строения домов своих вынуждены привозить на судах издалека; ибо собственная земля не может им дать их.
Бог, способствующий исполнению нашего желания, в одно с нами время устроил путь сюда блаженному и отличнейшему мужу, епископу Архебию. Отторгнутый от сонма отшельников, он поставлен был епископом города Панефиса[108]; но на всю жизнь свою постоянно сохранил
\\448// расположение к уединению, так что нисколько не ослабел в прежнем своем смирении и не почитал для себя лестным то достоинство, в которое возведен был. Он ясно говорил, что не был способен к прохождению этого звания, в которое был призван, и скорбел о том, что отлучили его от отшельников, как недостойного быть в их обществе; потому что, пребывая в нем тридцать семь лет, никак не мог достигнуть чистоты их жизни. Этот муж, по прибытии нашем в город Феннез, куда привел его случай избрания тамошнего епископа, принял нас весьма благосклонно и ласково, и когда узнал о желании нашем посетить святых отцов в самых отдаленных странах Египта, то сказал нам: идите и посмотрите пока старцев, находящихся в недальнем расстоянии от нашего монастыря. Многолетняя жизнь их обнаруживается на согбенных телах их, и святость сияет даже в самом взоре их, так что одно воззрение на них может быть весьма поучительно. Не столько из слов их, сколько из самого примера их святой жизни вы можете научиться тому, о потере чего я скорблю и чего, как уже утраченного, не могу сообщить вам. Впрочем, думаю, что моя скудость несколько восполнится тем, если постараюсь, по крайней мере, указать вам, где вы можете удобнее найти искомую вами евангельскую жемчужину (Мф 13, 46), хотя сам и не имею ее.
Итак, взяв посох и суму, как обычно отправляются в путь все тамошние монахи, он сам, вместо проводника, повел нас в свой город Панефис. Земля, на которой стоит этот город, и большая часть сопредельной с ним страны некогда была самая плодоносная; ибо с нее, как говорят, доставлялась пища для всей области. Но после случившегося землетрясения, когда всколыхнувшееся море вышло из берегов своих, затопило и истребило на ней почти все селения, и эта некогда тучная земля покрылась
\\449// солеными болотами, так что к ней, в буквальном значении, можно отнести то пророчество, которое у Псалмопевца имеет смысл духовный:
Блаженный Архебий захотел привести нас прежде к Херемону, который находился ближе к его монастырю и был годами старше двоих других. Хотя он был еще бодр духом, но поскольку протекал уже сотый год его жизни, то и от старости, и от непрерывного пребывания в молитвах хребет его был так согбен, что он, как малолетнее дитя, ходил с опущенными и до самой земли простертыми руками. Мы с удивлением смотрели как на его лицо, так и на необыкновенное хождение его. Хотя все члены его были измождены и умерщвлены, но он никак не оставлял прежнего строгого образа жизни своей. Когда мы стали покорно просить его, чтобы он сказал нам что–нибудь в назидание, и когда объявили ему, что только желание духовных наставлений заставило нас придти к нему, то он, тяжко вздохнув, сказал: что я могу сказать вам в назидание, когда немощь старости ослабила во мне прежнюю бодрость и вместе с тем отняла дерзновение у языка моего? Ибо как я начну учить тому, чего сам не делаю? Или как стану наставлять другого в том, в чем и сам я, как сознаю, уже мало и слабо упражняюсь? Поэтому–то, чтобы мне примером своим не ослабить усердия другого, я до сих пор никому из юных не позволял жить вместе со мною.
\\450// Ибо наставление никогда не будет действительно, если наставник не укоренит его в сердце наставляемого собственным примером своим.
Приведенные такими словами в немалое смущение, мы отвечали: хотя бы ты был безмолвен, мы можем получить здесь достаточное для себя назидание; одно неудобство настоящего местоположения и сама уединенность жизни, которую и полная силами юность едва ли может переносить, уже довольно вразумляют нас и приводят в сокрушение. Но мы еще просим тебя: оставь, хоть на малое время, свое безмолвие и удостой слышать от тебя наставление в том, как мы можем сделаться способными не только удивляться, но и подражать той добродетели, которую видим в тебе. Ибо хоть по недостатку ревности, который конечно не сокрыт от тебя, мы не заслуживаем получить то, чего просим; но, по крайней мере, должны получить это за понесенный нами труд в столь дальнем пути, какой мы предприняли сюда из Вифлеемского общежития, желая слышать ваши наставления и стараясь в собственном преуспевании.
Тогда блаженный Херемон сказал: три побуждения заставляют людей уклоняться от пороков, т. е. страх будущего мучения в геенне или боязнь настоящей строгости законов; надежда и желание получить Царство Небесное; наконец расположение и любовь к самой добродетели. Что страх гнушается скверны зла, о том говорится в Притчах:
\\451// (Пс 33, 23). Любовь также не боится падения греховного; ибо
Поэтому кто стремится к совершенству, тот с первой ступени страха, собственно называемого рабским, по словам Господа:
\\452// должен постепенно восходить на стезю надежды. Здесь человек уподобляется уже не рабу, а наемнику, ибо действует в ожидании будущего воздаяния. Уверенный в прощении грехов своих, он уже не страшится наказания за них, а сознавая в себе добрые дела, думает получить за них милостивую награду. Но, несмотря на то, он еще не имеет в себе такого расположения, какое прилично сыну, который в полном уповании на отеческое благоволение к себе не сомневается усвоить себе все, что принадлежит отцу. Так распутный тот юноша, который, расточив имение отца своего, вместе с тем утратил и имя сына, не смеет даже помыслить о своем сыновнем состоянии, когда говорит:
Едва же он произнес эти слова, выражающие смиренное раскаяние его, как отец, поспешно выйдя навстречу ему, принял его с любовью больше прежней и тотчас, миновав обе низшие степени, возвратил ему прежнее достоинство сына, не довольствуясь меньшими дарами. Поэтому и мы должны ускорять свое шествие, чтобы посредством
\\454//
Великое различие находится между тем, кто страхом геенны или надеждою будущего воздаяния погашает в себе пламя пороков, и между тем, кто отвращается порочности и нечистоты по чувству любви божественной, — кто обладает благом чистоты единственно по любви к святости, и делает все, не обращая уже внимания на обещанную в будущем награду или наказание, но услаждаясь сознанием настоящего доброго дела своего. В таком состоянии человек, хоть и не имел бы ни одного свидетеля дел своих, не решится воспользоваться случаем к греху и не может увлечься самыми сокровенными, обольстительными помыслами; ибо, питая искреннейшую любовь к добродетели, он не только не приемлет сердцем ничего противного ей, но и с величайшим ужасом отвращается этого. Поистине, иное дело — иметь ненависть к порокам и плотским сквернам из чувства удовольствия, получаемого от совершения доброго дела, иное — обуздывать беззаконные похоти, имея в виду будущую награду; иное — опять бояться настоящего вреда, и иное — страшиться будущего наказания. Наконец, гораздо больше значит не хотеть отстать от добра ради самого добра, нежели не соглашаться на зло из боязни зла. Ибо в первом случае добродетель является свободной, а в последнем — как бы принужденной, как бы против воли, насильно исторгнутой страхом наказания или желанием награды. Ибо кто из страха уклоняется от обольщений пороков, тот, после отнятия страхом полагаемого препятствия, снова обратится к тому, что любит, и потому не всегда будет тверд в своей добродетели и никогда не свободен от нападения пороков; поскольку не будет иметь твердого и непрерывного мира внутренней чистоты. Где не перестают войны, там невозможно не опасаться поражений. Сколь бы кто мужественно ни сражался, хотя бы часто наносил противникам смертельные раны, но если он находится среди
\\455// самой битвы, то по необходимости должен иногда терпеть удары меча вражеского. Напротив, кто, преодолев нападение пороков, уже наслаждается спокойствием мира и проникнут любовью к самой добродетели; тот неуклонно пребудет в этом состоянии добродетели; коей весь уже предан, поскольку не считает ничего для себя гибельнее, как потерять внутреннюю чистоту. Вместе с тем ничего приятнее, ничего драгоценнее этой чистоты не находит для себя тот, для кого гибельное нарушение правил добродетели или заражение себя сквернами порока служит тяжким наказанием. Ему нисколько не прибавит честности опасение присутствия людей, и уединение нисколько не уменьшит ее, но, всюду и всегда нося с собою судью не только дел, но и помышлений своих — совесть, он более старается угождать Тому, Кого нельзя ни обмануть, ни укрыться.
Кто, надеясь на помощь Божию, а не на собственное старание, удостоится достигнуть этой степени совершенства, тот из рабского состояния, в котором действует страх, и из состояния наемнического, в котором обнаруживается не столько признательность к благости дающего, сколько желание заслуженной награды, переходит в состояние усыновления, в коем не имеют места ни страх, ни корыстное желание, но непрерывно действует
\\456//
\\457//
\\458//
Герман. Подлинно, сильна и возвышенна беседа твой о совершенной любви к Богу; но смущает нас то, что ты столько восхвалив эту добродетель, страх Божий и на–дежду вечного воздаяния признал несовершенными, между тем как пророк, кажется, судит о них иначе, когда говорит:
\\459//
Херемон. Божественное Писание побуждает свободную волю нашу стремиться к различным степеням совершенства, смотря по состоянию и мере духовных способностей каждого. Оно не могло предложить одинакового для всех венца совершенства, потому что не у всех одинаковы силы к достижению его или не все имеют одинаковое расположение и стремление к тому; потому слово Божие и назначило различные степени и различные меры в самих совершенствах. Это ясно показывает различие евангельских блаженств. Ибо, хотя блаженными называются и те, коим принадлежит Царство Небесное, блаженны и те, которые наследуют землю, блаженны и те, которые утешатся, блаженны и те, которые насытятся; однако, думаем, большое различие между обитанием в Царстве Небесном и наследованием земли, какая бы она ни была, между восприятием утешения и полным насыщением правдою; также большое различие между теми, которые получат помилование, и теми, которые удостоятся наслаждаться славным видением Бога. Ибо
\\460//
\\461//
Итак, кто будет утвержден на основании совершенной любви, тот непременно взойдет на высшую степень того особенного страха, который рождается не от опасения наказаний и не от желания наград, но от великой любви. Это такой страх, которым сын страшится нежнейшего отца, или брат брата, или друг друга, или супруг супруги; здесь мы боимся не наказания или укоризны, а малейшего оскорбления любви и всегда находимся в величайшем опасении, чтобы не только каким–нибудь поступком, но даже и словом не охладить горячности любви к нам. Один из пророков, Исайя, хорошо изобразил достоинство этого страха, когда сказал:
\\462// говорит апостол Иоанн:
Герман. До сих пор речь была о совершенстве любви; мы хотим кое–что узнать также и о конце целомудрия. Ибо мы не сомневаемся, что высокое совершенство любви, посредством которой, как сказано, восходят к образу и подобию Божию, не может быть достигнуто без совершенства чистоты. Но мы хотим узнать, можно ли приобрести постоянную чистоту, так чтобы раздражение похоти никогда не нарушало чистоты нашего сердца, и, живя в теле, можем ли быть свободны от этой плотской страсти, так чтобы никогда не воспламеняться огнем похоти?
\\464//
Херемон. Конечно, составляет высшее блаженство и особенную заслугу — постоянно учиться или учить тому расположению, посредством коего соединяемся с Господом, так чтобы размышление об этом, по изречению Псалмопевца (Пс 1, 2), занимало нас все дни и ночи нашей жизни, и дух наш, ненасытно алчущий и жаждущий правды, постоянно питало этой пищею. Но надо позаботиться и о теле нашем по благому промышлению нашего Спасителя, чтобы оно не ослабело в пути (жизни). Ибо дух бодр, плоть же немощна (Мф 26, 41); и ныне надо подкрепить ее принятием хотя бы малого количества пищи, чтобы после подкрепления ее и духу придать больше силы для более прилежного исследования того, чего вы желаете.
\\465//
12. собеседование аввы Херемона (второе) о чистоте
Тотчас по окончании обеда, который нам, желающим пищи учения, показался скорее обременительным, нежели приятным, старец, заметив, что мы ожидаем обещанного слова, начал говорить: мне приятно не только напряженное внимание вашего ума к учению, но и мысль предложенного вопроса. Точно, вы соблюли разумный порядок вопроса. Ибо необходимо, чтобы за полнотою столь превосходной любви последовали и безмерные награды за совершенную и постоянную чистоту, и была равная радость при таком равенстве наград. Ибо они соединяются между собою таким сродством, что одна без другой не может быть приобретена. Итак, ваше предложение заключается в том, чтобы мы подобным рассуждением раскрыли, может ли быть совсем истреблен огонь похоти, который, как врожденный жар, ощущает эта плоть. Сначала прилежно исследуем, что думает об этом блаженный апостол. Он говорит:
\\466//
Итак, это тело греха состоит из многих членов — пороков, к его части относится всякий грех, совершенный делом, или словом, или помышлением, члены которого правильно называются земными. Ибо те, которые пользуются их услужением, не могут истинно исповедать:
\\467// он четвертым членом поставил злую похоть, которая может относиться не только к вышесказанной страсти нечистоты, но и вообще ко всем вредным вожделениям и которая есть только болезнь развращенной воли. О ней Господь в Евангелии говорит:
Итак, если видим, что многие ради Христа отвергли свое имущество, так что не только обладание деньгами, но и желание их отсекли от сердец своих, то следует, что таким же образом можно погасить и блудное разжигание.
\\468// Ибо апостол не соединил бы невозможного дела с возможным; но, признавая то и другое возможным, заповедал равным образом умерщвлять. И настолько блаженный апостол уверен, что можно из наших членов искоренить блудную страсть или нечистоту, что повелел не только умерщвлять их, но даже не называть, говоря:
Впрочем, мы должны знать, что хотя бы мы соблюдали всю строгость воздержания: голод, жажду, бдение, постоянный труд — и с неослабевающим усердием занимались чтением; однако посредством этих подвигов мы не можем приобрести постоянную чистоту целомудрия, если, постоянно упражняясь в них, по опыту не познаем, что чистота подается по милости благодати Божией. Всякий пусть знает, что он должен неутомимо упражняться в этих подвигах только для того, чтобы ради скорби их, приклонив милосердие Божие, удостоиться, по божественному дару, освободиться от борьбы плоти и господства преобладающих страстей, и пусть не надеется, что
\\469// будто он сам посредством их (т. е. поста, бдения, чтения и проч. ) получит ненарушимую чистоту тела, которой желает. А для приобретения целомудрия должен воспламеняться таким желанием и любовью, с каким жадный корыстолюбец желает денег, честолюбец — высших почестей, или увлекаемый нестерпимой любовью к красивой женщине с невыносимым жаром хочет исполнить свое желание. От того бывает, что когда мы воспламеняемся ненасытным желанием всегдашней непорочности, то пренебрегается и желанная пища, необходимое питье бывает противно, наконец, даже сон, требуемый природою, отгоняется или, по крайней мере, как коварный обольститель целомудрия и как ревнивый противник чистоты, допускается боязливым и подозрительным умом; и таким образом всякий поутру, испытав свою непорочность, радуется сохранившейся у него чистоте и сознает, что он приобрел ее не своим старанием и бдением, а покровительством Божиим, и понимает, что она столько будет пребывать в его теле, сколько Господь даст по Своему милосердию. Кто постоянно имеет такую уверенность, тот, не думая о себе высоко, не полагается на свою добродетель, не обольщаясь долгим отсутствием нечистого истечения, не предается обманчивой обеспеченности, зная, что он тотчас будет осквернен истечением нечистой влаги, если хоть немного отступит от него покровительство Божие. Потому для продолжения покровительства он со всем сокрушением и смирением сердца неослабно принадлежит молитве.
Хотите ли получить ясное доказательство истинности сказанного, по которому бы одобрили сказанное и уразумели, что эта плотская напасть, которая считается враждебной нам и вредной, с пользою дана нашим членам от рождения? Пожалуй, посмотрите на скопцов телом: какая
\\470// особенно причина делает их вялыми в желании добродетелей и холодными. Не от того ли это, что, по их мнению, они не имеют уже опасности растлить целомудрие? Впрочем, на основании сказанного мною никто не должен думать, будто я утверждаю, что среди них нет никого, кто бы имел горячее расположение к совершенному самоотвержению, но что они некоторым образом должны побеждать свою природу, если только кто из них, при высшей строгости по отношению к душе, стремится к предположенной пальме совершенства. Кого это пламенное желание совершенства однажды воспламенило, того заставляет не только терпеливо, но и охотно сносить голод, жажду, бдение, наготу и все телесные труды.
Сколько кто преуспеет в кротости сердца и терпении, столько же преуспеет и в чистоте тела и, чем дальше прогонит страсть гнева, тем лучше приобретет чистоту. Ибо тот не выгонит жара из тела, кто сперва не подавит волнения души. Это ясно доказывает учение Спасителя о блаженствах:
\\472// грязи плотских страстей будут Им извлечены и возвышены. Следовательно, кроткие наследуют землю, и не только
\\473//
\\474//
Много степеней целомудрия, по которым восходят к ненарушимой чистоте, и хотя обозреть и исчислить их как подобает сил наших недостает, однако поскольку порядок собеседования требует того, то по мере наших опытов попытаемся объяснить, предоставляя совершенным более совершенное объяснение и не предупреждая своим мнением тех, которые, по горячему усердию приобретя более совершенное целомудрие, чем больше имеют старания, тем больше превосходят других силою самого понимания. Итак, лестницу совершенства целомудрия я разделю на шесть степеней, которые впрочем по высоте далеко отстоят друг от друга, так что некоторые средние, которых много, я опущу, потому что тонкость их неуловима для человеческих чувств, так что ни ум усмотреть ее, ни язык не может высказать, с какими успехами мало–помалу ежедневно возрастает совершенство самой чистоты. Ибо по подобию земных тел, которые каждый день незаметно прирастают без нашего ведома до совершенного вида, также приобретается и сила души и зрелость чистоты. Итак, первая степень целомудрия состоит в том, чтобы монах не подвергался возмущению плотской похоти в состоянии бодрствования, второй, чтобы ум не занимался сладострастными помыслами; третий, чтобы от взгляда на женщину нисколько не склонялся к вожделению; четвертый, чтобы в бодрствующем состоянии не допускал и простого движения похоти; пятый, чтобы даже самое тонкое согласие на сладострастное действие не помрачало ума, когда рассуждение или необходимость чтения приведет на память человеческое рождение, а должен смотреть на это спокойным и чистым взглядом сердца, как на дело простое и необходимо назначенное для размножения рода человеческого; при воспоминании о нем ничего больше не дол–жен представлять, как действие чресл, или другой какой–нибудь части тела. Шестая степень целомудрия
\\475// состоит в том, чтобы даже во сне не было соблазнительных мечтаний о женщинах. Хотя это мечтание мы и не считаем грехом, однако это бывает знаком того, что похоть еще скрывается в членах. Мечтания эти бывают различные. Смотря по тому, кто каким делом обычно занимается или о чем думает, тот тем и искушается во время сна. Иначе обольщаются те, которые узнали плотское совокупление; иначе те, которые не испытали совокупления с женщиною. Так как у последних сны обычно бывают простые и более чистые, то им легче приобрести чистоту. А те подвергаются обольщению нечистых и более впечатлительных мечтаний, до тех пор пока мало–помалу, по мере чистоты, к которой всякий стремится, дух даже во сне не возненавидит то дело, к которому прежде произвольно питал сочувствие, и пока ему не дается от Господа то, что через пророка обещается храбрым мужам в высшую награду за труды:
\\476//
Но принять это, одобрить и точным исследованием доказать, возможно ли это или невозможно, не может никто, кроме того, кто посредством долгого опыта и чистоты сердца, под руководством слова Божия, проникнет до самых оснований[113] плоти и духа. Об этом блаженный апостол говорит:
\\477// этого учения. И когда будет исполнять их хоть немногие месяцы с той воздержанностью, какая заповедуется, то сказанное нами совершенно может подтвердить, как истинное суждение. Но тот напрасно будет спорить о цели какого–либо искусства или науки, кто сначала с особенным усердием и рачительностью не исполнит всего того, что принадлежит к совершенству их. Например, если бы я утверждал, что можно произвести из пшеницы подобие меда, или из семян редьки и льна приятное масло; если бы кто, не зная этого, стал говорить, что это противно природе вещей, и меня осмеял, как лжеца; если я представлю ему бесчисленных свидетелей, показывающих, что они это видели и вкушали; кроме того, если бы я объяснил способ и порядок, как эти вещества превращаются в масло или в мед, а он, упорно оставаясь в глупом предубеждении, стал бы отвергать возможность произвести из этих семян какую–нибудь сладость или масло, то не больше ли должно быть порицаемо неразумное упрямство его, нежели осмеиваема истинность моих слов, которая подтверждается важностью многих и верных свидетелей, ясными доводами и, что еще важнее, достоверностью опыта. И потому кто постоянным усилием сердца достигнет того состояния, что уже после совершенного освобождения духа от раздражения этой страсти плоть его во время сна будет выгонять избыток переполнившейся влаги, тот верно поймет состояние и способ природы. Таким образом, когда, пробудившись, найдет, что плоть его после долгого времени, без его ведома и сознания, осквернилась (истечением), тогда он извиняется естественной необходимостью, без сомнения, достигнув того состояния, чтобы он обретался таким и ночью (т. е. во время сна), каким днем (в бодрствующем состоянии), таким на постели, каким на молитве, таким один, каким среди людей. Находясь в уединении, он никогда не должен видеть себя таким (нагим), каким стыдно предстать перед людьми, нужно, чтобы и всевидящее око (Божие) не усматривало в нем чего–либо такого, что он желал бы скрыть от взоров человеческих.
\\478// Таким образом, когда он начнет постоянно наслаждаться приятным светом чистоты, то может говорить с пророком:
Герман. Мы отчасти испытали, что бодрствующие по благодати Божией могут приобрести постоянную чистоту тела; не отвергаем и того, что у бодрствующих, при рассудительности и строгости воздержания, может не случаться возбуждение похоти плоти. А мы желаем знать, может ли она не беспокоить нас и во время сна? Мы не думаем, чтобы это было возможно, по двум причинам, которые хотя без стыда не можем высказать, однако, поскольку этого требует необходимость самого лечения, просим милостиво выслушать, если что, может быть, и не совсем стыдливо будет открыто. (Первая) причина та, что из–за ослабления строгости ума покоем сна он никак не может наблюдать за возбуждением похоти. Вторая та, что скопление урины, когда во время сна непрестанным прибытием влаги переполняется вместимость пузыря, возбуждает увядшие члены, что, однако, по тому же закону случается и у детей или скопцов. От того бывает, что если сладострастное услаждение не уязвит дух согласием, то нечистота членов смирит его стыдом.
\\479//
Херемон. Видно, что вы еще не узнали добродетели истинного целомудрия, когда верите, что ее имеют только бодрствующие при помощи воздержания, и потому думаете, что спящие, из–за ослабления строгости духа, не могут сохранять чистоту. Целомудрие сохраняется не строгостью (воздержанием), как вы думаете, а любовью к нему и удовольствием от собственной чистоты. То называется не целомудрием, а воздержанием, когда еще остается противное ему услаждение. Итак, видите, что тем, которые по благодати Божией приобрели искреннее расположение к целомудрию, прекращение строгости (бдительности) во время сна не вредит, между тем она одна (строгость) не надежна и для бодрствующих, которые не избавляются от возбуждения похоти. Ибо что с трудом подавляется, то дает сражающемуся только временное перемирие, а не постоянный покой после труда; а что побеждено крепкой силою, уложено без всякого подозрения беспокойства, то победителю доставляет постоянную твердость мира. Поэтому, пока чувствуем беспокоящую похоть плоти, должны знать, что мы еще не достигли совершенства целомудрия, но, находясь еще в слабом состоянии воздержания, подвергаемся борьбе, исход в которой всегда бывает сомнителен. А что будто возбуждение похоти плоти неизбежно, как вы предположили, то следует знать, что у них недостает не плотского жара и возбуждения похоти, а только способности изливать детородное семя. Отсюда ясно, что и они, если хотят достигнуть того целомудрия, к которому мы стремимся, не должны оставлять смирения, сокрушения сердца и строгости воздержания, хотя надо думать, что они с меньшим трудом и усилием могут достигнуть целомудрия.
\\480//
Совершенство целомудрия от многотрудных начал воздержания отличается постоянным спокойствием. Ибо совершенство истинного целомудрия составляет то, что оно не только подавляет возбуждение плотской похоти, но и со всем ужасом отвращается, постоянно сохраняет ненарушимую свою чистоту и не может быть ничем иным, как святостью. А это будет тогда, когда плоть, уже перестав воинствовать против духа, будет согласовываться с его желаниями и добродетелью, они начнут соединяться между собою твердым миром и, по изречению Псалмопевца, как братья будут жить заодно (Пс 132, 1), достигнув обещанного Господом блаженства, о котором говорится:
\\481// Итак, если кто удостоится завладеть этим местом мира после подавления плотских страстей, то, восходя с этой ступени и постепенно становясь духовным Сионом, т. е. зрящим Бога, будет также и обителью Его. Ибо Господь пребывает не в подвиге воздержания, а в постоянном наблюдении добродетелей, где уже не притупляет, не подавляет, где навсегда сокрушил силу луков, из которых против нас некогда бросались огненные стрелы похоти. Итак, видите, что как место Господне не в подвиге воздержания, но в мире целомудрия, так и обитание Его в наблюдении и созерцании добродетелей. Потому справедливо врата Сиона предпочитаются всем селениям Иакова, ибо
\\482//
Подлинно велики, дивны дары, которые Господь верным Своим, находящимся еще в этом тленном теле, дарует с неизреченною щедростью, и никому из людей, кроме только испытавших, неизвестны. Пророк, понимая под этим чистоту духа, как от своего, так и от лица тех, которые достигли этого состояния и расположения, воскликнул:
\\483// увидит себя или другого кого–либо, что из хищного сделался щедрым, из расточительного — воздержным, из гордого — смиренным, из щеголеватого и изнеженного — пренебрегающим щегольством и изнеженностью и добровольно переносящим бедность и тесноту настоящих обстоятельств? Точно, дивны эти дела Божии, которые пророк и подобные ему признают, изумляясь при созерцании их. Это те чудеса, которые Бог положил на земле, и тот же пророк призывает все народы к удивлению им, говоря:
\\484// говорится:
Итак, во всем этом, насколько дух возвысится в чистоте, настолько же возвышеннее будет созерцать Бога, и будет возрастать в нем больше удивление в самом себе, нежели раскрываться способность высказаться. Ибо как не испытавший не может постигнуть умом силу этого веселья, так испытавший не в состоянии будет изъяснить словом, подобно тому, как если бы кто–нибудь захотел на словах объяснять сладость меда тому, кто никогда ничего сладкого не вкушал; точно, и этот не поймет ушами приятности вкуса, коей никогда устами не отведывал, и тот не сможет словами объяснить сладость, которую узнал вкусом, а только вследствие узнавания приятности, молча, будет удивляться сладости испытанно, о вкуса. Так и всякий, кто удостоится достигнуть вышесказанного состояния добродетелей, молча, умом рассматривая все то, что Бог по особенной благодати делает в Своих рабах, и при размышлении о всем этом изумляясь, с искренним расположением сердца будет взывать:
Герман. Поскольку удивление этой не человеческой, не земной, но совершенно небесной и ангельской чистоте вдруг привело нас в такое изумление, что породило скорее страх, нежели возбудило души наши к желанию ее, то просим преподать нам более полное наставление касательно качества воздержания и количества времени, в которое она может быть приобретена или усовершенствована; поскольку мы верим, что она усовершенствоваться может, и мы потом, с течением определенного времени, будем воодушевляться к снисканию ее. Ибо мы считаем ее неудободостижимой для находящихся в этой плоти, если нам верным образом не будет объяснен некоторый порядок и путь, коим можно достигнуть ее.
Херемон. Для усовершенствования чистоты, о которой говорим, довольно безрассудно, особенно при таком разнообразии удовольствий, назначать известную меру времени, которую нельзя назначать и для материальных искусств и видимых наук; ибо каждому необходимо усваивать их, смотря по усердию души и по качеству дарований. Впрочем, мы можем верно определить образ воздержания и количество времени, в течение которого узнается возможность усовершенствования чистоты. Итак, кто, устранившись от праздных разговоров и
\\486// умерши для всякого гнева, беспокойства и попечения мирского, для ежедневного питания будет довольствоваться только двумя хлебцами[115] и, избегая сытости в воде, будет ограничивать покой сна тремя или, как иные постановляют, четырьмя часами; однако будет верить, что он приобретет ее не заслугою своих трудов или воздержания, а по милосердию Божию (ибо без этой веры суетно все усилие человеческого труда), не более, как в шесть месяцев узнает, что не невозможно для него усовершенствование в ней. Впрочем, это очевидный знак близкой чистоты — начинать ее тем, чтобы не надеяться на тщательность своего труда. Ибо если кто истинно поймет силу этого стиха:
Потому для всякого из нас, всеми силами подвизающегося против духа блуда, единственную победу составляет то, чтобы не ожидать средства от своего старания. Хотя эта вера для всех кажется легкой, удобной, однако новичками приобретается также трудно, как и совершенство самого целомудрия. Ибо когда хоть немного улыбнется им чистота и они в тайне своего сознания тонким подкравшимся возношением услаждаются, думают, что достигли ее ревностью своего прилежания, то бывает необходимо, чтобы они, лишившись немного помощи Божией, до того были обеспокоены страстями, которые Божественная сила подавляла, пока по опыту не познают,
\\487// что они своими силами и старанием не могут приобрести чистоты. Чтобы нам рассуждение о конце полного целомудрия, состоящее из длинного объяснения, коротко заключить, собрав воедино все, что обширно и рассеянно было изложено, скажем, что совершенство целомудрия состоит в том, чтобы монах в бодрствующем состоянии не допускал никакого услаждения похотью, чтобы и во сне не имел обольстительных грез; но когда бы во время сна, при беззаботности усыпленного ума, и произошло раздражение плоти, то как оно возбудилось без всякого ощущения удовольствия, так чтобы и успокоилось без всякой плотской нечистоты (т. е. истечения). Это, о конце целомудрия, насколько могли, изложили мы не голословно, а по опыту. Хотя, думаю, ленивыми и нерадивыми это, может быть, будет сочтено невозможным; однако я уверен, что ревностными и духовными мужами будет признано и одобрено. Ибо столько различия между людьми, сколько разнятся между собою цели, к коим стремятся души их, или сколько отстоит небо от ада, или Христос от Велиара, по изречению Господа Спасителя:
\\488//
13. собеседование аввы Херемона (третье) о покровительстве Божием, или о том, как благодать Божия содействует совершению добрых дел[116]
Когда после сна мы шли на утреннюю молитву, то авву
\\489//
Герман на это сказал ему: насколько высокая добродетель, о коей ты рассуждал вчера вечером, кажется нам недостижимою, настолько же не согласно с истиною то мнение, что усовершенствование в целомудрии не есть плод усилий человеческих; ибо, по моему мнению, нельзя не приписать земледельцу плода, если он возделывает землю.
\\490//
Херемон на это отвечал так: предложенный вами пример и доказывает, что усилия трудящегося без помощи Божией ничего не могут совершить. Ибо земледелец хотя и много трудится над возделыванием земли, но не может ожидать обильного плода, если на обработанную им землю не падет благовременного дождя и не будет благоприятной погоды; случается, что и созревшие уже плоды пропадают от того, что Бог не благословляет трудов земледельца. Итак, как ленивым земледельцам, которые не стараются обрабатывать сохою свою землю, Бог не дает обильного плода, так и трудолюбивым не принесет пользы всенощная забота, если милосердие Божие не будет споспешествовать. Впрочем, человек не должен мечтать, что будто его труды привлекают благодать Божию и будто потому Бог благословляет его обилием плодов, что он трудится. Чтобы истребить в себе эту гордость, пусть он представит себе, что если бы Бог не укреплял его, то он не мог бы и трудиться, и что если бы милосердие Божие не споспешествовало его действиям, то и желание и силы его остались бы без действия. И тогда как Бог дает нам силы, здоровье и споспешествует нашим делам, мы должны молить, чтобы небо не было медяным и земля железной, и чтобы не случилось, что
Герман. Этому мнению, благочестие которого мы не можем вовсе отвергнуть, кажется, противоречит то, что оно ведет к уничтожению свободной воли. Ибо когда видим, что многие язычники, не заслуживавшие помощи благодати Божией, отличались добродетелями не только воздержности и терпения, но, что удивительнее, даже целомудрия, то как можно думать, что они сообщены им благодатью Божией, между тем как последователи мирской мудрости, не зная не только благодати Божией, но и Самого истинного Бога, как мы узнали из истории и из предания некоторых, тщательным своим трудом приобрели высшую чистоту целомудрия?
Херемон. Мне приятно, что вы, воспламенившись любовью к познанию истины, предлагаете и некоторые нелепости, от рассмотрения которых добродетель христианской веры окажется одобрительнее и, так сказать, испытаннее. Благоразумный человек станет ли делать такие противоречивые предложения, что небесную чистоту целомудрия, как вы вчера рассуждали, будто бы никто
\\492// из смертных не может приобрести и при содействии благодати Божией, а теперь думаете, что и язычники собственной силою приобретали его? Но так как вы предлагаете это, без сомнения, для испытания истины, то слушайте, что мы думаем об этом. Не следует верить, что философы имели такую чистоту души, какая требуется от нас, коим вменяется в обязанность, чтобы не только блуд, но и нечистота даже и не назывались у нас. Имели же они некоторую частичку целомудрия, т. е. воздержание плоти, а именно, удерживали только похоть от совокупления, а внутреннюю, совершенную и постоянную чистоту духа и тела, не говорю делом приобрести, но и думать о ней не могли. В этом не стыдился сознаться и знаменитый между ними Сократ. Когда один человек, глядя на Сократа, сказал, что у того глаза, как у растлителя детей, и когда ученики его, напав, хотели отомстить за оскорбление, нанесенное учителю их, то Сократ, говорят, удержал их негодование такими словами: «успокойтесь, дети, я точно таков, но сдерживаю себя». Итак, не только нашим рассуждением, но и сознанием их ясно доказывается, что они с принуждением удерживались только от совершения плотского совокупления; но желание и услаждение этой страстью не было изгнано из сердец их. С каким омерзением надо произносить изречение Диогена! Случилось, что философ этого мира не постыдился высказать как нечто достопамятное, чего мы не можем, не покраснев от стыда, ни сказать, ни слышать. Он одному, подвергшемуся наказанию за прелюбодеяние, как говорят, сказал: «что даром продается, того не покупай смертью».[117]
Итак, видно, что они и не знали добродетели истинного целомудрия, какое требуется от нас. И потому верно, что нашего обрезания, совершаемого в духе, невозможно иметь иначе, как по благодати Божией, и его имеют только те, которые служат Богу с полным сокрушением духа.
\\493//
Хотя из многих случаев видно, что люди всегда имеют нужду в помощи Божией, и что человек без нее ничего не может сделать для своего спасения, но очевиднее всего эту истину доказывает трудность, с которой достигается и сохраняется целомудрие. Не говоря о трудности его, скажем о трудности средств к нему. Кто, даже и из ревностных, может сам собою перенести суровость пустыни, скудость пищи и ежедневный голод? Кто может без божественного утешения непрестанно жаждать, лишать себя сна в утреннее время, в которое сон особенно сладок, и спать постоянно только четыре часа, беспрерывно читать и заниматься рукоделием без прибыли для себя? О всем этом даже и подумать нельзя без вдохновения Божия. Чтобы совершенно доказать это, стоит только вспомнить, как часто какой–нибудь ничтожный случай препятствует исполниться и спасительным нашим желаниям, и как весьма немногие из желающих сделаться добродетельными могут вполне совершить свои желания. Исполнение наших желаний не всегда подлежит нашей власти даже и тогда, как мы не чувствуем бессилия. Ибо весьма часто встречающиеся обстоятельства против нашей воли не допускают нам быть в совершенном уединении, сохранить пост во всей его строгости, заниматься чтением, не развлекаясь ничем, — так что мы должны просить у Бога удобного места и времени для совершения всего этого, и если Он не пошлет благоприятствующих обстоятельств, то наши желания остаются без исполнения. В таких именно обстоятельствах был апостол, ибо он к солунянам писал:
\\494// пишет, что он
Воля Божия всегда желает, чтобы созданный Им человек не погиб, но вовеки жил. Бог, если заметит в нашем сердце хоть искру расположения к добру, по благосердию Своему не дает ей угаснуть; но, желая, чтобы все спаслись и в разум истины пришли, всячески способствует обращению ее в пламя; ибо, по словам Господа:
\\495//
Это промышление и попечение свое о нас Богу пророка Осии (гл. 2) представляет под образом блудницы, с гибельной ревностью стремящейся к почитанию идолов, которой Он преграждает путь, когда она говорит:
\\496// и так любит создание Свое, что промысел Его не только сопутствует нам, но еще постоянно предваряет нас. Испытавший эту любовь пророк говорит:
Уму человеческому непонятно, как это Бог дает просящим, обретается ищущими, отверзает толкущим и вместе с тем является не ищущим Его, обретается не вопрошающими о Нем, весь день простирает руки к людям не покоряющимся и пререкающимся, упорных и удаляющихся призывает, не хотящих влечет к спасению; у желающих грешить отнимает случаи к исполнению своих желаний и милостив к неправдам их. Как спасение это принадлежат и нашей воле, ибо говорится:
\\497// создать в утробе его сердце чистое и говорит:
Что мы имеем свободу воли, в этом уверяет нас слово Божие, когда говорит:
\\498// доказывают слова пророка:
Многие спрашивают: когда в нас действует благодать Божия? Тогда ли, когда в нас обнаружится доброе расположение, или доброе расположение тогда в нас обнаруживается, когда посетит нас благодать Божия? Многие, решая этот вопрос, преступили границы, от чего и впали в противоречия и погрешности. Ибо, если скажем, что наше доброе расположение предшествует явлению благодати, то нам возразят: что же хорошего было в Савле и мытаре Матфее, первый из которых призван к спасению в то время, как шел губить невинных, а второй — среди насилий обществу и хищничества? А если скажем, что благодать Божия изначально производит доброе расположение, то этому будет противоречить то, что вера Закхея и разбойника, покаявшегося на кресте, предварила их частное призвание. Если мы сами можем исполнить заповеди Божии и сделаться добродетельным и,
\\499// то зачем молимся:
\\500//
Нельзя думать, что Бог не дал человеку желания и возможности делать добро; ибо иначе не дал бы ему свободной воли, если бы человек мог желать и делать только зло. Это мнение также доказывают слова, сказанные Господом после совершения Адамом преступления:
Благодать Божия всегда направляет волю нашу в добрую сторону и помогает во всем так, что иногда и от нас требует или ожидает некоторых усилий; чтобы не дать даров своих беспечным, она выискивает случаи, которыми пробуждает нас от холодной беспечности; чтобы щедрое сообщение даров ее не казалось беспричинным, сообщает их вследствие нашего желания и труда. Впрочем, благодать Божия всегда дается даром, потому что за малые наши усилия воздает нам бессмертием и нескончаемым блаженством с неоценимой щедростью. Нельзя сказать, что разбойник, распятый на кресте, был введен в рай не даром, или что Давид прощен за свое покаяние, а не по милосердию Божию. Делом его воли было то, что он к прелюбодеянию присоединил убийство, а то, что пророк обличил его, было делом благодати Божией; опять же, смиренное раскаяние в грехе своем было делом его воли, а немедленное прощение — делом милосердия Божия. Но что говорить об этом кратковременном покаянии и превышающем его безмерном воздаянии? И апостол, рассуждая о наградах, какие ожидали его в будущем веке за претерпеваемые им гонения, говорит:
\\504// труды не ему принадлежат, а благодати, которая была с ним. Таким образом, словом
То же самое мы видим и в известнейшей борьбе Иова с дьяволом. Если бы он многообразные козни врага в этой борьбе победил без своей добродетели, а только с помощью благодати Божией, то дьявол не замедлил бы повторить прежнюю свою клевету на него:
\\505// что Сам дал, а скорее сказал бы:
Из сказанного видно, что суд Божий и те пути, коими Он приводит род человеческий к спасению, неисповедимы и не испытаны. Это доказывается теми примера-\\507//ми призывания, которые описаны в Евангелии. Так, Андрея, Петра и прочих апостолов Он избрал по благоволению тогда, когда они совсем не думали о спасении своем; а Закхея за то, что, желая видеть Его, взлез на смоковницу, не только принял в число Своих последователей, но и удостоил посещения в дому; Павла же привлек вопреки его воле. Одному повелевает безотлучно находиться при Нем, так что не согласился и на просьбу его отлучиться на короткое время для погребения отца своего; Корнилию, сотнику, в вознаграждение за его молитвы и милостыни, указывает путь спасения, повелевая через ангела призвать к себе Петра для спасительной проповеди. Многоразличная премудрость с многоразличным и непостижимым благоволением устраивает спасение людей и каждому сообщает Свою благодать по мере его приемлемости, так что даже самые чудодейственные исцеления производит не по однообразному величию своего всемогущества, но по мере веры исцеляемых. Так, веровавшего, что для очищения его проказы довольно только воли Христовой, Господь исцелил одним соизволением:
\\508// них Иисус не мог творить многих чудес по неверию их (Мф 13, 58). Вообще Иисус Христос так сообразовывался с мерою веры, что одному говорил:
Впрочем, из этого никто не должен заключать, будто мы утверждаем, что сила спасения состоит в нашей вере, как некоторые утверждают, думая, что благодать Божия сообразуется с достоинством каждого. Напротив, мы доказываем, что благодать Божия иногда превышает веру, как это видно из примера царедворца, который, думая, что для Господа легче исцелить больного, нежели воскресить мертвого, просил Господа поспешить в дом его, прежде чем умрет сын его; но Господь, обличив его неверие, не приходя в дом, исцелил смертную болезнь сына его одним словом:
\\509// них милостыни при входе в храм, подали, вместо денег, силу ходить:
Из этих евангельских примеров видно, что Бог многоразличными и непостижимыми способами устраивает спасение рода человеческого; в желающих и ищущих спасения Он усиливает желание, а в не имеющих желания возбуждает его; помогает исполниться спасительным желаниям нашим и вдыхает святые желания. Почему в молитвах наших мы именуем Его не только покровителем и спасителем, но еще помощником. Спасителем и покровителем называем Его потому, что Он призывает, приводит, помогает нам в искании спасения, и когда мы прибегаем к Нему, ищем заступничества, Он подает нам помощь, приемлет нас и защищает. Святой апостол, размышляя об этом многоразличном содействии Божием, как бы погрузившись в беспредельное море благости Божией, от удивления воскликнул:
\\510//
Отсюда ясное заключение выводится теми, которые не многословной говорливостью, а на основании опыта измеряют величие благодати и немощь человеческой воли, потому что
\\512//
14. собеседование аввы Нестероя (первое) о духовном знании
Обещание наше и порядок пути заставляют изложить наставление аввы Нестероя, мужа во всем знаменитого и с высшим знанием. Когда он узнал, что мы кое–что из Св. Писания знаем по памяти и желаем уразумения того, то начал так говорить нам:
В этом мире много родов знаний, такое же разнообразие их, как и искусств и наук. Но хотя они все или вовсе бесполезны, или служат для удобств только настоящей жизни, однако все имеют собственный порядок учения и способа, по которому бы могли быть приобретены желающими. Итак, если те искусства имеют известные свои правила для усвоения их, то тем более учение нашей религии и монашеское звание, которое стремится к созерцанию невидимых тайн и ищет не настоящей корысти, а воздаяния вечной награды, имеет известный порядок и основание. Знание его бывает двоякое: первое практическое, т. е. деятельное, которое относится к исправлению нравов и очищению пороков; второе теоретическое, т. е. которое состоит в созерцании божественных предметов и познании сокровеннейших истин.
Итак, кто желает достигнуть созерцания Бога, тому необходимо сперва со всем усердием и силою приобрести деятельное знание. Ибо эта практика и без теории может
\\513// быть приобретена, а созерцательное без практического знания вовсе не может быть приобретено. Ибо некоторые ступени в таком порядке и расстоянии поставлены, что человеческое смирение может взойти до верха. Если они сказанным образом следуют одна за другою, то можно достигнуть высоты, на которую, отняв одну ступень, нельзя перелететь. Итак, напрасно стремится к созерцанию Бога тот, кто не уклоняется от нечистоты пороков. Ибо Дух Божий удалится от лукавства и не будет обитать в теле, порабощенном грехом (Прем 1, 4, 5).
А это деятельное совершенство двояким образом составляется. Первый образ его состоит в том, чтобы познать свойство всех пороков и способ врачевания их; второй — в том, чтобы наблюдался порядок добродетелей, и дух наш усовершенствовался в них так, чтобы служил им уже не по принуждению, как бы покоряясь насильственной власти, а естественным благом услаждался, питался и трудный, тесный путь проходил с удовольствием. Ибо тот как сможет постигнуть способ добродетелей, который отнесен ко второй степени в деятельной науке, или тайны духовных небесных предметов, которые находятся на высшей степени созерцания, кто не мог уразуметь свойство своих пороков и не старался истребить их? Следовательно, тот не может взойти на высоту, кто не победит на ровном пути; тем более не поймет внешнего тот, кто не мог понять находящегося в нем самом. Впрочем, следует знать, что нам необходимо подвизаться с двояким намерением: как для изгнания пороков, так и для приобретения добродетелей. И это мы говорим не по своей догадке, а научившись из слов того, кто один знает силы и способ своего произведения и говорит:
Итак, эта деятельная жизнь, которая, как сказано, состоит из двух образов, разделяется на многие виды и подвиги[118]. Ибо те, которые главной своей целью ставят уединение в пустыне, чистоту сердца, как в древности Илия и Елисей, а в наши времена блаженный Антоний и другие последователи той же жизни, те искренно соединялись с Богом посредством безмолвия в пустыне. Некоторые всю заботу своего старания приложили к наставлению братьев, к бдительному попечению о киновиях, как недавно авва Иоанн[119], который был начальником большой киновии близ города, называемого Тмуис[120], и некоторые другие заслуженные мужи, которые прославились апостольскими знаниями, как помним.
\\515// Некоторые с удовольствием занимаются благочестивым делом послушания по странноприимству, коим угождали Богу, как знаем, в прежние времена патриарх Авраам и Лот, а недавно — блаженный Макарий, муж, отличавшийся особенной кротостью и терпением, который управлял странноприемницею у Александрии, так что он был не ниже любого из пребывавших в уединении пустыни. Некоторые избирали попечение о больных, иные принимали на себя ходатайство за бедных, угнетенных, или занимались учением других, или раздачей милостыни нищим, и по своему расположению и благочестию они слыли великими и высокими мужами.
Поэтому всякому полезно и пристойно, по предпринятому намерению или по полученной благодати, с полным усердием и прилежанием стараться достигнуть совершенства в избранном деле; восхваляя и уважая добродетели других, не должен отступаться от своего, однажды избранного призвания, зная, что, по апостолу, церковь есть одно тело, а членов много,
\\516//
Те, которые еще не укрепились в избранном призвании, когда услышат, что некоторые отличаются разными подвигами и добродетелями, похвалою их обычно так воспламеняются, что тотчас желают подражать их жизни; но слабость человеческая обязательно делает напрасными усилия их. Ибо невозможно одному и тому же человеку отличаться всеми вышеупомянутыми добродетелями. А если бы кто захотел все их вместе приобрести, то обязательно впадет в то, что, когда погонится за всеми, ни в какой толком не преуспеет, и от этой перемены и разнообразия больше потеряет, нежели приобретет. К Богу стремятся многими путями, и потому всякий должен с неуклонным вниманием к своему течению совершать тот путь, который однажды избрал, чтобы быть совершенным в своем призвании.
Кроме того вреда, который, как мы сказали, терпит монах, по непостоянству духа желающий переходить к разным подвигам, он еще этим подвергается опасности смерти, потому что иногда, что одни делают хорошо, другие тем же самым подают худой пример, и что для некоторых хорошо, то для других бывает гибельно, например, если бы кто захотел подражать той добродетели одного человека, о которой авва Иоанн рассказывал не в образец подражания, а только к удивлению. Некто, в мирском образе придя к сказанному старцу, коему принес некоторые начатки своих плодов, нашел там одного человека, одержимого злейшим демоном. Он, пренебрегая заклинаниями и повелением аввы Иоанна, говорил, что никогда не выйдет по его приказанию из одержимого им тела. А при входе мирянина, устрашившись
\\517// и с почтением произнеся его имя, вышел. Старец, удивляясь столь очевидной благодати мирянина, начал расспрашивать у него об образе жизни и занятиях его. Когда этот сказал, что он мирянин, связан супружескими узами, то блаженный Иоанн, размышляя о его превосходной добродетели и благодати, тщательнее выпытывал, какова его жизнь. Тот говорил, что он деревенский мужик, ежедневным делом рук своих приобретает себе пропитание, не сознает в себе ничего доброго, кроме того, что прежде чем утром выйти на сельскую работу и вечером возвратиться в дом, всегда заходил в церковь благодарить Бога, подателя всех благ, за сохранение своей жизни, и прежде чем употреблять плоды трудов своих, начатки и десятую часть их всегда посвящает Богу, и что он никогда не проводил волов своих через чужую жатву без того, чтобы не заградить уст их, дабы не причинить и малейшего вреда ближнему. Но поскольку это казалось авве Иоанну недостаточным для приобретения такой благодати, которой тот превосходил его, и выведывая, спрашивал, нет ли у него чего–либо такого, что могло бы снискать такую благодать; то он из уважения к такой усердной просьбе признался, что назад тому одиннадцать лет, по приказанию родителей принужден был взять себе жену, тогда как хотел быть монахом, и до сих пор, имея ее вместо сестры, без ведома для других сохранил ее и себя в девстве. Старец, услыхав это, поражен был таким удивлением, что перед всеми воскликнул: после этого неудивительно, что демон, не слушавший меня, не стерпел присутствия того, целомудрие которого он не мог поколебать не только в пылкое время юности, но и поныне. Об этом деле авва Иоанн с большим удивлением рассказывал; однако никому из монахов не советовал испытывать, зная, что многое, сделанное иными правильно, другим подражающим причиняет совершенную гибель, и не могут все употреблять то, что по особенной благодати Господь дарует немногим.
\\518//
Но возвратимся к изъяснению знания, о котором началась речь. Итак, как мы сказали выше, деятельное знание простирается на многие знания и занятия. А созерцательное знание разделяется на две части: на историческое (буквальное) толкование Св. Писания и духовное (таинственное) понимание. Потому и Соломон, исчисляя многоразличную благодать церкви, говорит:
\\519// же, 26, 27). Тропология есть изъяснение нравственное, относящееся к исправлению жизни и деятельному наставлению, например, если под этими двумя заветами будем понимать деятельное и теоретическое учение; или если под Иерусалимом или Сионом захотим понимать душу человека, по изречению:
Поэтому, если вы стараетесь достигнуть света духовного знания не из пустого тщеславия, а для очищения, сначала воспламенитесь желанием того блаженства, о котором сказано:
\\521//
Если хочешь достигнуть истинного знания Св. Писания, то тебе следует постараться сперва приобрести непоколебимое смирение сердца, которое усовершенствованием в любви приведет тебя не к тому знанию, которое доставляет надменность, а к тому, которое просвещает. Ибо невозможно неочищенной душе приобрести дар духовного знания. И потому со всей осторожностью избегай, чтобы у тебя через упражнение в чтении, вместо света знания и вечной славы, приобретаемой просвещением науки, не произошли качества, ведущие к погибели от суетной гордости. Потом надо тебе всячески стараться, отвергнув всякие заботы и помышление земное, рачительно и неотступно заниматься чтением Св. Писания, пока постоянное размышление не напитает твой дух, как бы преобразит в подобие себе, сделав из него некоторым образом ковчег завета, содержащий в себе две каменные скрижали, т. е. постоянную твердость двоякого завета; также золотую стамну, т. е. чистую, беспримесную память, которая бы постоянно твердо сохраняла в себе скрытую манну, т. е. вечную, небесную сладость ангельского хлеба — духовных чувств; также жезл Ааронов, т. е. спасительное знамя высочайшего и истинного Первосвященника нашего Иисуса Христа, всегда цветущее свежестью бессмертной памяти. Этот–то жезл, после того как был посечен от корня Иессеева, после умерщвления теперь еще с большей жизненностью процветает. Все это осеняется двумя херувимами, т. е. полнотою исторического и духовного знания. Ибо херувим значит множество знания, которое всегда будет осенять
\\524// спокойствие твоего сердца и покрывать от всех нападений злых духов. И таким образом дух твой, не только в ковчег Божественного завета, но и в Священное Царство возведенный посредством ненарушимого расположения чистоты, как бы поглощенный духовным учением, будет исполнять ту первосвященническую заповедь, о коей Законодатель говорит так:
А при возрастании обновления нашего духа от этого упражнения начнет также обновляться и взгляд на Св. Писание, и с преуспеванием в этом будет некоторым образом преуспевать и красота более сокровенного понимания. Ибо к приемлемости человеческого смысла и вид его (Св. Писания) применяется и будет являться или земное плотским, или божественное духовным, так что те,
\\525// которым прежде оно казалось покрытым какими–то густыми облаками, не могут ни понять его тонкости, ни сносить блеска. Но чтобы это сделалось яснее из какого–либо примера, довольно представить одно свидетельство закона, которым мы докажем, что все небесные заповеди по возрасту нашего состояния простираются на весь род человеческий. В законе написано:
\\526//
Герман. При этом придя в сердечное сокрушение и потом тяжело вздыхая, я говорю: все то, что ты пространно исследовал, ввело меня в еще большее отчаяние. Ибо кроме тех общих пленений души, коим, без сомнения, подвергаются извне все слабые, у меня присоединяется особенное препятствие к спасению со стороны познания наук, которое я немного приобрел и которое от наставления ли учителя или от напряжения постоянного чтения так запечатлелось во мне, что теперь дух мой, как бы настроенный поэтическими стихами (пустыми баснями, рассказами о войнах), коими он пропитался с малолетства размышляет даже и во время молитвы. И когда пою псалмы или молюсь о прощении грехов, то приходят на память постыдные поэмы или как бы перед глазами представляется образ сражающихся героев, и такими мечтами вооб-\\527//ражение всегда смущает меня, так что не допускает духу моему возноситься к горнему созерцанию, и они не могут быть изгнаны даже ежедневным плачем.
Нестерой. Касательно этого предмета, из–за которого у тебя рождается отчаяние в очищении, там же можно найти довольно скорое и действенное лекарство, если такое же прилежание и постоянство, какое, говоришь, ты имел в тех светских науках, захочешь приложить и к чтению духовных писаний и размышлению. Ибо, по необходимости, твой дух до тех пор будет заниматься теми стихами, пока не найдет себе что–нибудь другое, чем бы он внутри себя занимался с подобным усердием и постоянством, и вместо тех бесплодных и земных породит духовные и божественные (чувства). Когда он глубоко и крепко усвоит их и будет пропитан ими, то прежние помыслы мало–помалу исчезнут. Ибо дух человеческий не может быть свободным от всех помыслов; и потому, пока он не занят духовным упражнением, ему необходимо заниматься тем, что прежде изучил. Ибо пока он не имеет к чему стремиться, чем занимать свою неустанную деятельность, он обязательно устремляется к тому, чем с юности пропитан, и всегда занимается тем, что усвоил себе долгим употреблением и размышлением. Итак, чтобы это духовное знание утвердилось в тебе с постоянной прочностью, чтобы тебе пользоваться им уже не временно, подобно тем, которые не своим старанием приобретают его, а сообщением других улавливают, и чтобы оно внедрилось и сохранялось совершенным и сподручным, — необходимо тебе со всею осторожностью соблюдать, чтобы сообщаемое в собеседовании не принимал ты с пренебрежением и презрением из–за того, что это тебе уже известно, но прилагал к своему сердцу с таким расположением, с каким вожделенные слова о спасении непрестанно должны входить
\\528// в наши уши или постоянно исходить из наших уст. Ибо хотя бы и часто предлагалось повествование о святых предметах, однако в душе, жаждущей истинного познания, сытость никогда не породит отвращения; но ежедневно принимая то же как новое и вожделенное, чем чаще будет воспринимать, тем с большим желанием будет слушать или говорить, и от повторения того же скорее получит твердость приобретенного познания, нежели какое–либо отвращение из–за частого собеседования. Это явный знак холодной и гордой души, если спасительные слова, хотя бы они и слишком часто предлагались, принимает небрежно, с отвращением. Ибо
Но невозможно никому не испытавшему, как мы сказали, познать или учить этому. Ибо кто неспособен к пониманию, как будет способен к преподаванию? А хотя бы и вздумал чему–нибудь из этого (духовного) учить, то, без сомнения, бездейственное и бесполезное слово его дойдет только до ушей слышащих, а в сердце их не сможет проникнуть из–за недостатке дел и по бесплодной своей суетности; потому что происходит не из сокровища доброй совести, а из пустого тщеславия. Невозможно нечистой душе приобрести духовное знание, с каким бы она постоянством ни трудилась в чтении. Ибо никто не вливает какую–либо благородную масть, или отличный мед, или какую–нибудь драгоценную жидкость в зловонный, испорченный сосуд. Кувшин, однажды пропитанный страшным зловонием, скорее испортит даже самое благоуханное вино, нежели сам примет от него сколько–нибудь приятное благоухание; поскольку гораздо быстрее чистое повреждается, нежели испорченное исправляется. Так и сосуд нашего сердца, если не будет сперва очищен от всякой зловонной скверны пороков, не сможет воспринять ту благословенную масть, о которой говорит пророк:
\\530//
Герман. Это мнение, нам кажется, вовсе не утверждается на истине, не имеет правдоподобного основания. Ибо как все, не принявшие веры во Христа, по нечестивому развращению повреждающие догматы, как многие из иудеев и еретиков или даже из православных, которые предаются разным порокам, приобретя совершенное знание Св. Писания, славятся обширностью духовного знания; и напротив, бесчисленное множество святых мужей, сердце которых очищено от всякой греховной нечистоты, довольствуясь чистотою простой веры, не знает тайн более глубокого знания. Как же примирить то мнение, которое духовное знание приписывает одной чистоте сердца?
Нестерой. Неправильно понимает силу определения тот, кто не все слова высказанного мнения взвешивает рачительно. Мы сказали, что такие люди имеют только красоту речи и искусство состязаться, а в сущность Св. Писания, в сокровенный духовный смысл проникать не могут. Ибо истинное знание приобретают только истинные чтители Бога, а тот народ не имеет его, которому говорится:
\\531//
\\532// пророка говорится:
\\533// порядком будешь достигать духовного знания, то, без сомнения, будешь иметь, как мы сказали, не бесплодное, не бездейственное, но живое и плодоносное учение и семя спасительного слова, которое, когда тобою будет посеяно в сердцах слушающих, последующий обильнейший дождь Св. Духа оплодотворит, и, по обетованию пророка,
Остерегайся также, чтобы того, чему научишься как посредством чтения, так и трудом опытности, когда более зрелый возраст приведет тебя к учительству, ты как–нибудь, по обольщению тщеславия, не стал преподавать нечистым людям и не сделал того, что запретил премудрый Соломон:
\\534//
А бездейственным бывает учение о духовных предметах по двум причинам: или оттого, что наставляющий, предлагая то, чего сам не испытал, старается пустым звуком слов научить слушателя, или оттого, что слушатель негодный, подверженный порокам, спасительного учения духовного мужа не воспринимает ожесточенным сердцем. О таких говорится у пророка:
\\535//
Впрочем, по милостивой щедрости нашего Господа, Который хочет, чтобы все люди спаслись и достигли познания истины (1 Тим 2, 4), иногда допускается и то, что тот, кто укоризненным поведением сделал себя недостойным евангельской проповеди, для спасения многих получает благодать духовного учения. А каким образом сообщаются от Господа дары исцелений для изгнания бесов, это следует разъяснить подобным же рассуждением. Но, отправляясь на обед, отложим его до вечера, поскольку всегда действеннее воспринимается сердцем то, что мало–помалу, без чрезмерного утомления тела внушается ему.
\\536//
15. собеседование аввы Нестероя (второе) о Божественных дарованиях
После вечернего собрания (т. е. богослужения) ожидая обещанного рассуждения, мы по обычаю сели вместе на рогожке. Когда мы некоторое времени промолчали из уважения к старцу, он нашу стыдливую молчаливость предварил такой речью: предыдущее рассуждение дошло до объяснения причины духовных дарований, которая, по преданию старцев, бывает троякой Первой причиною исцелений бывает, во–первых, благодать, производящая чудеса и даруемая избранным и праведным мужам за их святость. Как известно, апостолы и многие святые творили знамения и чудеса властью Господа, Который говорил
Поэтому мы никогда не должны удивляться тем, которые стараются изумлять нас необыкновенными действиями, но больше должны смотреть на то, все ли пороки они изгнали из себя, исправили ли свои нравы и таким образом достигли ли совершенства. А совершенство подается промыслительной благодатью Божьей не ради веры
\\538// других или по иным посторонним причинам, но за собственное усердие каждого. Ибо в этом и состоит то деятельное познание, которое иначе называется у апостола
Так, помнится, авва Макарий, первый скитский пустынножитель, воскресил мертвого. Когда один еретик, последователь Евномия, употреблял все искусство словопрения на то, чтобы ниспровергнуть чистоту православной веры и уже многих обольстил, тогда правоверные мужи, весьма встревожившись такой опасностью, просили блаженного Макария, чтобы он пришел к ним и весь правоверующий Египет избавил от такой опасности неверия. Макарий пришел, и когда еретик приступил к нему со своим искусством словопрения и хотел привести его в затруднение аристотелевским хитрословием, коему
\\539// Макарий не учился, то блаженный апостольской властью положил конец его многословию, сказав:
\\540// и имени Христова не слыхал в те времена. Тогда авва Макарий сказал ему: почий в мире с прочими; в конце времен Христос воскресит тебя. Поэтому, если бы не необходимость избавить от опасности целую страну, не полная преданность и чистая любовь ко Христу заставили Макария произвести это чудо, то заключающаяся в нем великая сила и благодать навсегда, может быть, осталась бы сокрытой. Так поступил и блаженный Илия, как читаем в книге Царств (3 Цар 18), когда низвел с неба огонь на жертвы, чтобы избавить веру целого народа от опасности, коей подвергали ее лжепророки.
Нужно ли говорить о делах аввы Авраама, прозванного дитятею (p
Некогда тот же Авраам, идя в селение, окружен был толпою насмешников, которые, издеваясь, указывали ему на одного человека, много уже лет не могшего ходить по причине сведенного колена и от многолетней слабости едва только ползавшего, и, искушая авву, говорили: докажи нам, авва Авраам, что ты раб Божий, возврати этому человеку прежнее здоровье, чтобы почитаемое тобою имя Христово не было и нами оставлено без уважения. Тогда
\\541// он, призвав имя Христово, тотчас наклонился и, взяв того человека за иссохшую ногу, потянул ее; от этого движения сухое и кривое колено его тут же расправилось; стопы его получили надлежащее употребление, какого от слабости давно не имели, и он пошел исполненный радости.
Имея силу творить столь великие чудеса, такие мужи ничего не приписывали себе; они сознавались, что эти дела были совершаемы не ради их заслуг, а милостью Господа, и как только замечали удивление, возбужденное произведенным чудом, то отвергали человеческую славу, говоря подобно апостолам:
\\542//
Наконец, Творец знамений и чудес, призывая учеников к принятию Своего учения, ясно показывает, чему особенно должны научиться от Него истинные Его последователи.
\\543//
Действительно, истребить в собственной плоти нечистое вожделение — это есть большее чудо, нежели изгнать нечистых духов из чужих тел; силою терпения укротить мятежные движения гнева — это есть славнейшее знамение, нежели повелевать князьями, владычествующими в воздухе (Еф 2, 2; б, 12); избавить собственное сердце от мучительных недугов уныния — это гораздо важнее, нежели исцелить телесные немощи и болезни другого; вообще врачевать болезни собственной души есть славнейшая добродетель и высшее совершенство, нежели врачевать болезни чужого тела. Ибо чем душа выше тела, тем важнее ее здоровье, и чем существо ее драгоценнее, тем тяжелее и гибельнее ее падение.
\\544//
О чудесных исцелениях святым апостолам сказано:
Чтобы сказанное нами подтвердить свидетельством древних отцов и свидетельством Св. Писания, мы теперь изложим, что блаженный Пафнутий думал о чрезвычайности знамений и о благодатном даре чистоты, и что он узнал из беседы с ним ангела; представим его слова и опыты. Много лет проводя жизнь особенно строгую, Пафнутий стал считать себя совершенно свободным от плотских вожделений. Ему казалось, что он преодолел все вражеские нападения демонов, с коими вел продолжительную и открытую войну. Однажды пришли к нему святые мужи, и он, приготовляя пишу из чечевицы, обжег руку огнем, пылающим в печи. Крайне огорчась этому, он начал рассуждать сам с собою. Отчего, думал он, этот огонь находится со мною во вражде, когда отказались от жестокой войны и сами демоны? Если теперь вещественный, временный и малый огонь этот не пощадил меня, то не коснется ли меня и тот неугасимый огонь, который искусит дела каждого в страшный день испытания? Когда Пафнутий, волнуемый такими размышлениями и скорбью, внезапно погрузился в сон, то приступил к нему ангел Господень и сказал: для чего скорбишь, Пафнутий, что еще не примирился с тобою этот земной огонь, когда в
\\545// членах твоих остается еще не полностью укрощенный мятеж плотских вожделений? Пока корни их будут оставаться в твоем сердце, до тех пор не позволят они и этому вещественному огню быть в мире с тобою. Итак, только тогда можешь ты надеяться не потерпеть вреда от него, когда испытаешь, что все внутренние вожделения в тебе угасли. А для этого поди, заключи в свои объятия нагую прекрасную девицу, и если, держа ее при себе, ты будешь чувствовать, что покой сердца твоего остается непоколебимым и в плоти твоей не происходит мятежного волнения, тогда и этот видимый пламень тихо и безвредно будет прикасаться к тебе, как к трем вавилонским отрокам. Старец, пораженный этими словами ангела, не решился подвергнуть себя столь опасному искушению, на которое сделано было ему указание; но, спросив собственную совесть, испытав чистоту своего сердца и познав, что сила его целомудрия не может равняться силе такого испытания, сказал: неудивительно, что и после того, как нечистые духи уступили мне победу над собою, огненные разжигания, которые я считал слабее жестоких демонских нападений, еще свидетельствуют против меня. Ибо нужна большая добродетель и высшая благодать для того, чтобы погасить внутреннюю похоть плоти, нежели для того, чтобы нападающих на нас злых демонов покорить Господним знамением (т. е. крестом) и могуществом Всевышнего, или чтобы изгнать их из тел призыванием божественного имени.
Авва Нестерой, окончив речь об истинном действии дарований, своим учением сопровождал нас, спешивших к келье старца Иосифа, которая была почти в шести милях от него.
\\546//
16. собеседование аввы Иосифа (первое) о дружестве
Блаженный Иосиф, постановления и заповеди которого теперь должны быть изложены, один из трех, о коих мы уже упомянули в одиннадцатом собеседовании, был из фамилии очень знатной и из числа первых в своем городе, называемом Тмуис, прилежно изучил не только египетское, но и греческое красноречие, так что с нами или теми, которые вовсе не знали египетского наречия, изящно объяснялся, не как прочие через толмача, а сам. Когда он узнал, что мы желаем его наставления, то, сначала спросив, не родные ли мы братья, и услышав от нас, что мы связаны не плотским, а духовным братством, и что с начала нашего отречения от мира всегда соединены нераздельным союзом как в странствовании, предпринятом нами обоими для духовного подвижничества, так и в подвигах киновийских, начал так говорить.
Многие бывают виды дружества и товарищества, которые разным образом соединяют род человеческий союзом любви. Некоторых заставляет входить в общение предварительная рекомендация сперва знакомства, а после — дружества. Между другими некий договор или условие даяния и принятия заключало союз любви. Некоторых связывало узами дружбы подобие и соучастие в торговле, или в войне, или искусстве и науке, через что
\\547// даже жестокие сердца так свыкаются, что даже занимающиеся разбоем в лесах и горах и утешающиеся пролитием человеческой крови любят и ласкают своих соучастников в злодеяниях. Есть и иной род любви, которая основывается на инстинкте самой природы и на законе кровности, по которой соплеменники, или супруги, или родители, или братья и сыны естественно предпочитаются прочим, что свойственно не только роду человеческому, но и всем птицам и животным. Ибо по побуждению природного расположения они так охраняют и защищают своих птенцов или щенков, что часто за них даже не боятся подвергать себя опасностям и смерти. Наконец и звери, или змеи, или птицы, несносная свирепость и смертоносный яд которых разлучают и отдаляют от всех (каковы василиск, единорог, гриф, которые самим видом гибельны для всех), однако по общности своего происхождения и свойства бывают между собою дружелюбны и безвредны. Но насколько очевидно то, что все эти указанные виды любви общи и злым, и добрым, и зверям, и змеям, также известно и то, что они не могут пребывать до конца. Ибо часто прерывает и разделяет их расстояние, забвение от времени и другие причины. Ибо как они обычно приобретаются разными союзами или корысти, или похоти, или кровности и разных потребностей, так и расстраиваются по случаю какого–либо встретившегося раздора.
Итак, между всеми этими есть один вид любви нерасторжимый, который основывается не на знатности знакомства, не на важности должности или чина, не на договоре каком–либо или на нуждах естественных, но на одном лишь сходстве добродетелей. Эта любовь ни в каких случаях никогда не прекращается, не только расстояние или время не могут ее разлучить или подавить, но и смерть не прерывает ее. Это есть истинная и не-\\548//разрывная любовь, которая одинаковым совершенством и добродетелью друзей скрепляется. Однажды заключенный союз ее не прервут ни разность желаний, ни упрямое несогласие воли. Впрочем, мы знаем многих, находящихся в таком положении, которые хотя из горячей любви ко Христу были связаны дружеством, не могли, однако, сохранить его навсегда неразрывно; потому что хотя и основывались на добром начале товарищества, однако с неравным усердием предпринятое намерение поддерживали, и было между ними некоторое временное охлаждение, потому что не одинаковой добродетелью того и другого, а терпением лишь одного сохранялось. Хотя оно одним великодушно и неутомимо поддерживалось, однако малодушием другого обязательно прерывалось. Ибо слабости тех, которые холодно ищут совершенного здоровья, каким бы терпением сильных ни сносились, однако самими немощными не переносятся. Ибо они имеют прирожденные причины возмущения, которые не позволяют им быть спокойными; как одержимые телесной болезнью обычно приписывают отвращение, происходящее от слабости желудка, небрежности поваров или служителей, и с какой бы заботою прислуга ни услуживала им, причины своего раздражения приписывают здоровым, — не сознают, что причины эти находятся в них. Поэтому верный, неразрывный союз дружества, как мы сказали, есть тот, который основывается только на равенстве добродетелей. Ибо Господь вселяет единонравных в доме (Пс 67, 7 с греческого). И потому только между теми может пребывать неразрывная любовь, в которых есть одно намерение и воля, одно желание и нежелание. Если и вы желаете сохранить ее ненарушимо, то вам нужно стараться, изгнав из себя пороки, умертвить свою волю и с одинаковым старанием и намерением тщательно исполнять то, чем пророк очень утешался, говоря:
Герман. Что же, если один хочет сделать что–нибудь, что по Богу усматривает полезным и спасительным, а другой не изъявляет согласия, нужно ли исполнить против желания брата или оставить по его воле?
Иосиф. Поэтому мы сказали, что полное и совершенное дружество может пребывать только между совершенными мужами и одинаковой добродетели, которым одинаковая воля и одинаковое намерение никогда или редко позволяет думать различно о том, что относится к преуспеванию в духовной жизни. А если бы они начали заводить жаркие споры, то ясно, что они никогда не были единодушны по тому правилу, о котором мы сказали. Но поскольку никто не может начинать с совершенства, а начинают с основания его, и вы исследуете не то, каково величие совершенства, а как можно достигнуть его, то считаю необходимым коротко раскрыть вам правило его и некоторую стезю, по которой бы направлялись ваши стопы, чтобы вы удобно могли Достигнуть блага терпения и мира.
\\550//
Итак, первое основание истинного дружества находится в пренебрежении богатства мирского и в презрении всех вещей, какие имеем. Ибо совершенно несправедливо и нечестиво, если после отвержения суеты мира и всего, что в нем есть, драгоценной братской любви предпочитать маловажную домашнюю рухлядь, какая осталась. Второе основание состоит в том, чтобы всякий отсекал свою волю, так чтобы не считал себя мудрым и рассудительным и не желал последовать лучше своему мнению, нежели мнению ближнего. Третье: всякий должен знать, что всему, что считает даже полезным и необходимым, нужно предпочитать любовь и мир. Четвертое: следует верить, что ни по справедливым, ни по несправедливым причинам нельзя гневаться. Пятое: всякий должен желать исцелить гнев брата на него, питаемый даже без основания, таким же образом, как свой, зная, что и для него равно гибельна печаль другого, как если бы сам сердился на другого, если не изгонит ее из души брата, насколько от него зависит. Последнее основание, которое, без сомнения, есть общий истребитель всех пороков, состоит в том, чтобы всякий думал, что он в этот же день переселится из мира сего. Это убеждение не только не допустит никакой скорби оставаться в сердце, но и подавит все движения вожделений и всех грехов. Итак, кто это сохранит, тот не может ни потерпеть горечи гнева и раздора, ни причинить другим. А когда этого не будет и когда враг[123] любви в сердца друзей неприметно будет вливать яд огорчения, то обязательно, при постепенном охлаждении любви от частых огорчений, сердца любящих, долго растравляемые, когда–нибудь он разлучит. Как может когда–нибудь рассориться со своим братом тот, кто поступает по вышесказанному
\\551// правилу, кто первую причину распри, которая обычно происходит из–за малых вещей и ничтожных предметов, совершенно пресечет, ничего своего не защищая, всей силою сохраняя то, что в книге Деяний Апостольских читаем о единении верующих:
\\552// исполняешь эту заповедь:
Итак, как ничего нельзя предпочитать любви, так, напротив, ничего нельзя ставить хуже ярости или гневливости. Ибо если бы все и казалось полезным и необходимым, однако следует пренебрегать им, чтобы избежать возмущения гнева; также все, что считается противным, надо принимать и переносить, чтобы ненарушимо сохранялось спокойствие любви и мира, потому что нет ничего гибельнее гнева и скорби и полезнее любви.
Как между плотскими еще и слабыми братьями враг скоро производит раздор из–за маловажного, земного имущества, так и между духовными порождает разлад из–за различия мнений. От этого большей частью происходят
\\553// споры, распри в словах, которые апостол осуждает; отсюда завистник и злобный враг постепенно сеет раздоры между единодушными братьями. Ибо верно изречение премудрого Соломона:
Поэтому для сохранения всегдашней, неразрывной любви не принесет никакой пользы отсекать первую причину раздора, который обычно происходит из–за тленных, земных вещей, презреть все плотское и позволить братьям одинаковое пользование всеми вещами, какие нужны для нашего употребления, если не отсечем и вторую причину, которая относится к духовным понятиям, не приобретем во всем смиренный смысл и согласную с другими волю.
Помню, когда еще юный возраст побуждал меня быть в общении с братьями, нам часто думалось, что вернее и разумнее нашего понимания нравственного учения или Св. Писания нет ничего. Но когда, собираясь вместе, мы высказывали свои мнения, то некоторые, разобранные общим рассуждением, сначала признавались ложными и вредными, потом, по общему суду, гибельными и осуждались. А прежде внушаемые дьяволом, они настолько казались правильными, что легко могли породить раздор, если бы заповедь старцев, соблюдаемая, как какое–нибудь повеление Божие, не отвлекала нас от всякого спора, та заповедь, которая, как закон, предписывала, чтобы никто из нас не доверял своему суждению больше, нежели братнему, если не хотел никогда быть поруганным дьявольскою хитростью.
\\554//
Известно, что часто случалось то, что говорит апостол:
По обольщению дьявола или по заблуждению человеческому, по которому никто в этой плоти не может не обманываться, как человек, часто случается, что имею-\\555//щий более острый разум и больше познаний, иногда нечто ложное принимает умом; и тот, кто имеет тупое дарование и меньше знания, кое–что понимает правильнее, истиннее. Поэтому никто, каким бы знанием ни обладал, по суетной надменности не должен думать, что не нуждается в наставлении другого. Ибо хотя бы дьявольское обольщение и не обмануло его суждения, однако он не избежит тяжких сетей возношения и гордости. Кто без крайней опасности погибели может присвоить себе это, когда и сосуд избранный, в котором говорил Христос (2 Кор 13, 3), как он сам исповедывал, для того только взошел в Иерусалим, чтобы Евангелие, которое он по откровению и содействию Господа проповедовал язычникам, предложить своим соапостолам на особое рассмотрение (Гал 2, 2)? С этими заповедями не только сохраняются единодушие и согласие, но и все наветы противника дьявола, и сети обольщений его не страшны бывают.
Наконец, добродетель любви настолько превозносится, что блаженный апостол Иоанн называет ее не только даром Божиим, но и Богом, говоря:
\\556//
Итак, ту любовь, которая называется? agaph, возможно оказывать всем; о ней апостол говорит:
Напротив, мы знаем (о если бы не знали этого!) некоторых из братьев такого упорного и жестокого нрава, что когда почувствуют, что души их возмутились против брата или брат против них, то для прикрытия скорби своего духа, которая произошла от обоюдного раздражения, уходя от тех, коих должны были бы успокоить смиренным удовлетворением и ласкою, начинают воспевать некоторые стихи псалмов в укор им. Хотя они думают, что подавили сердечное огорчение, но укоризною усиливают его, тогда как тотчас могли бы прекратить, если бы хотели быть более сокрушенны и смиренны, так что пристойное сокрушение излечило бы и сердца самих, и успокоило бы души братьев. А таким малодушием они еще усиливают порок своей гордости и больше питают, нежели подавляют страсть к ссорам, не помня заповеди Господа, Который говорит:
\\558//
Итак, Бог наш не хочет, чтобы мы пренебрегали скорбью другого, так что если брат имеет против нас что–нибудь, то не принимает и наших даров, т. е. не допускает нам приносить Ему молитвы, пока скорым удовлетворением не выгоним из души его скорби, справедливо или несправедливо возникшей. Он не говорит: если брат твой имеет против тебя справедливую жалобу, то оставь там дар твой перед жертвенником и пойди прежде примирись с братом твоим, но говорит:
\\559//
Некоторые из братьев, — когда бывают раздражены каким–нибудь ругательным словом, несмотря на просьбы другого, желающего прекратить неудовольствие и несмотря на то, что никак нельзя сердиться на брата, по написанному:
А каково то, что мы иногда считаем себя терпеливыми, потому что, будучи оскорбленными, презираем отвечать, но братьям, возмущенным нашей досадной молчаливостью, выражаем насмешку движением и действием
\\560// язвительным, так что молчаливым видом возбуждаем их гнев еще больше, чем могли бы раздражить сердитые злословия, и считаем себя меньше виновными перед Богом, потому что устами не произнесли ничего такого, что на суде человеческом могло бы навлечь замечание или осудить нас? Как будто у Бога вменяются в вину только слова, а не воля, и вменяется в порок только дело греха, а не желание и намерение, или на суде будет исследовано только то, что всякий сделал словом, а не то, что старался сделать молчанием. Ибо не только качество причиненного возмущения, но и намерение раздражающего виновно. И потому на праведном суде нашего Су–дни будет спрошено не то, как возбудилась ссора, а по чьей вине возгорелась, и будет взято в рассмотрение расположение к греху, а не образ совершения его. Ибо какое различие в том, мечом ли кто убил брата или каким–либо обманом довел его до смерти, когда известно, что тот погиб по его обману или вине? Как будто достаточно не толкать своей рукою слепого в пропасть, хотя так же виновен и тот, кто наклонившегося и уже падающего в яму презрел, когда мог бы поднять его? Или как будто один тот виновен в преступлении, кто своей рукою поймал кого–либо в сеть, а не тот, кто приготовил или растянул сеть, или, по крайней мере, не хотел убрать ее, когда мог. Итак, нет никакой пользы молчать, если молчанием заменяем злословие, производя такие действия, которыми и тот, кого следовало бы нам излечить, воспламеняется сильнейшим гневом, и мы сверх всего этого хвалимся вредом его и погибелью; как будто мы от этого самого не становимся еще виновнее, что захотели приобрести себе славу от погибели брата. Такое молчание одинаково будет вредно тому и другому, потому что как увеличивает скорбь в сердце другого, так не допускает прекратиться и в его собственном. Против таких довольно прямо направлено порицание пророка:
\\562//
Есть и другой нечестивый род скорби, о коем не стоила бы и упоминать, если бы мы не знали, что он допускается некоторыми братьями, которые, когда бывают оскорблены или раздражены, упорно воздерживаются от пищи, так что (о чем мы не можем и говорить без стыда) те, которые, бывая благодушны, говорят, что не могут откладывать подкрепления себя пищею даже до шестого (по–нашему двенадцатого) часа, а тем более до девятого (третьего); когда же бывают в скорби или гневе, то не ощущают и двухдневного поста, и такое изнеможение от голода переносят из–за пресыщения гневом. Через это они явно впадают в порок нечестия именно потому, что посты, которые должны быть приносимы в жертву собственно одному Богу для смирения сердца и очищения от пороков, они переносят от дьявольской злости. Это все равно, как если бы молитвы и жертвы приносили не Богу, а демонам; и такие заслуживают услышать Моисеев укор:
Известен нам еще и другой род безрассудства, который скрывается в некоторых братьях под личиною притворного терпения. Для них мало произвести ссору — они еще подстрекательными словами раздражают, чтобы их ударили; когда получат легкий удар, то подставляют другую часть тела для удара, как будто этим совершеннее исполнят заповедь Евангелия:
\\563// этого запрещается не только взаимно мстить и вызывать на побои, но и повелевается гнев бьющего укрощать перенесением удвоенной обиды.
Герман. Как же можно порицать того, кто, исполняя евангельскую заповедь, не только не мстит, но и готов перенести удвоенную обиду?
Иосиф. Ранее было сказано, что нужно смотреть не только на дело, которое делается, но и на расположение духа и намерение делающего. И потому если вы глубоким испытанием сердца исследуете то, что совершается каждым, в каком духе бывает или с каким расположением происходит, то увидите, что добродетель терпения и кротости не может совмещаться с противным духом, т. е. нетерпеливости и гнева. Господь наш и Спаситель, научая нас добродетели терпения и кротости, так чтобы мы не только устами произносили ее, а усвоили ее искренним расположением души своей, преподал нам такой образец евангельского совершенства:
\\564// внутренний человек смиренным согласием подставит свою десницу бьющему, сочувствуя страданию внешнего человека и как бы подставляя, подвергая свое тело удару бьющего, чтобы внутренний даже молча не возмущался от удара внешнего человека. Итак, видите, что такие далеко отстоят от евангельского совершенства, которое учит сохранять терпение не на словах, а во внутреннем спокойствии сердца, и заповедует нам так соблюдать его в случае какой–либо неприятности, чтобы мы не только сохраняли себя чуждыми возмущения гневом, но и тех, которые возмутились по своей порочности, мы, подвергаясь их обидам, после совершения побоев до сытости, приводили бы к умиротворению, гнев их побеждая своей кротостью. Таким образом мы исполним апостольское увещевание:
Следует знать, что вообще тот мужественнее, кто свою волю подчиняет воле брата, нежели тот, кто бывает упорным в оберегании и удержании своих имений. Ибо тот, снося и терпя ближнего, получает название здорового и
\\565// сильного, а этот — немощного и как бы больного, к которому иногда нужно и полезно быть благосклонным и так относиться, чтобы даже и в необходимых вещах делать какую–нибудь уступку для его спокойствия и мира. Касательно этого никто не должен думать, что он на сколько–нибудь уменьшит свое совершенство, если, снисходя, несколько послабит принятую строгость, напротив, должен знать, что он гораздо больше приобретет для великодушия и терпения. Это есть апостольская заповедь:
Нужно заметить и то, что свойство немощных всегда бывает таково, что они склонны и готовы наносить поругания и сеять раздоры, а сами не хотят, чтобы их коснулось и малейшее оскорбление; и хотя, нанося дерзкие оскорбления, нападают на других с безрассудной вольностью, однако сами не хотят снести и самой малой, легкой неприятности. И потому, по вышесказанному изречению старцев (гл. 3 и 5), постоянная и неразрывная любовь может пребывать только между мужами одинаковой добродетели и намерения; а иначе она обязательно пресечется во всякое время, с какой бы осторожностью ни была сохраняема другим.
\\566//
Герман. В чем же может быть похвальное терпение совершенного мужа, если он не всегда может сносить немощного?
Иосиф. Я не сказал, что должны быть побеждены сила и терпение мужественного и крепкого, но что дурная болезнь немощного, питаемая снисхождением здорового и ежедневно приходящая в худшее, породит причины, по которым он не должен быть более сносим, или, видя терпение ближнего и достойное порицания безобразие своей нетерпеливости, иногда желает лучше удалиться, нежели всегда испытывать великодушие другого. Итак, мы думаем, что желающие сохранять дружество ненарушимым больше всего должны соблюдать, во–первых, чтобы монах, подвергнувшийся каким–либо оскорблениям, не только в устах, но и в глубине сердца своего сохранял спокойствие; а если почувствует, что оно хоть немного возмущено, то всячески должен сдерживать себя молчанием и усердно соблюдать то, что говорит Псалмопевец: я
Итак, нам необходимо обуздывать все движения гнева и по руководству рассудительности усмирять, чтобы внезапной яростью не увлечься к тому, что осуждается Соломоном:
\\568// просим извинения. Впрочем, которые так понимают смысл апостольского совершенства, что будто не дает место гневу тот, кто удаляется от гневающегося, те, мне кажется, не отсекают повода к раздору, а усиливают. Ибо если гнев ближнего не будет тотчас побежден смиренным удовлетворением, то убегающий больше возбуждает его, нежели усмиряет. О подобном говорит Соломон:
\\569//
Многими опытами часто было доказано, что те, которые союз дружества заключали клятвою, не могли непрерывно сохранять согласие или потому, что заключили его не по желанию совершенства, не по заповеди любви апостольской, а по любви земной, и старались сдержать ее необходимостью и узами договора, или потому, что хитрый враг скорее увлекает их к разрыву союза дружбы, чтобы сделать их преступниками своей клятвы. Итак, совершенно справедливо мнение благоразумных мужей, что истинное согласие и неразрывное дружество может состояться только между людьми благонравными, имеющими одинаковые добродетели и намерения. Так рассуждал блаженный Иосиф о дружестве и возбудил в нас ревность к сохранению постоянной любви к дружеству.
\\570//
17. собеседование аввы Иосифа (второе) об определении
По окончании предыдущего собеседования и наступлении ночного безмолвия, мы с аввою Иосифом были отведены в отдельную келью в уединенном месте для покоя; от речей его какой–то огонь разгорелся в наших сердцах. Мы всю ночь провели без сна; выйдя из кельи и отойдя почти на сто шагов от нее, мы сели в отдельном месте.
Ночная тьма доставила нам удобство к уединенному, дружескому разговору. Когда мы сидели, авва Герман, тяжело вздохнув, сказал: что нам делать? Ибо видим, что мы находимся в затруднительном и жалком состоянии, и сам разум и сожительство со святыми на деле показывают, что было бы нам полезнее для успеха в духовной жизни пожить здесь, а данное старцам обещание[126] воз\\571//вратиться в Вифлеем не позволяет избрать то, что полезно. Ибо примерами таких и стольких мужей мы могли бы научиться многому для усовершенствования своей жизни, если бы данное обещание не заставляло нас непременно возвратиться в киновию. Если возвратимся, то для нас уже не будет никакого случая опять придти сюда. Если же, оставаясь здесь, захотим исполнить свое желание, то как нам поступить касательно уверения, которое мы дали нашим старцам, обещав скоро возвратиться с тем условием, чтобы нам позволено было хоть бегло обойти святых и монастыри этой области? Находясь в таком смущении, мы не могли ни на что решиться, одними вздохами свидетельствовали о затруднительном положении, упрекая себя за стыдливость или застенчивость[127], по которой мы не могли противиться просьбам удерживавших нас и дали обещание, побывав здесь, вскоре возвратиться.
Я сказал: конец нашему недоумению положит совет «старца, которому надо высказать наше смущение, и что он присудит, то, как божественный, небесный ответ, должно положить конец всем нашим смущениям. И мы нисколько не должны сомневаться в том, что устами этого святого Господь откроет нам, что нужно делать
\\572// ради заслуги его и ради нашей веры. Ибо по дару Его часто получали спасительный совет и верующие от недостойных и неверные от святых, когда Господь даровал это или по заслуге отвечающих, или по вере спрашивающих. Слова эти авва Герман принял так, как будто я высказал их не от себя, а по внушению Господа. Подождав немного прихода старца и наступающего уже часа ночного богослужения, мы встретили его с обычным приветствием, и, совершив законное число молитв и псалмов, мы опять сели на тех рогожках, на которых располагались для покоя.
Тогда достопочтенный Иосиф, видя нас унылых духом и догадываясь, что это не без причины случилось с нами, обратился к нам со словами патриарха Иосифа: что печальны лица ваши ныне? Мы сказали ему: не как узники, министры фараона, мы видели сон, и нет истолкователя, но провели ночь без сна; и нет никого, кто бы облегчил тяжесть нашего смущения, разве только Господь твоим рассуждением устранит его. Тогда тот, который и по заслуге и по имени представлял добродетель патриарха, сказал: не Господом ли врачуются помышления человеческие? Объявите их, ибо милость Божия по вере вашей может нашим советом доставить им исцеление.
На это Герман сказал: мы думали, что возвратимся в свою киновию, полные не только духовной радости, но и успеха; и что мы приобрели от вашего учения, тому по
\\573// возвращении будем следовать хоть с малой ревностью. Ибо ожидать этого заставляет нас любовь наших старцев, так как мы верили, что в той киновии нам отчасти можно подражать высоте вашей жизни и учения. Мы думали, что это доставит нам всякую радость, а теперь сокрушаемся невыносимой скорбью, видя, что таким образом мы не можем получить того, что признаем спасительным для себя. Теперь с той и с другой стороны мы находимся в затруднении. Ибо если захотим исполнить обещание, которое мы дали по побуждению любви старцев, и которое дали перед всеми братьями в вертепе, в коем Господь наш воссиял из девственной утробы, и Он был свидетелем его, то потерпим большой вред для духовной жизни. Если же, забыв обещание и оставаясь в этих областях, пользу для нашего совершенства захотим предпочесть тому уговору, то боимся впасть в ложь неисполнением обещания. Мы не можем облегчить нашего смущения даже и тем советом, чтобы, скорым возвращением (в Вифлеем) исполнив обещание, снова поскорее придти в эти места. Ибо, хоть опасна и вредна даже малая отсрочка для стремящихся к преуспеванию в духовных делах и добродетели, все–таки возвращением, хоть медленным, мы исполнили бы обещание своей верности; но знаем, что не только любовью, но и властью старцев наших мы неразрешимо будем связаны, так что потом никаким образом не будет нам позволено опять придти в эти места.
На это блаженный Иосиф, немного помолчав, сказал: уверены ли вы, что в этой стране может быть для вас больше успеха в духовных делах?
Герман. Хотя мы должны воздавать высокую благодарность и учению тех, которые с малолетства научили нас стараться о великом и, дав вкусить своего блага, возбудили в наших сердцах сильную жажду совершенства; однако, если поверят нашему суждению, мы не приводим никакого сравнения между этими наставлениями и теми, которые там (в Палестине) мы получили, и умалчиваем о неподражаемой чистоте вашей жизни, которая, думаем, приобретается вами не только строгостью ума и намерения, но и при содействии благоприятных мест. Поэтому мы не сомневаемся, что для подражания величию вашего совершенства не может быть достаточно то учение, которое преподается спешно; для этого нам необходимо долгое пребывание здесь, и долговременное обучение при ежедневных наставлениях, может быть, как–нибудь прогонит холодность нашего сердца.
Иосиф. Совершенно согласно с благоразумием, совершенством и нашим знанием — на деле исполнять то, что мы определили каким–либо обещанием. Поэтому монаху нельзя ничего определять необдуманно, чтобы не быть вынужденным исполнить то, что неосмотрительно обещал, или после перемены взгляда на лучший не быть нарушителем своего обещания. Но так как нами предположено теперь говорить не столько о состоянии здоровья, сколько о врачевании немощи, то здравым рассуждением необходимо исследовать не то, что нужно бы вам делать в прежнем месте, но как мож-\\575//но избежать опасности гибельного кораблекрушения. Итак, когда никакие узы не связывают вас и никакое условие не стесняет, то, при выборе из сравнительно благоприятных вещей, следует избирать то, что имеет больше пользы; а когда препятствует какая–либо опасность урона, то, сравнивая вред, необходимо избирать то, что сопровождается меньшим вредом[128]. Потому, если безрассудное обещание довело вас до того, что грозит причинить важный вред с той и другой стороны, то выбор должен склоняться на ту сторону, которая меньше вреда принесет, или посредством вознаграждения легче будет этот вред исправлен. Следовательно, если думаете, что от пребывания здесь будет больше пользы для вашего духа, нежели сколько будет ее от жительства в той (Вифлеемской) киновии, и без потери больших выгод не может быть исполнено ваше обещание (возвратиться), то лучше вам потерпеть вред от лжи[129] (вред от которой, однажды случившись, более уже не повторится и сам собою не может породить другие грехи), нежели придти в состояние равнодушия, которое будет причинять вам вред ежедневно. Ибо неосмотрительное обещание извинительно и даже похвально будет изменить, если оно будет обращено в полезную сторону, и нарушение не должно считаться постоянным, если худое обещание или безрассудство будет исправлено. Все это может быть ясно подтверждено свидетельствами Св. Писания, как гибельно бывает для многих исполнить свои определения, и напротив, как полезно оставить их.
\\576//
Об этом ясно свидетельствуют примеры святого апостола Петра и предателя Иуды. Поскольку первый отступился от безрассудного определения, по которому сказал:
\\577// оно направляется в худшую сторону, и придет более полезная мысль, то, оставив не полезное постановление, нужно перейти к лучшему определению, нежели, упрямо оставаясь в прежнем постановлении, запутываться в тяжких грехах.
Герман. Мы решились придти сюда для духовной пользы, желали бы получить назидание от постоянного общения с вами. Теперь если мы возвратимся в свою (Вифлеемскую) киновию, то не только не достигнем того, что желали приобрести здесь, но обязательно потерпим много лишений при посредственной жизни тамошней. Но и долго оставаться здесь боимся; сильно страшит нас это евангельское повеление:
Иосиф. Во всех случаях, как мы сказали, следует смотреть не на последствие дела, а на волю делающего, и надо исследовать не то, кто что сделал, а с каким намерением сделал. Мы находим, что некоторые осуждены были за те дела, от которых после вышло добро, и напротив, некоторые небезукоризненными делами достигли высшей праведности. И полезный исход дел не помог тому, кто, приступив с худым намерением, хотел делать не то, от чего последовала польза, а нечто противное; также небезукоризненное начало не повредило тому, кто не
\\578// из пренебрежения к Богу, не с намерением согрешить, а, имея в виду необходимую и святую цель, по необходимости допустил укоризненное начало.
Объясним это примерами из Св. Писания. Что лучше или что полезнее могло быть для всей вселенной, как не спасительное страдание Господне? Однако оно не только не принесло пользы, но еще послужило во вред предателю, при посредстве которого исполнилось то, что о нем решительно говорится:
\\579// несправедливым к брату, но и обманщиком отца и святотатцем, если бы, имея другой путь для получения благодати того благословения, он захотел избрать тот, какой был бы предосудителен и вреден брату. Итак, видите, что Бог смотрит не на последствие дела, а на намерение ума. Итак, разъяснив это, возвратимся к предложенному вопросу, для уяснения которого все это предварительно сказано; желал бы я, чтобы вы сперва ответили мне: для чего вы связали себя узами того обещания.
Герман. Первая причина, как мы сказали, была та, что мы опасались опечалить старцев и противиться их повелению; а вторая та, что по безрассудному убеждению мы полагали, что если что–либо совершенное и важное увидим или услышим у вас, то по возвращении в киновию сможем сами в том упражняться.
Иосиф. Мы прежде сказали, что намерение ума или награждает, или осуждает человека, как говорит апостол:
\\580// вашем деле исправление неосмотрительного предположения нельзя считать нарушением обещания. Ибо что совершается по расположению к Богу и по любви к благочестию, имеющему обетование жизни настоящей и будущей (1 Тим 4, 8), то, хотя и имело, по–видимому, начало несовершенное, не только не заслуживает никакого порицания, но и достойно похвалы. И потому нисколько не предосудительно изменение неосторожного обещания, если только таким образом достигается цель, т. е. предположенное благочестивое намерение. Мы все делаем для того, чтобы могли представить Богу сердце чистое. Если совершение сего в этих местах считается более удобным, то нисколько не повредит вам изменение вынужденного уговора, если только совершенство чистоты, для которой вами дано обещание, по воле Господа здесь скорее приобретается. Это изменение нельзя считать какой–либо ложью, а благоразумным и спасительным исправлением неразумного определения. Возьмем из природы пример, который бы разрешил узел предложенного вопроса. Сама природа дела свои в нас изменяет по совету божественного величия. Ибо из младенчества мы переходим в отрочество, из отрочества в юношество, из юношества в дальнейший возраст до старости; и такое действие в нас Создателя нашего происходит так, что из–за этой перемены не приписывается возрасту никакой лжи. Так и внутренний наш человек, когда через разные возрасты жизни, от одного к другому, дойдет до более крепкого и потом, достигнув зрелости разума мужа совершенного и меры полного возраста Христова (Еф 4, 13), оставит младенческое, неужели от перемены впадает в ложь? Не лучше ли думать, что он достигает полноты совершенства? Так начальное учение Ветхого Завета, по распоряжению Законодателя, переходит к совершенству евангельского блаженства, однако от этого не произошло противоречие или изменение прежнего закона, но дополнилось или завершилось высшими небесными заповедями; также нельзя считать упразднением священных постановлений, но возвышением, и — не разностью, а преуспеванием.
\\581// Потому и Господь нам сказал:
Герман. Что касается силы слов, которые основательно, разумно исследованы, то без затруднения можем отвергнуть мнительность касательно нашего обещания. Но сильно устрашает нас — как бы этим примером не подать кому–либо из слабых повода лгать, если узнают, что можно каким–нибудь образом нарушать верность уговора; потому что это запрещается столь грозными изречениями Св. Писания, как говорит пророк:
Иосиф. Не могут не быть поводы и причины к погибели тех, которые имеют погибнуть, даже которые желают погибнуть. Но не нужно отвергать тех свидетельств Св. Писания, коими воодушевляется развращение еретиков, или ожесточается неверие иудеев, или соблазняется надменность языческой мудрости, а только благочестиво следует верить, непоколебимо держаться их и проповедовать по правилу истины. И потому мы, под предлогом неверия других, не должны отвергать распоряжения пророков и святых, о которых упоминает Св. Писание, чтобы, думая прикрыть их немощи, нам не допустить не только ложь, а святотатство; нам следует признавать их согласно с историей и объяснять, как благочестиво было сделано ими. Впрочем, для развращенных этим не устранится повод ко
\\582// лжи, хотя бы истину того, что мы намерены сказать или сказали, и постарались вовсе отвергнуть или умалить аллегорическим толкованием. Ибо какой вред достоверность этих свидетельств принесет тем, для которых достаточно одного развращения воли?
Итак, о лжи так надо думать и так пользоваться ею, как чемерицею. Если она будет принята в смертоносной болезни, то она бывает полезна. Впрочем, принятая без крайней нужды бывает очень вредна. Так мы читаем, что святые и богоугодные мужи безвинно употребляли ложь, как например Раав, коей Св. Писание (Нав 2, 1) не только не приписывает никакой добродетели, но упоминает еще о распутстве; за такую ложь, которой она захотела лучше скрыть соглядатаев, нежели выдать, заслужила быть причисленной к народу Божию с вечным благословением. А если бы она захотела сказать истину или позаботиться о спасении граждан, то, без сомнения, она не избежала бы угрожавшей гибели со всем домом своим, не была бы присоединена к виновникам Рождества Господня, не была бы включена в родословие патриархов, через преемство своего поколения не удостоилась бы произвести Спасителя всех. Потом Далида (Суд 16), заботясь о пользе сограждан, узнав истину, выдала ее, за то подверглась вечной погибели, оставив всем только память своего злодеяния. Итак, когда за открытие истины угрожает какая–нибудь большая опасность, тогда можно прибегнуть к обману[130], впрочем, так, чтобы при этом иметь смиренное сознание
\\583// своей виновности[131]. А когда нет крайней необходимости, то со всей осторожностью нужно избегать лжи, как смертоносной; как мы сказали о питье чемерицы, что тогда полезно принимать его, когда угрожает неминуемая и смертоносная болезнь. Если же принимается при здоровом, не расстроенном состоянии тела, то зловредная сила тотчас проникает в жизненные органы. Это ясно открылось на Рааве Иерихонской и патриархе Иакове, из которых первая иначе и не могла бы избежать смерти, как этим средством, а последний не мог бы достигнуть благословения первородного. Бог испытывает и судит не только слова и действия наши, но видит желания и намерения. Если Он видит, что кем–либо сделано или обещано что–нибудь для вечного спасения и для божественного созерцания, то хотя бы людям и казалось то суровым и неправым, однако Он, видя благочестие сердца, судит не слова, а намерение воли; поскольку надо смотреть на цель дела и на расположение делающего, по которому некоторые, как выше сказано, могли даже и ложью оправдаться, а другие через обнаружение истины сделать грех и заслужить вечную смерть. Взирая на эту цель, и патриарх Иаков не побоялся, облекшись кожею, принять косматый вид тела брата, похвально послушался матери, внушавшей этот обман. Он видел, что от этого ему больше пользы будет ради благословения и правды, нежели от соблюдения откровенности. Ибо он не сомневался, что излиянием отеческого благословения пятно обмана будет совершенно смыто, как какое–нибудь облако веянием Св. Духа скоро будет уничтожено, и вследствие этого притворства ему будет дана награда большая, нежели за непритворную истинность.
\\584//
Герман. Неудивительно, что такие поступки в Ветхом Завете вольнее допускались, иногда и святые мужи безвинно лгали, так как видим, что по невежеству времен им гораздо больше позволялось. Что удивительного, что блаженный Давид, убегая от Саула, на вопрос священника Ахимелеха:
\\585//
Иосиф. Свобода брать многих жен и наложниц при наступлении конца времен и умножении рода человеческого, как уже менее необходимая, справедливо должна была быть пресечена евангельским совершенством. Ибо даже до пришествия Христа должно было продолжаться благословение первоначального определения, по которому сказано:
\\586// когда потребует необходимость, не можем отказываться; даже апостолы, как видим, не уклонялись от них, когда того требовала какая–либо польза. На время оставив это, сперва исследуем то, что мы предположили еще сказать из Ветхого Завета; после этого выведем приличное заключение, чтобы удобнее доказать, что и праведные, святые мужи как в Новом, так и в Ветхом Завете были согласны между собою в этих делах. Что скажем о том благочестивом притворстве Хусия перед Авессаломом для спасения царя Давида (2 Цар 17, 8—13), которое, хотя все было пронизано духом лукавства и обмана и противно было пользе советующегося, тем не менее одобряется свидетельством Св. Писания, которое так говорит:
По руководству этих примеров и блаженный апостол Иаков, и все главные предстоятели первенствующей церкви советовали апостолу Павлу допустить притворство, очиститься по образу закона, голову остричь и принести жертву (Деян 21, 26), не видя вреда от этого притворства, но больше думая о пользе долговременной проповеди его. Ибо не столько было бы пользы апостолу Павлу от такой прямоты, сколько потери для всех язычников от скорой смерти его. Этот вред, без сомнения, произошел бы тогда для всей церкви, если бы полезное и спасительное притворство не сохранило его для евангельской проповеди. Тогда необходимо и извинительно допускается ущерб от лжи, когда, как мы сказали, угрожает больший урон от обнаружения истины, и польза, происходящая для нас от истины, не может вознаградить того вреда, какой может произойти. Блаженный апостол другими словами свидетельствует, что он везде всегда держался этого способа. Ибо когда говорит:
\\589// Еще спросишь: где для спасения не знающих закона Господня он был чужд закона, как будто и сам он был без закона? В Афинах, где в силе было нечестие, смотри, как он начал свою проповедь.
\\591//
Представим также некоторые примеры из наших почти ежедневных приключений, коих при всей осмотрительности никогда не можем избежать так, чтобы не быть вынужденными волею или неволею допустить их. Спрашиваю: что следует делать, когда пришедший брат полюбопытствует, будем ли мы обедать вечером, между тем как мы предположили отложить обед до завтра, нужно ли скрывать пост и утаивать добродетель воздержанности или объявлением истины обнаружить? Если скроем, чтобы исполнить заповедь Господню, которая повелевает
Герман. В первом примере, по нашему мнению, полезнее скрыть нашу воздержность, нежели обнаружить перед любопытствующими; по этой причине и мы признаем неизбежную ложь. А во втором нам нет никакой
\\592// необходимости лгать: во–первых, потому, что доставляемое услугами братьев мы можем отвергнуть так, чтобы не связывать себя никакими узами решимости; во–вторых, потому, что, однажды отвергнув, мы можем непоколебимо остаться при своем определении.
Иосиф. Такая решимость, без сомнения, бывает в тех монастырях, в которых, как говорите, положены начала вашего отречения от мира. Настоятели их обычно свою волю предпочитают угощению братьев и исполняют то, что однажды предприняли в уме. А наши старцы, о вере которых свидетельствуют знамения апостольских добродетелей и которые все делают больше по духовной рассудительности, нежели по суровому упрямству, думали, что снисходительные к немощам других, собирают гораздо больше плодов, нежели те, которые остаются в своей решимости; и полагали более высокой добродетелью — лучше скрывать свою воздержность необходимой и смиренной ложью, нежели обнаруживать ее гордым объявлением истины.
Авва Пиаммон после двадцати пяти лет постничества, приняв без колебания принесенные ему одним братом ягоду и вино, лучше захотел тотчас вкусить принесенное, нежели обнаружить добродетель никому неизвестной воздержности. Если мы хотим рассмотреть также и то, что, не колеблясь, сделали наши старцы, которые удивительные свои добродетели или свои действия, которые необходимо бы в собеседовании обнаружить для наставления младших, обычно прикрывали именем дру-\\593//гих лиц, то что другое можем в этом находить, как не явную ложь? Также, если бы и мы имели что–нибудь достойное предложить младшим для возбуждения веры, то, конечно, мы без опасений последовали бы такой прикровенности. Ибо правильнее будет под таким видом солгать, нежели для неразумного соблюдения истинности непристойным молчанием скрыть то, что могло бы послужить к назиданию слушающих, или высказать суетность вредного тщеславия, если станем говорить истину от своего лица. Этому научает нас и апостол, который величие своих откровений захотел изобразить от лица другого, говоря:
Нам невозможно коротко все рассмотреть. Ибо кто может перечислить почти всех патриархов и бесчисленных святых, из коих иные для сохранения жизни, другие по желанию благословения, иные для сокрытия какой–либо тайны, иные по ревности к Богу, другие для испытания истины прибегали, так сказать, под покровительство лжи? Хотя всего этого перечислить невозможно, но нельзя и оставлять всего этого без рассмотрения. Блаженного Иосифа благочестие побудило приписать братьям ложный порок:
\\594// ложью, то не мог бы ни увидеть отца и брата, ни спасти их в такой опасности от голода, ни очистить совесть братьев от вины продажи своей. Следовательно, это было делом не столько достойным порицания — ложью навести на братьев страх, сколько святым и похвальным — по случаю вымышленной опасности побудить врагов и предателей своих к спасительному покаянию. Когда угнетало их тяжелое обвинение, они сокрушались сознанием не того порока, который ложно выставлялся, но прежнего, говоря между собою:
\\596//
\\598//
А сверх всего учит нас этому и та мысль, что хотя Богу известен конец каждого до рождения его, Он, однако, все располагает в таком порядке, на общем основании, как бы по человеческим расположениям, так что судит все не по возможности, не по неизреченному предвидению, а по настоящим действиям людей: или отвергает каждого, или привлекает, или изливает ежедневно благодать Свою, или лишает. Это же показывает избрание Саула, бесчестный конец которого хотя Бог не мог не знать по предвидению, однако из стольких тысяч Израиля избрал, помазал его на царство, вознаграждая заслугу его настоящей жизни и не обращая внимания на грех будущего преступления, так что после того, как он сделался отверженным, Бог, как бы раскаиваясь в избрании его, жалуется на него, говоря:
Нельзя умолчать о пользе и того правила, что хотя по внушению какой–либо страсти мы и связали бы себя клятвою, чего никто из монахов не должен бы делать, —
\\600// однако то и другое дело должно быть исследовано здравым суждением ума, и то дело, которое мы постановили сделать, должно сравниваться с тем, к коему вынуждены перейти, и без промедления надо приступать к тому, которое по исследованию старцев будет признано лучшим. Ибо правильнее будет нам оставить данное HaMHj слово (обещание), нежели потерпеть ущерб в деле более полезном и благочестивом. Помним, что разумные и опытные отцы никогда не были упорны и неизменны в таких определениях; но как воск от жара солнца, так они, разумом смягчаясь, по требованию здравого рассуждения без колебания переходили на лучшую сторону. А каких видели, что они упрямо оставались в своих определениях, тех мы всегда признавали неразумными, лишенными рассудительности.
Герман. Что касается этого учения, которое ясно и обширно исследовано, то монаху не стоит ничего определять, чтобы не оказаться нарушителем или упорным. Но не будет ли это противоречить изречению Псалмопевца:
Иосиф. Мы это говорим не о главных заповедях, без которых не может состояться наше спасение, а о тех, которые без опасности для нашего состояния можем или оставить, или исполнить, например, касательно строгости поста, постоянного воздержания от вина или масла,
\\601// безвыходного пребывания в келье, касательно непрестанного занятия чтением или размышлением; все это без ущерба для нашего звания и намерения можно соблюдать когда угодно, а можно без упрека и оставить, когда будет необходимо. Впрочем, касательно соблюдения главных заповедей надо твердо постановить — за них даже и смерти нельзя избегать, если это необходимо будет, для них нужно непоколебимо говорить:
С подобной осторожностью старайтесь и о том, чтобы никакие заповеди сокровенности не возбуждали слушающего, если слово, которое вы желали бы оставить сокровенным, выпадет из ваших уст; потому что оно лучше останется в сокровенности, если небрежно и просто пройдет (мимо ушей); ибо никто из братьев не подвергнется искушению обнаружить его, думая, что слова эти маловажные, при разговоре высказанные мимоходом и поэтому ничтожные, так как сообщены слушающему без предостерегающего обязательства молчать. А если ты
\\602// верность этого свяжешь какой–либо клятвою, то, без сомнения, оно скорее будет обнаружено. Ибо с большей силою восстанет дьявольская борьба, чтобы обнаружить тайну и тебя опечалить, и его скорее сделать преступником своей клятвы.
Потому монах ничего не должен поспешно определять только касательно того, что относится к телесным упражнениям, чтобы, сильнее возбуждая врага на борьбу с тем, что он стережет как бы под наблюдением закона, не быть вынужденным скорее нарушить то. Всякий, состоящий под благодатью свободы, налагая на себя закон, связывает себя гибельным рабством, так что то, что мог бы предпринять безвинно, даже похвально, с благодарностью, по требованию необходимости он вынужден бывает, как преступник, сделать с грехом вероломства. Ибо
Ободрившись этим наставлением и учением блаженного Иосифа как божественным откровением, мы предпочли остаться в Египте. Но потом, хотя и мало беспокоились мы о нашем обещании, однако по прошествии семи лет с радостью исполнили свое обещание. Ибо, придя в свою киновию уже в то время, когда имели надежду испросить позволение возвратиться в пустыню египетскую, сначала мы отдали должную честь нашим старцам; потом с теми, которые по горячей любви никак не довольствовались частыми нашими письмами, мы возобновили прежнюю любовь; наконец, после совершенного исполнения нашего обещания, нас проводили с радостью, и мы возвратились в единение скитской пустыни. Это знание и учение знаменитых отцов вам, святые братья (Гонорат и Евхерий), сколько могло, изъяснило наше невежество. Хотя необразован-\\603//ная речь скорее смешанно, нежели по порядку изложила это; но прошу, чтобы наша достойная порицания необразованность не упразднила похвалы знаменитых мужей. Нам перед лицом нашего Судии казалось безопаснее хоть необработанной речью передать это возвышенное учение, нежели умолчать; так как и успеху читателя, если он будет смотреть на возвышенность смысла, не может воспрепятствовать неискусность нашей речи, да и у нас была забота больше о пользе, нежели о похвале. Всех, до чьих рук дойдет это сочинение, и кому приятна жизнь и учение святых, прошу все то, что понравится в них, приписать отцам, а что не понравится, то — нам.
\\604//
Преподобного Иоанна Кассиана к семи последним, посланным к Иовиниану, Миневрию, Леонтию и Феодору, собеседованиям отцов, обитавших в пределах Нижнего Египта, предисловие
При помощи благодати Христовой окончив десять собеседований отцов, которые изложены по требованию блаженнейших епископов Елладия и Леонтия, другие семь я посвятил блаженному епископу Гонорату и святому рабу Христову Евхерию; столько же теперь и вам, святые братья Иовиниан, Миневрий, Леонтий и Феодор[132], я вздумал посвятить. Последний из вас в областях галльских со строгостью древних добродетелей основал святой и превосходный чин киновии, а прочие своими наставлениями возбудили монахов искренно расположиться не только к киновийской жизни, но и желать высоты отшельнической. Эти собеседования высоких отцов с такой рассудительностью составлены и во всем приноровлены, чтобы приличествовали тому и другому образу жизни, которой, по вашему старанию, процветают большие общества братьев не только в западных областях, но и на островах[133], т. е. чтобы не только пребывающие в обществах в похвальном подчинении, но и те, которые, отшельничествуя недалеко от ваших киновий, желают следовать образу жизни анахоретов, полнее поучались в них по
\\605// мере своего состояния. Ваш же предшествующий труд доставил им (сказанным монахам) особенно ту пользу, что они, уже будучи приготовлены и пребывая в тех же занятиях, легче усвоят заповеди и наставления старцев. Они, вместе со списками этих собеседований принимая в свои кельи самих авторов собеседований и как бы ежедневно беседуя с ними посредством вопросов и ответов, уже не по своему измышлению изберут этот трудный и почти неизвестный в этой стране путь жизни, опасный даже и там (в Египте), где уже остались печальные следы и бесчисленные примеры предшественников, и отшельнический образ жизни устроят лучше по заповеди тех, которые научились всему из древнего предания и долговременного опыта.
\\606//
18. собеседование аввы Пиаммона о трех древних родах монахов
После свидания и разговора
\\607// нас пищею, то, видя, что мы не из этой страны, сперва полюбопытствовал, откуда мы, для чего пришли в Египет, и, узнав, что мы, желая совершенства, из сирийской киновии пришли сюда, начал речь следующую.
Всякий человек, желающий приобрести искусство в какой–либо науке, если всего старания не приложит к занятию той наукой и если не исполнит правил и наставлений совершенных в этом искусстве или учителей науки, напрасно думает только суетными желаниями сравняться с теми, старанию и заботливости коих не хочет подражать. Ибо мы знаем, что некоторые из ваших стран приходили в эти места только для того, чтобы из любопытства обойти монастыри братьев, а не для того, чтобы усвоить себе те правила и постановления, для которых сюда должны бы приходить, и, отходя в кельи, постараться исполнить на деле то, что увидели или узнали из разговора. Они, удерживая свои нравы и занятия, в которых воспитаны, заставляют думать, что они переменили местожительство не для совершенствования себя, а для избежания бедности. Ибо они по упорству закоснелого сердца не только не могли ничему научиться, но и пожить в этой стране подольше. Ибо когда они не переменили ни обычая постов, ни порядка псалмов, ни образа одежды, то можно думать, что они ничего другого не искали в этой стране, кроме одной выгоды своего пропитания.
Итак, если вы, как верим, ради Бога пришли сюда для приобретения нашего знания, то, оставив все постановления, по которым вы там полагали свое начало
\\608// (монашеской жизни), с совершенным смирением следуйте всему тому, что старцы ваши будут делать или учить. И вас не должно приводить в смущение или отвлекать от подражания даже и то, если для вас в настоящее время непонятны будут основание или причина какой–либо вещи или дела; потому что те, которые хорошо, простосердечно думают о всех и всему, что старцы преподают, больше стараются верно подражать, нежели исследовать; те посредством опытности в деле приобретут знание и всех вещей. Впрочем, никогда не придет к пониманию истины тот, кто начинает учиться с исследования; потому что враг, видя, что новоначальный больше полагается на суждение свое, нежели отцов, легко доводит его даже до того, что все полезное и спасительное будет казаться ему излишним и вредным. И хитрый враг так насмеется над его самонадеянностью, что, полагаясь на свое неразумное мнение, он будет почитать святым для себя только то, что по упорству своему ошибочно станет признавать правильным и праведным.
Итак, сперва вы должны знать, как или откуда произошли чин и начало нашего звания монашеского. Ибо тогда всякий сможет достигнуть познания желаемого искусства и усерднее возбуждаться к упражнению в нем, когда узнает достоинство изобретателей и основателей его. В Египте три рода монахов, из которых два отличные, а третий холодный, его всячески следует избегать. Первый род составляют киновитяне, которые, живя в обществе, управляются одним старцем; таких монахов величайшее число находится по всему Египту. Второй род — анахореты (отшельники), которые, будучи прежде наставлены в киновии и уже усовершенствовавшись в деятельной жизни, избрали уединенные места в пустыне. В таком роде жизни и мы желаем быть участниками. А третий, достойный порицания, род составляют сарабаиты. Каждый род
\\609// по порядку полнее рассмотрим. Итак, вы сначала должны узнать основателей этих трех родов жизни. Ибо от этого может произойти отвращение к тому роду жизни, коего нужно избегать, и желание того, коему нужно следовать; потому что каждый из этих путей обязательно приводит своего последователя к той цели, какой достиг виновник и изобретатель его.
Итак, род жизни киновитян получил начало со времени апостольской проповеди. Ибо таким было все множество верующих в Иерусалиме, которое в Деяниях Апостольских описывается так:
\\610// вреда, если при имуществе и богатстве своем будут содержать веру и исповедание Христа. А те, у которых еще была горячность апостольская, помня о прежнем совершенстве, удаляясь из своих городов и от общения с теми, которые считали позволительной для себя или для церкви Божией распущенную жизнь, стали пребывать в местах подгородных и уединенных, и что было установлено апостолами вообще для всей церкви, в том начали упражняться всякий сам по себе. Таким образом составился вышесказанный род жизни учеников, которые удалялись от общения с прочими. Они, мало–помалу с течением времени отделяясь от общества верующих, по той причине, что воздерживались от супружества и уклонялись от общения с родителями и с этим миром, по строгости одинокой и уединенной жизни назывались монахами[134], единожительствующими. Отсюда последовало, что по совместному жительству они назывались киновитянами, а кельи и местожительство их — киновиями. Следовательно, этот только род монахов был самый древний, который не только по времени, но и по благодати есть первый, и который через многие годы один ненарушимо продолжался до времен аввы Павла (Фивейского) или Антония Великого[135]. Следы этого даже ныне мы видим в отдельных киновиях.
От этих совершенных, как бы от плодовитого корня, после произошли цветы и плоды святых анахоретов. Мы знаем, что первоначальниками такого рода жизни были вышеупомянутые святые Павел и Антоний. Они не как некоторые — по малодушию, не по нетерпеливости, а по желанию высшего совершенства, для божественно
\\611//го созерцания удалились в сокровенные места пустыни, хотя говорят, что первый из них ушел в пустыню по необходимости, избегая наветов своих родственников во время гонения. Таким образом, из сказанного рода жизни произошел другой род совершенства, последователи которого называются анахоретами, т. е. отшельниками, потому что, не довольствуясь той победою, какую одерживали над сокровенными кознями дьявола, желая вступить в открытую войну с демонами, не боялись проникать в отдаленные места обширной пустыни, именно в подражание Иоанну Крестителю, всю жизнь проводившему в пустыне, а также пророкам Илии, Елисею и тем, о коих апостол говорит:
Когда христианская церковь имела эти два рода монахов и когда это звание мало–помалу стало приходить в худшее состояние, возник тот самый худший и неверный род монахов, или скорее выросло то ожившее вредное насаждение, которое, в начале церкви происходя
\\612// от Анании и Сапфиры, было посечено строгостью апостола Петра, и которое между монахами столь долго считалось гнусным и отвратительным, ни у кого не было в употреблении, пока продолжался запечатленный в памяти верных страх того строгого суда, по которому блаженный апостол указанных виновников нового злодеяния не стал исцелять покаянием и удовлетворением, но поразил гибельное произрастание скорой смертью. Но когда этот пример строгого наказания Анании и Сапфиры мало–помалу, по долгой беспечности и по древности времени, вышел у некоторых из мыслей, то появился этот род сарабаитов. Происходя из числа тех, которые желали лучше принять личину евангельского совершенства, нежели истинно приобрести его, они отделялись от сожительства в киновиях и заботились всяк отдельно о своих нуждах, и потому на египетском языке названы
\\613// а сарабаиты, которые, уклоняясь от строгости киновийской, живут по двое и по трое в кельях, не довольствуясь попечением аввы и не подчиняясь его власти, но заботясь особенно о том, чтобы, освободившись от ига подчиненности старцам, иметь вольность исполнять свою волю, выходить куда бы ни вздумалось и делать что угодно, — днем и ночью изнуряют себя поденными работами даже больше, нежели живущие в киновиях, но не с той верою и не с тем намерением. Ибо они это делают не для того, чтобы плод своего труда передать в распоряжение эконома, но чтобы приобрести себе деньги, которые сберегают. Смотрите, какое различие между ними (т. е. киновитянами и сарабаитами). Те, нисколько не думая о завтрашнем, с благодарностью приносят Богу плоды своих трудов; а эти, не только на завтра, но и на многие годы вперед простирая заботы без веры, считают Бога лживым или неимущим, как будто Он обещанного ежедневного пропитания и одежды доставить им не может или не хочет. Те всячески стараются жить в несостоятельности и нищете, а эти — приобрести полное обилие всех благ. Те ревностно стараются в ежедневных работах сделать еще сверх назначенного урока, чтобы из того, что будет превышать потребность монастыря, по распоряжению аввы отдавать в темницы, или странноприимницы, или больницы, или нуждающимся; а эти стараются о том, чтобы то, что превышает ежедневное пропитание, употреблять на роскошные удовольствия или, по крайней мере, сберегать по сребролюбию. Наконец, если положим, что они собранное не с лучшим намерением могли бы употребить лучше, нежели как мы сказали, то и это не равнялось бы с заслугою добродетели и совершенством киновитян. Ибо последние, принося монастырю столько доходов и ежедневно отдавая их, живут в таком смирении и подчинении, что отказываются от власти распоряжаться как собою, так и приобретенным собственными трудами, постоянно возобновляя горячность первого самоотвержения, когда ежедневно лишают себя плодов своих трудов. А сарабаиты, превозносясь тем, что подают кое–что бедным,
\\614// ежедневно стремятся к погибели. Тех терпение и строгость, по которой они так благочестиво пребывают в принятом однажды звании, что никогда не исполняют своей воли, — ежедневно делают распявшимися этому миру и живыми мучениками; а этих холодность воли живыми низвергает в ад. Итак, эти два рода монахов в этой области соперничают между собою почти равной численностью. Впрочем, мы узнали, что и в других странах, в которых бывали по делу кафолической веры, есть достаточно и этого третьего рода — сарабаитов, и он почти один и есть. Во времена Лукия, бывшего епископом арианской ереси при императоре Валенте, когда мы относили милостыню нашим братьям, сосланным из Египта и Фиваиды за твердость православной веры на рудники в Понт и Армению, очень редко мы видели в некоторых городах заведения киновий, а об анахоретах у них и не слышно было[137].
Есть, правда, и еще один, четвертый род[138] монахов, который, как видим, недавно произошел от тех, которые величаются званием и образом анахоретов, и которые вначале с некоторой горячностью на короткое время, по–видимому, искали совершенства киновийского, но, постепенно охладевая, пренебрегая отсечением прежних нравов и пороков, не хотят дольше сносить его смирения и терпения, отказываются подчиняться власти старцев,
\\615// ищут отдельные кельи и желают сидеть уединенно, так чтобы никто не оскорблял их, и люди могли бы почитать их терпеливыми, кроткими и смиренными. Такое установление, такая холодность никогда не позволит им придти к совершенству. Ибо таким способом пороки их не только не будут пресечены, но еще больше усилятся, когда некому будет обнаруживать их подобно тому, как какая–нибудь смертоносная внутренняя зараза чем больше будет скрываема, тем глубже проникнет и произведет в больном неизлечимую болезнь. Ибо по причине отдельности кельи никто уже не посмеет обличать пороки уединенного, которые предпочел утаивать, нежели излечивать. А добродетели порождаются не укрыванием пороков, а отсечением их.
Герман. Есть ли какое различие между киновией и монастырем, или тем и другим именем означается один предмет?
Пиаммон. Хотя некоторые безразлично называют монастыри киновиями, однако между ними есть разность:
\\616//
Я вижу, что вы от лучшего рода монахов приняли начало этого звания, т. е. от похвального подвижничества киновитян стремитесь к высоте благочиния анахоретов, с истинным расположением сердца следуете добродетели смирения и терпения, которой, без сомнения, научились там, не подделываясь под нее, как некоторые, ложным смирением слов и притворным, излишним поклонением тела при некоторых должностях. Такое притворное смирение авва Серапион в одно время хорошо обличил. Однажды пришел к нему человек, который видом и словами показывал большое самоуничижение; старец по обычаю пригласил его совершить с ним молитву; тот, никак не соглашаясь на его просьбу, кланяясь, уверял, что он подвержен стольким грехам, что недостоин даже дышать этим общим воздухом, и не садился на рогожу, но только на землю, а тем более не согласился на омовение ног. По окончании обеда, когда обычай призывал к собеседованию, авва Серапион начал кротко, благосклонно увещевать его, чтобы он праздным бродягою, особенно когда он так молод и здоров, по легкомысленному непостоянству не расхаживал повсюду, но, сидя в келье, по правилам старцев содержался лучше своим трудом, нежели на чужой счет. Этого не допускал и апостол Павел, и хотя за труд проповеди Евангелия он имел право на пропитание от других, однако лучше хотел день и ночь работать, чтобы своими руками приготовлять ежедневное пропитание себе и тем, которые служили ему, а работать не могли. На это он так оскорбился и опечалился, что не мог скрыть досаду в сердце, не обнаружить в лице. Старец сказал ему: сын мой! ты приписывал себе все тяжкие преступления, не боясь бесславия столь грубых пороков, навлекал на себя худое мнение; почему же теперь на наше простое увещевание, которое не только не содержит в себе никакого поношения, но и выказывает желание назидания и
\\617// любви, ты, как вижу, возмутился таким негодованием, что не мог не обнаружить его и на лице, не мог даже притворно показывать вид спокойный? Или, может быть, когда ты уничижал себя, не ожидал ли, что я выскажу изречение:
Герман. Мы желаем знать, как можно приобрести и сохранить благодушие. Если мы наложим на уста молчание, как нам сказано, вольность слов ограничим, то таким образом смогли бы сохранить спокойствие сердца; однако и при обуздании языка иногда не сохраняется внутреннее тихое состояние. И потому думаем, что не иначе можно сохранить кротость, как удалением в келью и пребыванием в уединении.
Пиаммон. Истинного терпения и благодушия ни приобрести, ни сохранить нельзя без сердечного смирения. Если оно будет происходить из этого источника, то не будет нуждаться ни в пособии кельи, ни в удалении в пустыню. Ибо оно не нуждается во внешних подобиях, когда внутри основывается на добродетели смирения, т. е. родительницы и охранительницы его. Если же мы возмущаемся от оскорблений других, то в нас нет основания смирения, прочно утвержденного; поэтому здание наше
\\618// может разрушиться и от малой бури. Ибо не то терпение бывает похвально и удивительно, если не уязвляемое никакими стрелами врагов будет сохранять спокойствие; но то будет славно, которое при нападении на него бури искушений останется непоколебимым. Ибо чем больше кто удручается и сокрушается несчастьями, тем лучше он укрепляется, и тем больше изощряется, чем больше ударов получает. Ибо всякий знает, что терпение состоит в перенесении страданий[140], и терпеливым должен называться только тот, кто без ропота переносит все наносимые ему оскорбления. Поэтому справедливо Соломон говорит:
\\619//
Такого терпения я хочу представить вам, по крайней мере, два примера, один из них показала одна благочестивая женщина, которая, желая усовершенствоваться в добродетели терпения, не только не избегала искушений, но еще искала, чтобы огорчили ее, и сколь ни часто была оскорбляема, не падала от искушений. Женщина эта жила в Александрии, происходила от знатного рода и в доме, оставленном ей родителями, благочестиво служила Богу[141]. Однажды, придя к блаженной памяти архиепископу Афанасию, просила дать ей для пропитания какую–нибудь вдову из призреваемых на церковном иждивении. Дай мне, говорила она, одну из сестер, которую бы я успокоила. Первосвятитель, похвалив предложение женщины, готовность ее к делу милосердия, приказал из всех выбрать такую вдовицу, которая бы превосходила всех честностью нравов, степенностью и образованием, чтобы желание щедрости не было побеждено пороком принимающей, и чтобы искавшая в бедной награды, оскорбившись злым нравом ее, не потерпела
\\620// бы вреда в вере. Когда она, приведя вдову в дом, стала услуживать ей во всем, то испытывая добродетель ее скромности и тихости и видя, что та ежеминутно воздает ей честь благодарностью за услуги человеколюбия, через несколько дней опять придя к первосвятителю, говорила: я просила, чтобы ты приказал дать мне такую, которой бы я послужила и успокоила. Он, не понимая предложения и желания этой женщины, думал, что просьба ее по нерадивости надзирателя не была исполнена, и не без душевного смущения расследуя причины медленности его, тотчас узнал, что дана ей вдовица честнейшая из всех. Тогда тихонько приказал дать ей злейшую, т. е. которая гневливостью, сварливостью, жестокостью, говорливостью превосходила всех, подверженных этим порокам. Когда нашли и дали ей такую, то она с таким усердием и этой, как и первой вдове, даже еще усерднее стала услуживать, а в благодарность за такие услуги она получала от нее только то, что вдовица постоянно оскорбляла ее недостойной бранью, злословием, поношением, укоряла ее, с язвительным ругательством выговаривала ей за то, что она выпросила ее к себе у архиепископа не на успокоение, а на мучение и поношение, и что та привела ее больше от покоя к труду, нежели от труда к покою. Эти непрестанные оскорбления иногда простирались до того, что эта дерзкая женщина не удерживала рук и от побоев; а хозяйка удваивала свои смиренные услуги, училась побеждать разъярившуюся не сопротивлением, а смиренным подчинением себя ей, так что, обижаемая всяким бесчестьем, безрассудство ругательницы усмиряла кротостью, человеколюбием. Укрепившись вполне таким упражнением и приобретя совершенную добродетель желаемого терпения, она пришла к первосвятителю благодарить как за выбор его, так и за благо–деяние приучения ее: за то, что он, по ее желанию, назначил ей самую лучшую учительницу терпения, постоянными оскорблениями которой, как каким–нибудь маслом подвижников, ежедневно укрепляясь, она достигла высшего терпения душевного. Наконец ты дал мне,
\\621// говорила она, такую, которую я должна была успокаивать; а та первая своими услугами больше почитала и успокаивала меня. Этого достаточно сказать о женском поле, чтобы воспоминанием об этом мы не только поучались, но и стыдились: ибо мы, если не заберемся, подобно зверям, в норы келий, не можем сохранять терпения.
Теперь представим другой пример терпения — аввы Пафнутия, пресвитера, который в славной и везде прославляемой скитской пустыне всегда жил столь уединенно, что прочие отшельники прозвали его буйволом, потому что он как бы по врожденной наклонности любил жить всегда в уединении. Он еще в отрочестве показал в себе такую благодать и добродетель, что даже высокие и знаменитые мужи того времени дивились его степенности и непоколебимому постоянству. Когда они, из уважения к его добродетели, несмотря на молодость, сравняли его со старцами и решили присоединить к своему чину, то зависть, возмутившая души братьев патриарха Иосифа, воспламенила огнем едкой ревности одного из братьев. Желая обезобразить красоту его каким–нибудь пятном бесславия, он придумывает такое зло: улучив удобное время, когда Пафнутий из кельи пойдет в церковь в воскресный день, вошел воровски в
\\622// обвинитель потребовал, чтобы, после удержания всех в церкви, посланы были избранные обыскать кельи всех братьев. Три старца, по назначению пресвитера, обошли кельи всех и наконец нашли спрятанную книгу в келье Пафнутия между пальмовыми плетенками, где спрятал клеветник. Нашедшие книгу тотчас принесли ее в церковь и положили перед всеми. Пафнутий по чистоте совести хотя был спокоен, впрочем, как бы признавая себя виновным в воровстве, в наказание за это просил назначить ему род покаяния, по стыдливости и скромности остерегаясь, чтобы, если на словах будет пытаться снять с себя обвинение в воровстве, снова не обличили его еще во лжи, когда никто не подозревал ничего другого, кроме того, что открылось. Когда он ушел из церкви, не падая духом, но полагаясь на суд Божий, то стал постоянно молиться со слезами, утроил пост и с крайним смирением духа повергался перед людьми. Но когда он почти две недели подвергал себя такому сокрушению плоти и духа, в день субботний или воскресный поутру пришел в церковь не для принятия святого причастия, а, повергшись у порога, просить прощения, то знающий все сокровенное и свидетель его (Бог) не допустил, чтобы долее сокрушал себя или другие бесчестили его. Ибо что сделал без свидетелей из людей тот изобретатель беззакония, бесчестный вор своей вещи, хитрый поругатель чужой чести, то (Бог) открыл через дьявола, который был подстрекателем к этому преступлению. Ибо объятый злейшим демоном, он обнаружил все козни тайной проделки, и тот же сделался разглашателем преступлений и обмана, кто был изобретателем. Этот нечистый дух так сильно и долго мучил его, что не могли освободить от него не только молитвы живших там святых, которые имели Божественный дар повелевать бесами, но и особенная благодать самого пресвитера Исидора не выгнала из него жестокого мучителя, хотя по милости Господней дана была Исидору такая сила, что иной бесноватый, даже и порога его еще не преступив, получал исцеление. Христос эту честь предоставил молодому Пафну-\\623//тию, чтобы (бесноватый) исцелился молитвами того, кого оклеветал, и славу которого завистливый враг думал уменьшить; провозглашая его имя, он получил прощение в своем прегрешении и конец настоящего мучительства. Так–то еще в молодости Пафнутия было предзнаменовано то совершенство, которое он усугубил в зрелые годы. Итак, если хотим достигнуть верха его добродетелей, то начнем с того же, с чего и он начал.
Двоякая причина побудила меня к этому рассказу; во–первых, чтобы мы, рассматривая такую непоколебимость и постоянство мужа, тем больше имели расположения к спокойствию и терпению, чем меньшим подвергаемся наветам врага, нежели сколько он желает; во–вторых, чтобы мы твердо были убеждены в том, что не можем защититься от бурь искушений и от нападений дьявола, если всякую подмогу нашему терпению и всю надежду будем видеть не в силах внутреннего нашего человека, а в затворе кельи, или в удалении в пустыню, или в обществе святых, или в помощи какой–нибудь вещи, находящейся вне нас. Ибо если Господь, сказавший в Евангелии:
\\624// Исидора и других святых? Однако когда дьявольский вихрь подхватил его на песке, то не только покривил, но и разрушил его жилище. Следовательно, мы должны искать покоя нашего не во внешнем и не должны думать, что чужое терпение поможет нашей нетерпеливости. Ибо как Царствие Божие внутри нас есть, так враги человеку — домашние его (Мф 10, 36). Никто не враждебен мне боль–ше, чем мое чувство, которое мне — самый близкий домашний. И потому если бы мы были заботливы, то не могли бы потерпеть вред от внутренних врагов. Ибо когда не враждуют против нас наши домашние, тогда и Царствие Божие приобретается спокойствием духа. Если тщательно исследуешь причину этого, то узнаешь, что мне не мо–жет причинить вреда даже злобный человек, если я сам против себя не буду воевать не мирным сердцем. Если же я получу вред, то это не от чужого нападения, а от моего нетерпения. Ибо как тяжелая, твердая пища полезна здоровому, так она гибельна больному. Но она сама по себе не может повредить принимающему, если немощь принимающего не придаст ей силу повредить. Итак, если бы когда–нибудь произошло между братьями подобное искушение, то, не нарушая спокойствия, не допустим злословных поношений мирских. Не должны мы удивляться и тому, что среди святых мужей есть всякие развращенные, негодные, потому что пока нас, как пшеницу, топчут и растирают на гумне этого века, то среди отличной пшеницы обязательно попадаются и плевелы, которые навсегда будут преданы огню. Наконец, если сатана между ангелами, Иуда между апостолами, Николай, изобретатель развратной ереси, между избранными диаконами упоминаются, то нет ничего удивительного, что и между святыми ныне находятся негодные люди. Хотя некоторые утверждают, что этот Николай — не тот, кого апостолы избрали для дела служения; однако не могут отвергать того, что он был из числа учеников, которые все в то время были такими совершенными, каких ныне очень мало находим и в киновиях. Итак, мы должны предлагать себе (для подражания) не падение вышеупомянутого брата,
\\625// который в той пустыне пал таким плачевным образом, и не тот страшный порок, который, впрочем, после он омыл необыкновенными слезами покаяния, а лучше пример блаженного Пафнутия, чтобы нам не расстроиться от падения того, чья притворная набожность еще больше усилила застарелый порок зависти, но чтобы всей силою последовать смирению Пафнутия, которое породил не покой пустыни, но приобретенное между людьми уединенная пустыня образовала и усовершенствовала.
Следует знать, что зависть труднее вылечить, нежели другие страсти. Ибо кого она однажды поразила своим ядом, для того, можно сказать, почти нет лекарства. Ибо она есть такая зараза, о которой образно говорится через пророка:
\\626//
\\627// имеют некоторые следы своих ран на плоти. Хотя от них земное тело и страдает весьма жестоко, однако если какой–нибудь искусный заговорщик божественных стихов приложит противоядие или лекарство спасительных слов, то гнойная рана не доведет до вечной смерти души. А зависть, как яд, излитый василиском, убивает жизнь религии и веры, прежде чем почувствуется рана в теле. Ибо не против человека, а явно против Бога возносится хулитель, который, ничего другого в брате не похищая, кроме доброй заслуги, порицает не вину человека, а только суды Божии. Итак, зависть есть тот
Пиаммон этим рассуждением сильно воспламенил наше желание, по которому мы от первых правил общежития начали стремиться ко второй ступени отшельничества. Ибо сперва от него мы получили начальные понятия об уединенном жительстве, знание которого после в ските мы приобрели полнее.
\\629//
19. собеседование аввы Иоанна (Диолкосского) о цели киновии и пустынножительства
Спустя немного дней, увлекаясь желанием большего научения, с полным усердием мы опять пришли в киновию аввы Павла (Ливийского), где пребывало более двухсот братьев, а в честь торжества, которое в то время совершалось, собралось бесчисленное множество монахов из других киновии. Ибо торжественно совершались годовые поминки по смерти прежнего аввы, управлявшего этой киновией. Мы для того упоминаем об этом собрании, чтобы кратко рассказать о терпении одного брата, которое в присутствии всего этого собрания проявилось с непоколебимой кротостью его. Хотя цель этого писания другая, — изложить беседу аввы Иоанна, который, оставив пустыню, с крайним смирением подчинился в той киновии, впрочем, считаем не лишним, без всякой околичности, всем ревностным предоставить большее назидание в добродетелях. Итак, когда на большом дворе под открытым небом множество монахов сидело отдельными рядами и один брат довольно медленно нес блюдо с кушаньем, то по поводу этой медленности вышеупомянутый авва Павел, заботливо ходивший между толпою прислуживающих (во время обеда) братьев, замахнувшись рукою, на виду у всех ударил его ладонью, так что удар слышен был сидящим напротив и даже дальним. А это он сделал для того, чтобы всем пришедшим показать терпение юноши,
\\629// и все присутствовавшие при этом зрелище из примера сего научились кротости. А как рассудительно старец сделал это — показало само дело. Ибо достопамятный по терпению юноша с такой кротостью духа принял это, что не только никакого слова не вылетело из его уст, и ни малейшего ропота, который бы обозначился молчаливым движением губ, но даже сама скромность, спокойствие уст или цвет лица нисколько не изменились. Этот поступок не только для нас, которые, недавно придя из монастыря Сирийского[142], не видали столь очевидных примеров добродетели терпения, но и для всех, которые не были чужды таких упражнений, был так удивителен, что и старшим мужам этим поступком было преподано особенное наставление, именно, что отеческое наказание не поколебало его терпения и множество свидетелей не покрыло лица его краскою стыда.
Итак, в этой киновии мы нашли весьма древнего старца по имени Иоанн. Его слова и смирение, коим он превосходил всех святых, думаем, никак нельзя обходить молчанием, зная, что он процветал таким особенным совершенством, которое хотя и есть матерь всех добродетелей и твердое основание всего духовного здания, однако совсем изгнано из наших постановлений. Оттого неудивительно, что мы не можем восходить на высоту их, мы, которые не то что до старости не можем прожить под правилами киновии, но, всего два года пронеся иго подчиненности[143], тотчас идем странствовать для подсте
\\630//регания вредной свободы. Да и в то короткое время не по правилам строгости, а по своему произволу подчинялись власти старца, так что казалось, что мы не учились науке терпении, а ожидали время, чтобы улучить вольность. Итак, когда мы увидели этого старца в киновии аввы Павла, то, удивляясь его старости и благодати, которой он был одарен, поклонившись лицом до земли, мы начали просить, чтобы он благоволил открыть нам, по какой причине, оставив приволье пустыни и то высокое звание (т. е. отшельничество), коим он славился больше прочих мужей одинаковой с ним жизни, захотел подчиниться игу киновии. Он говорил, что не приготовлен к отшельнической жизни, недостоин высоты такого совершенства, и потому возвратился в училище новоначальных, если только по требованию звания сможет исполнять постановления и этих. Когда настойчивость нашей просьбы исключала смирение такого ответа[144], то наконец он начал речь так:
Вы удивляетесь, что я оставил отшельническую жизнь. Но я не только не унижаю и не отвергаю ее, напротив, со всем уважением принимаю и люблю. Тридцать лет проведя в киновии, другие двадцать лет я с удовольствием прожил в пустыне, так что и любившие ее посредственно не обвиняли меня в нерадении. Но поскольку приобретаемая в ней чистота духа иногда нарушается заботою о плотских вещах, то казалось более удобным возвратиться в киновию, чтобы скорее достигнуть совершенства в предпринятом намерении и чтобы меньше было опасности от трудной, высшей жизни отшельнической. Ибо лучше быть набожным в низшем,
\\631// нежели не богобоязненным в высшем звании жизни[145]. И потому, если я выскажу что–нибудь высоко и свободно, прошу приписать это не тщеславию, а усердию к вашему назиданию, потому что, думаю, не следует скрывать истину от вас, так усердно ищущих ее. Ибо если я, несколько отложив смирение, просто открою вам всю истину моего намерения, это может доставить вам какое–нибудь наставление. Надеюсь, что и вы за свободу слов не упрекнете меня в тщеславии, и совесть моя не будет обличать меня во лжи за утайку истины.
Итак, если кто, услаждаясь уединением пустыни, мог забыть человеческое общество и с пророком Иеремией говорит:
\\632// неделе[146]. И пустынник не мог не знать, когда будет воскресенье и торжественное собрание братьев. А хотя бы восхищение духа, о коем мы сказали, и нарушило этот порядок, однако способ ежедневного дела, показывая число дней[147], предотвратит ошибку. Умалчивая о прочих добродетелях, приобретаемых в пустыне (потому что мы предположили рассуждать не о множестве добродетелей, а о цели пустынножительства и общежития), кратко изъясню причины, по которым я захотел оставить ее и которые вы пожелали узнать, и в краткой речи раскрою все упомянутые плоды пустынножительства, коим надо предпочитать некоторые высшие добродетели.
Итак, пока редкость обитавших в то время в пустыне, доставляя нам свободу, благоприятствовала нам, пока в большем уединении мы часто восхищались до небесных восторгов и такое множество посещающих братьев не отягощало наши чувства развлечениями чрезмерных забот по требованию гостеприимства, то я с ненасытным желанием и со всем жаром сердечным держался спокойного уединения пустыни и жизни там, подобной ангельскому блаженству. Но когда, как я сказал, большое число братьев стало поселяться в той пустыне, и уменьшение приволья не только стало охлаждать ревность к божественному созерцанию, но и связывать дух многоразличными узами плотских вещей, то почел за лучшее испол\\633//нять правила общежития, нежели в столь высоком звании (отшельничестве) быть нерадивым по причине заботы о плотских потребностях. Хотя у меня теперь нет той свободы и духовных восторгов, но после совершенного оставления забот о завтрашнем дне меня утешает исполнение евангельской заповеди; и чего недостает мне для возвышенного созерцания, то вознаграждается покорностью послушания. Ибо достойно сожаления, когда кто–либо занимается изучением какого–нибудь искусства, а совершенства его вовсе не достигает.
Итак, коротко изъясню, какими выгодами теперь я пользуюсь в этой жизни (в киновии); а вы, выслушав рассказ, рассудите: могут ли те выгоды пустыни сравняться с этими благодеяниями; из этого (рассказа) также можно увидеть, от скуки ли пустынной или от желания чистоты захотел я вступить в тесные обстоятельства киновии. Итак, в этой жизни нет никакой заботы о дневной работе, никакого развлечения от продажи или покупки, ни неизбежного попечения о годовом запасе хлеба, ни беспокойства о телесных вещах, когда приготовляется необходимое не только для собственного употребления, но и для многих приходящих. Наконец, нет никакого самовозношения от похвалы человеческой, которое в очах Божиих хуже всего этого (т. е. забот о телесном), даже великие труды пустынные часто губит. Но, не упоминая об опасностях духовной гордости и гибельного тщеславия в отшельнической жизни, возвратимся к той общей для всех тяжести, т. е. общей заботе о приготовлении пищи, которая (забота) превышает меру, не говорю, той древней строгости, вовсе не знавшей употребления масла, но уже недовольна и этим послаблением нашего времени, когда одного секстария[148]
\\634// масла и одного модия[149] чечевицы достаточно было для исполнения обязанности угощения в течение целого года, а теперь удвоенной и утроенной мерою едва можно удовлетворять жизненную потребность. У некоторых это вредное послабление настолько возросло, что к смеси уксуса и рассола прибавляли не одну каплю масла, которую наши предки, исполнявшие пустынные постановления с большей строгостью воздержания, обычно подливали только для изгнания тщеславия, но, раздробляя египетский сыр для лакомства, поливают маслом больше, чем нужно; и таким образом два рода пищи, которые различаются своей приятностью и с большим удовольствием порознь и в разное время могли бы питать монахов, они принимают, услаждаясь одним запахом. Стяжание материальных вещей также усилилось настолько, что отшельники под предлогом приличия и гостеприимства начали иметь в своих кельях сагу[150], которую без стыда я не могу и носить. Нечего и говорить о том, чем смущаемая душа, всегда углубляющаяся в духовное созерцание, особенно отягощается, каковы: стечение братьев, обязанности принятия и провожания их, взаимные посещения, непрерывное беспокойство от раз–личных разговоров и занятий, даже само ожидание их развлекает душу, расстроенную всегдашним, обычным беспокойством. Оттого–то и бывает, что пустынники на свободе отшельничества, при таких препятствиях и затруднениях; не достигает неизреченной восторженности сердца и лишается плода пустынного жительства. Если бы у меня, находящегося теперь в обществе и на молве, и не было того плода, то, по крайней мере, спокойная душа, умиротворенное сердце будет свободно от всяких забот. Если и у пребывающих в уединении не будет покоя, то хотя понесут труды отшельничества, но не получат от него плода, который приобретается только непоколебимым спокойствием духа. Наконец, если бы мне, находящемуся в киновии, и недоставало чего–нибудь для чистоты сердца, то я буду доволен и
\\635// выполнением одной евангельской заповеди (которая, как известно всем, не может быть поставлена ниже плодов пустыни), именно, чтобы не заботиться о завтрашнем дне, в подчинении до конца авве мне можно было хоть несколько подражать Тому, о Ком говорится:
\\636//
Герман. Поскольку ты, в отличие от многих, коснулся не только начала того и другого жительства, но взошел на самый верх, то мы желаем знать, какая цель должна быть у киновитянина и какая у пустынника. Нет сомнения, что никто вернее и полнее не может рассуждать об этом, кроме того, кто долгим трудом и опытом достигнул совершенства того и другого.
Я мог бы сказать, что одному и тому же человеку невозможно быть совершенным в том и другом жительстве, если бы не удерживал меня пример очень немногих. Трудно найти кого–либо совершенным в общежитии и уединенном пустынножительстве, а тем более трудно — почти, можно сказать, невозможно — быть вполне совершенным в том и другом. Впрочем, если это когда и случалось, то нельзя относить это к общему правилу. Ибо не от меньшей части, т. е. от рассмотрения немногих, но от того, что по силам многим, даже всем, должно устанавливаться всеобщее правило. Если же что очень редко и очень немногими приобретается и превышает возможность общей добродетели, то это, как превышающее состояние слабой человеческой природы, нужно отличать от общих заповедей, и следует считать не столько примером (для подражания), сколько делом удивительным. Итак, то, что вы спрашиваете, по посредственности моего толка я кратко объясню. Цель общежития[152] состоит в том, чтобы умертвить и распять свою волю и, по спасительной заповеди о евангельском совершенстве, не иметь никакой заботы о завтрашнем дне (Мф 6, 34). Достоверно, что этого совер
\\637//шенства никто не может достичь, кроме киновитянина. Такого человека пророк Исайя, описывая, так ублажает и восхваляет:
Но это не есть целое и во всем полное совершенство, а только часть совершенства. Совершенство редко и очень немногим достается по дару Божию. Ибо тот истинно и не
\\638// отчасти совершенен, кто и в пустыне нечистоту[154] уединения и в киновии слабости братьев сносит с равным великодушием. И потому трудно найти в том и другом жительстве совершенного во всем; потому что ни отшельник не может вполне достигнуть нестяжательности, презрения и лишения материальных вещей, ни киновитянин — чистоты созерцания; хотя я знаю, что того и другого совершенно достигли авва Моисей, Пафнутий и два Макария. Они так были совершенны в том и другом жительстве, что когда, удалившись дальше всех обитателей пустыни, ненасытно наслаждались уединением, насколько было возможно для них, никак не искали общества человеческого; однако так сносили посещение и слабости приходивших к ним, что, когда стекалось к ним бесчисленное множество братьев для свидания и наставления, с непоколебимым терпением снося почти постоянное беспокойство принятия, они, казалось, во все время своей жизни ничему другому не учились, как только услуживать общим обязанностям приходящих, так что все недоумевали, в каком преимущественно жительстве у них было больше тщания, т. е. в пустынной ли чистоте или в жизни киновийской удивительнее проявлялось великодушие их.
А некоторые так превозносятся продолжительным безмолвием в пустыне, что вовсе боятся сообщения с людьми, и когда хоть немного уклонятся от своего пустынного уединения по случаю посещения братьев, то возмущаются значительным беспокойством духа и явно малодушествуют Это обыкновенно случается с теми, которые, несовершенно обучившись в киновии, не очистившись от прежних пороков, с незрелым расположением переходят на житель
\\639//ство в пустыню Они, всегда несовершенные и слабые в том и другом жительстве, колеблются, куда бы ни наклонял их ветер смущения. Ибо как сообществом или беспокойством братьев возмущаются по нетерпеливости, так, и пребывая в пустыне, не переносят скуки того безмолвия, которого искали, потому что они не знают даже самой причины, для которой нужно желать или искать пустынножительства, но сущность добродетели и этого пустынножительства видят в том, чтобы, уклонившись от общения с братьями, только избегать и укрываться от взоров человеческих.
Герман. Каким же средством можно бы помочь нам и прочим одинаковой с нами слабости и меры, которые, мало научившись правилам общежития, прежде подавления всех пороков начали домогаться жительства в пустыне, или каким образом мы могли бы приобрести постоянство невозмутимого духа и непоколебимую твердость терпения, — мы, которые, неблаговременно прекратив жительство в киновии, оставили как бы школу и поприще для упражнений, на котором начатки свои вполне должны бы изучить и усовершенствоваться? А ныне, пребывая в пустыне, как достигнем совершенства великодушия и терпения? Как испытательница внутренних движений — совесть узнает, есть ли в нас эти добродетели или нет, чтобы нам, когда в удалении от людей не подвергаемся никаким раздражениям от них, обольстившись ложным мнением, как бы не подумать, что мы имеем непоколебимое спокойствие духа?
Иоанн. Для искренно ищущих врачевания не может быть недостатка в средствах к исцелению у истинного врача душ, особенно для тех, которые по отчаянию или
\\640// беспечности не пренебрегают своими недугами, не скрывают опасности своих ран или по строптивости духа не отвергают лекарства покаяния, но со смиренным и благоговейным духом прибегают к небесному Врачу для исцеления болезней, приключившихся по ошибке ли от незнания или по нужде. И потому мы должны знать, что если удаляемся в пустыню или отдаленные места, еще не исцелившись от пороков, то прекращается только действие их, а страсть не подавляется. Ибо внутри нас скрывается, даже распространяется корень всех грехов, который не был исторгнут. А что он живет в нас, это узнаем из следующих признаков: например, когда, находясь в пустыне, приход братьев или краткое промедление их принимаем с каким–то неудовольствием смущенного духа, то узнаем, что в нас еще есть живая страсть нетерпеливости. А когда ожидаем прихода какого–либо брата, и если он по какой–нибудь необходимости замедлит, а мы в крайнем негодовании обвиняем его медленность, и чрезмерная забота ожидания возмущает наш дух, то испытание совести ясно покажет, что в нас есть пороки гнева и печали. Если брат попросит книгу для чтения или другую какую–нибудь вещь для употребления, и опечалит нас его просьба, или наш отказ оттолкнет его, то нет сомнения, что мы еще связаны узами скупости или сребролюбия. Если внезапный помысел или порядок священного чтения приведет нам на память женщину, и при этом мы почувствуем какое–то возбудившееся щекотание, то должны знать, что в наших членах еще не погасла блудная страсть. Если же от сравнения нашей строгости с послаблением других хоть самое тонкое возношение будет искушать нашу душу, то верно мы растлены злой заразою гордости. Итак, когда заметим эти признаки пороков в нашем сердце, то должны знать, что у нас нет только действия греха, а не самой страсти. Если мы вступим в сообщение с людьми, то эти страсти, тотчас выходя из пещеры наших чувств, показывают, что они рождаются не тогда, как обнаруживаются, а в действительности долго скрывались, не обнаруживаясь. Та-\\641//ким образом и пустынник, который старается чистоту свою показывать не людям, но представлять неоскверненной перед взором Божиим, узнает из верных признаков, что в нем есть укрепившиеся корни всякого порока.
Герман. Мы довольно ясно поняли признаки немощей и способ различать болезни, т. е. каким образом скрывающиеся в нас пороки могут быть узнаны. Мы все видим из ежедневного опыта и долговременных движений наших помыслов, как сказано. Нужно еще, чтобы как ясной речью раскрыты нам признаки и причины болезней, так и средство к врачеванию было показано. Нет сомнения, что тот правильно может рассуждать о средствах исцеления недугов, кто познал причины и происхождение их из свидетельства совести больных. Итак, хотя учение твоего блаженства обнажило сокровенные наши раны, мы осмеливаемся ожидать и учения о врачевстве, потому что ясное раскрытие болезни подает надежду на исцеление; однако поскольку первое начало спасения, как ты говоришь, приобретается в киновии, и быть здоровыми в пустыне могут только те, кто сперва в киновии исцелились, то мы от гибельного отчаяния падаем духом, чтобы нам, оставившим киновию несовершенными, вовсе не лишиться возможности быть совершенными в пустыне.
Иоанн. Заботящимся об исцелении своих болезней не может быть недостатка в спасительном средстве; и потому как узнаются признаки каждого порока, таким же образом нужно искать и средства против них. Ибо как у пу-\\642//стынников, как мы сказали, бывают пороки, свойственные жительству среди людей, так не отвергаем, что и упражнения в добродетелях, и средства к исцелению могут быть у всех, удаленных от обращения с людьми. Итак, когда кто–либо узнает из вышесказанных признаков, что он подвергается смущению от гнева или нетерпения, то пусть упражняет себя в противных делах и, представив себе многие обиды и потери, как бы причиненные ему другим, пусть приучает свой дух с совершенным смирением переносить все, что злость может нанести ему; также, часто представляя себе все скорбное, нестерпимое, пусть всегда размышляет со всяким сокрушением сердца, с какою кротостью он должен встречать это. И таким образом взирая на страдания всех святых и самого Господа, все виды не только оскорблений, но и казней считая меньше своих заслуг, приготовит себя к перенесению всяких оскорблений[155]. А если кто по какой–нибудь надобности будет позван в собрание братьев, что нередко может случаться даже и с самыми строгими обитателями пустыни, если из свидетельства совести узнает, что дух его возмутился даже из–за маловажных предметов, то, как самый строгий судья сокровенных движений, тотчас пусть представит себе самые жестокие обиды, коими он при ежедневном размышлении упражнял себя для совершенного терпения; и таким образом, укоряя и порицая себя, пусть приговаривает: ты ли это тот добрый муж, который, когда упражнял себя на поприще пустыни, предполагал, что непоколебимо перенесешь все несчастья, который давно, представляя себе не только высшие обиды от оскорблений, но и несносные наказания, считал себя довольно сильным и непоколебимым во всех бурях? Как это твое непобедимое терпение поколебалось от произнесения легкого слова? Как дом твой, такой громадный, построенный, как казалось тебе, на самом твердом камне,
\\643// поколебал легкий ветер? Где то, что ты в суетной надежде, желая войны во время мира, провозглашал:
\\644//
Герман. Как указано лекарство для гнева, печали или нетерпеливости, так желаем узнать, какой род лекарства нужно нам употребить еще против духа блуда, т. е. может ли быть огонь похоти погашен насильно — производимым раздражением, как там (в гневе), потому что мы считаем противным чистоте, если не только усиливается в нас раздражение похоти, но если даже от беглого взгляда ума слегка затрагивается.
Иоанн. Ваш смышленый вопрос предварил тот вопрос, который и при вашем молчании последовал бы за моей беседою; и я не сомневаюсь, что он деятельно усвоен вами, потому что ваше остроумие предшествовало нашему наставлению. Темнота всякого вопроса разъясняется без труда, когда разрешению его предшествует предварительное исследование, куда его надо повести. Итак, общение с людьми не только не препятствует средствам против вышесказанных пороков, но еще много пользы доставляет. Для этого, даже находясь в пустыне, где хотя бы от людей не могло быть причины и повода к раздражительности, однако мы должны нарочно представлять поводы к ней, чтобы постоянной борьбою помыслов нам, подвизающимся против нее, скорее было доставлено лекарство. А против духа блуда бывают раз–личные способы борьбы, различны и причины ее. Как от тела должны быть совсем удалены употребление похоти и близость (чужой) плоти, так и от духа — память о ней. Ибо опасно еще слабым и больным сердцам допускать даже малое воспоминание об этой страсти, потому что иногда у них возбуждается вредное щекотание даже
\\645// от воспоминания святых жен или от чтения священной истории. Поэтому наши старцы в присутствии молодых весьма рассудительно имеют обычай опускать такие чтения. Точно, и у всех строгих подвижников, в высшей степени усовершенствовавшихся в расположении к целомудрию, не может не быть искушений, которыми бы они могли испытать себя и которыми, по суду непорочной совести, доказывается совершенная чистота сердца. Итак, у совершеннейшего мужа будет испытание себя даже и в этой страсти: чтобы узнать, совершенно ли он истребил корни этого недуга, для испытания целомудрия иногда может, если хочет, допустить какой–либо испытательный для него образ. Впрочем, нетвердым, несовершенным не следует употреблять такое испытание себя, т. е. в душе представлять совокупление с женщиною и какие–нибудь нежные, страстные ласки; это будет более вредно, нежели полезно им. Ибо что может доставить людям такой опыт, когда и в опыте представляется то самое, чего нужно избегать, и в самом испытании есть опасность. Итак, если кто–либо, совершенно утвердившись в добродетели, узнает, что у него нет никакого согласия ума на обольстительные помыслы и не возбуждается никакого волнения в плоти, то может считать это верным доказательством своей чистоты, так что, упражняя себя для утверждения этой чистоты, не только в душе обрел сокровище целомудрия и непорочности, но если бы по какой–нибудь необходимости допустил телесное прикосновение к женщине, то вовсе не почувствует страсти. Когда авва Иоанн узнал, что уже настал девятый (третий) час — время обеда, то прекратил собеседование.
\\647//
20. собеседование аввы Пинуфия о времени прекращения покаяния и об удовлетворении за грехи
Намереваясь говорить о наставлении славного и единственного мужа аввы Пинуфия о времени прекращения покаяния, я допустил бы большой пробел в этом предмете, если бы умолчал здесь о похвальном его смирении, о чем коротко упомянул в четвертой книге постановлений монашеских (гл. 30), особенно когда многие, не зная того сочинения, станут читать эту беседу и у них поколеблется всякое доверие к ней, если не сказать о заслугах говорящего. Когда он, как авва и пресвитер, управлял большой киновией недалеко от Египетского города Панефиса, как там сказано, и слава его добродетелей и чудес превознесла его во всей той области, так что ему казалось, будто от похвалы человеческой он уже получил награду за свои труды; то, боясь, чтобы ненавистная для него суетная людская похвала не упразднила плода вечной награды, тайно убежав из своего монастыря, удалился в сокровенные места тавеннских монахов, где избрал не уединение пустынное, не беспечную одинокую жизнь, которую избирают все несовершенные, иногда из–за гордости не переносящие трудов послушания в общежитии, но в подчинении остался в знаменитой киновии. А чтобы не узнали его, он, одевшись в одежду мирскую, по тамош-\\647//нему обычаю много дней со слезами провел у ворот, кланяясь всем до земли. После продолжительных неприятностей от тех, которые для испытания его желания говорили, что он, в преклонном возрасте побуждаемый недостатком пропитания, а не по искреннему желанию святости ищет здесь места, наконец был принят и определен в помощники одному молодому брату, коему поручено ухаживать за садом. Здесь не только все, что приказывал настоятель или чего требовала порученная работа, он исполнил с удивительным смирением, но еще и некоторые нужные работы, которых другие чуждались из–за их отвратительности, исполнялись им ночью, тайком, так что все братья, удивляясь, недоумевали, кто это производит такие полезные работы. Когда таким образом он провел там почти три года, с радостью упражняясь в вожделенных трудах уничижительной подчиненности, случилось, что один знакомый ему брат, прибывший сюда из той же области Египта, по худой одежде и низкой должности долго колебался касательно признания его и после точного дознания, упав к нему в ноги, сначала изумил всех братьев, потом, открыв его имя, которое также и у них славилось из–за особенной его святости, возбудил даже чувство сокрушения о том, что они такого заслуженного мужа и священника приставили к таким низким работам. После этого, много плакав и главную вину своего обнаружения приписывая зависти дьявола, с почетным сопровождением он опять был отведен в свой монастырь. Пробыв здесь немного времени, он опять оскорбился оказываемыми ему почестями и первенством и, тайком сев на корабль, отправился в Палестину; здесь, будучи принят как новичок в монастырь, в котором мы жили, получил от аввы дозволение поселиться в нашей келье. Но и здесь не могли долго укрываться заслуги добродетели его. Узнав его снова, отвели в прежний монастырь с большой почестью и славою и принудили быть тем, чем был прежде.
\\648//
Итак, когда, желая получить святое назидание, мы также пришли в Египет и с большим расположением и желанием нашли авву Пинуфия, то он принял нас с таким радушием и благосклонностью, что поместил, как прежних сожителей, в своей келье, построенной в конце сада Здесь, в присутствии всех, он преподал правила одному брату, вступавшему в его монастырь (о чем коротко я сказал в четвертой книге постановлений). Эти правила показались нам столь высокими, удивительными, верхом истинного самоотвержения, что нам казалось, будто их никак нельзя исполнить; отчего мы так отчаялись, что, когда пришли к старцу со смущенным духом, не могли скрыть на лицах печали своей. На вопрос старца о причине печали нашей авва Герман, тяжело вздохнув, так говорил.
Чем более мы размышляем о высоком твоем учении касательно отречения, тем больше скорбь тяготит нас; ибо, рассуждая о продолжении отречения и вместе с тем понимая слабость нашу, мы ясно видим, что нет у нас сил достигнуть назначенной тобою высоты, а потому, подобно обременяемым чрезмерною тяжестью, которые, стараясь исправиться, только ниже падают, думаем, что не можем сохранить и тех добродетелей, которые, по–видимому, имеем. Ты исцелишь нашу скорбь сердечную, если научишь нас, когда оканчивать покаяние, и из чего можно уразуметь, что уже удовлетворено за грехи; ибо, уверившись в том, что прежние грехи отпущены нам, мы можем с большей ревностью восходить на высоту показанного тобою совершенства.
\\649//
На эти слова Пинуфий ответил так: для меня весьма приятно ваше смирение, которое я видел и тогда, когда жил с вами; потому что вы самим делом усердно исполняете те правила, о коих прочим христианам мы, может быть, только говорим, и, несмотря на труды свои, скрываете добродетель, как будто еще ни в какой добродетели не преуспели. Но поскольку такое самоуничижение заслуживает величайшей похвалы, то я постараюсь вкратце ответить вам на ваш вопрос. Уже многие не только говорили, но и писали о необходимости покаяния, пользе и силе его, которая обнаруживается в том, что удерживает разгневанного нашими грехами Бога от праведного воздаяния за них. И я уверен, что все это уже известно вам как из непрерывного занятия Св. Писанием, так и по отличному вашему разуму. Поскольку же вы спрашиваете не о качестве покаяния, но о том, когда оканчивать его и чем доказать, что удовлетворено за грехи, о чем прочие еще не говорили, то я кратко удовлетворю ваше желание.
Совершенное покаяние состоит в том, чтобы больше не делать тех грехов, в которых мы признаемся, или в которых обличает нас совесть, а доказательством того, что удовлетворено за грехи и что они прощены нам, служит то, если истреблено из наших сердец даже расположение к ним. Надо помнить, что тот еще не освобожден от грехов, кто во время покаяния и удовлетворения за них представляет себе образы их и вспоминает о них Из этого следует, что тогда следует считать себя освобожденным и прощенным в прежних грехах, когда сердце и воображение уже не обольщаются ими. Итак, в совести нашей есть истинный свидетель, который еще до суда
\\650// уверяет нас об окончании покаяния и даровании нам прощения; кратко сказать, в том, что нам прощены прежние грехопадения, должно уверять нас то, если истреблены из сердец наших желание их и пристрастие к настоящим удовольствиям.
При этом Герман спросил: но если истребить память о прежних грехах, то как можно стяжать то самоуничижение и спасительное сокрушение, которое от лица кающегося описывается так:
Пинуфий на это говорил следующее: вы спрашиваете меня не о качестве покаяния, но о том, когда оканчивать его и как увериться в удовлетворении за грехи, и я, кажется, по порядку ответил на ваш вопрос. Впрочем, и воспо-\\651//минание грехов также полезно и необходимо, но не совсем; только кающиеся с биением сердца должны взывать:
Грехи можно заглаживать, кроме всеобщей благодати крещения и мученичества, многими делами покаяния. Ибо вечное спасение обещается не только раскаянию, о котором говорит апостол Петр:
\\652// Креститель и Сам Господь говорят:
\\653//
\\654// хочет получить прощение грехов, тот пусть постарается воспользоваться этим средством, не должен избегать этого источника спасения, потому что хотя бы мы сделали все нужное для очищения грехов, но если не покроет их Милосердый, Который Сам изглаживает преступления наши ради Себя (Ис 43, 25), то они не изгладятся. Получивший прощение грехов должен удовлетворять за них ежедневными постами и умерщвлением плоти и страстей, ибо, по словам Св. Писания,
А что ты сказал, что нарочно вспоминаешь прежние твои грехи, то этого не должно быть; даже если нехотя вспомнишь о них, то немедленно старайся забыть, потому что это воспоминание, оскверняя ум нечистотами мирскими, отвлекает его от созерцания чистоты, особенно того, кто пребывает в уединении. Когда вспоминаешь прежние грехи, или неведение, или слабости, то хотя и не услаждаешься ими, впрочем, и одно прикосновение прежней скверны портит душу и заражает ее зловони-\\655//ем. Поэтому, когда возродится память о прежних грехах, то от нее нужно отвращаться также, как благонравный, степенный муж удаляется от объятий или разговоров с блудницею. Ибо как он не избежит бесславия и осуждения проходящих, если даст ей обнять себя или вступить в бесчестный разговор, хотя бы и не имел согласия на срамное удовольствие; так и мы, вспомнив прежние грехи, должны немедленно отвращать ум от размышления о них и исполнять заповедь Соломона, который говорит:
\\656//
Сказали уже, что тогда мы удовлетворим за прошедшие грехи, когда искореним из сердец наших страсти и пристрастия к тем делам, в которых мы раскаиваемся. Но искоренить страсти может только тот, кто будет ревностно истреблять причины и поводы к грехам, так, например, если кто впал в блуд или прелюбодеяние от знакомства с женщинами, тот должен избегать и взгляда на них; если кто предался неумеренности от излишества пищи и пития, тот должен усмирить себя строгим воздержанием; если кого корыстолюбие вовлекло в клятвопреступление, воровство, человекоубийство и богохульство, тот должен истребить предмет любостяжания; если кто от гордости предается гневу, тот пусть искореняет свое высокомерие смирением. Таким образом можно изгладить каждый порок, если отнята будет причина и повод к нему: ибо таким способом можно забыть сделанные преступления.
Впрочем, таким образом забывать нужно только смертные грехи; расположение к ним и покаяние за них прекращается добродетельной жизнью. Что же касается малозначительных грехов, в которые и праведник семь раз в день впадает (Притч 24, 16), то покаяние за них никогда не должно прекращаться; ибо мы каждодневно волею или неволею делаем их то по неведению, то по забвению, в мысли и в слове, то по обольщению, то по неизбежному увлечению или по немощи плоти. О таких грехах говорит Давид, умоляя Господа очистить и простить:
Вот что сказал нам авва Пинуфий о времени окончания покаяния и о доказательствах удовлетворения за грехи! Он усердно просил, чтобы мы остались в общежитии его; но так как слава Скитской пустыни влекла нас туда, то, не в силах удержать, он отпустил нас.
\\658//
21. собеседование аввы Феоны (первое) о льготах в пятидесятницу
Прежде изложения этого собеседования с высоким мужем аввою Феоною, считаю необходимым кратко описать начало обращения его; потому что из этого яснее может открыться читателю и заслуга этого мужа, и благодать. Итак, по желанию и власти родителей он очень молодым обязался узами брака. Они по благочестивой заботливости о его целомудрии, опасаясь сомнительного падения поползновенного возраста, сочли нужным предупредить увлечения юности позволительным средством брака. Прожив с супругою пять лет, он пришел к авве Иоанну[157], который в то время из уважения к святости был избран на должность эконома. Ибо на эту должность никто не вступает по своей воле или честолюбию, а только тот, кого собрание всех старцев, по преимуществу возраста и ради свидетельства веры и добродетелей, признает высшим и превосходнейшим. Когда вышесказанный юноша с набожным расположением пришел к блаженному Иоанну, принеся благочестивые дары вместе с прочими владельцами, приносивших упомянутому старцу десятины и начатки своих плодов из своего имущества, и когда старец увидел, что они пришли к нему с большими дарами, то, желая воздать им за их благочестивое усердие, начал, по апостолу (1 Кор 9, 11), сеять духовное тем, у которых пожинал блага телесные. Итак, предложил им наставление такое.
\\659//
Утешаюсь, любезнейшие дети, благочестивой щедростью ваших подарков, и усердное это приношение, распоряжение которым мне вверено, я с благодарностью принимаю, потому что вы с верою приносите ваши начатки и десятины для пользы бедных, как благоприятную жертву Господу. Вы уверены, что этим приношением будет обильно благословлена и полнота плодов, и всего имущества, из которого жертвуете для Господа, и что вы по вере в эту заповедь даже и в этом веке будете наделены многоразличным изобилием всех благ:
По заповеди Господней (Чис 18, 8—24), десятины в пользу левитов, а приношения и начатки священникам были посвящены; но мера начатков была такова, что пятидесятая часть плодов или животных доставлялась на службу храма или священников. Этот размер некоторые холодные по неверию уменьшали, а более набожные увеличивали; те доставляли шестидесятую, а эти — сороковую часть своих плодов. Ибо праведные, которым закон не положен (1 Тим 1, 9), не состоят под законом; это доказывается тем, что они не только исполняют оправдания закона, но стараются даже превзойти, и набожность их, которая бывает больше повеления закона, с избытком соблюдает заповеди: добровольное прибавляет к должному.
\\660//
Так, мы читаем, что Авраам превзошел заповеди будущего закона, когда, победив четырех царей, из добычи содомской, которая справедливо принадлежала ему как победителю и которую сам царь с покорностью просил взять, никакие согласился взять что–либо; свидетельствуясь именем Божиим, он говорил:
\\661// (Иер 35, 6, 7, 19). Все они, не довольствуясь приношением десятины из своих приобретений, но отвергая и саму добычу, приносили Богу преимущественно самих себя и свои души, которые человек не может ничем заменить, как свидетельствует Господь в Евангелии:
Поэтому мы должны знать, так как от нас уже не требуется исполнять заповедь закона (Моисеева), а евангельское слово ежедневно внушает нам:
Итак, евангельское слово как сильных возводит на высоту совершенства, так и немощным не позволяет опускаться низко; совершенным воздает полноту блаженства, а немощным дарует прощение. Исполняющих его заповеди закон поместил как бы в некоторой середине между тем и другим воздаянием, т. е. наградою и наказанием, — насколько удаляет от осуждения преступников, настолько же отлучает и от славы совершенных. Как эта доля низка и как жалка, можете видеть из сравнения состояния настоящей жизни, в которой самым жалким считается тот, кто только о том старается и трудится, чтобы только не считаться виновным между почетными людьми, а не богатым, почетным и славным.
Потому теперь в нашей власти — состоять ли под благодатью Евангелия или под страхом закона. Ибо всякому необходимо по качеству своего действования пристать к той или другой стороне. Благодать Христова воспринимает превосходящих закон, а низших закон удерживает, как своих должников и повинных ему. Ибо виновный в неисполнении заповедей закона не может достигнуть евангельского совершенства, хотя бы и хвалился, что он христианин и освобожден благодатью Господа, но напрасно. Ибо следует считать еще состоящим под законом не только того, кто отказывается исполнять заповеди закона, но и того, кто довольствуется только соблюдением пове-\\664//лений закона и не приносит плодов достойных звания и благодати Христовой, в котором (звании) не говорится: приноси Господу, Богу твоему десятины твои и начатки (Втор 12, 6), но —
Услышав это, блаженный Феона, воспламенившись неугасимым желанием евангельского совершенства, семя слова, воспринятое плодоносным сердцем, сокрыл как бы в глубоких и умягченных браздах, смирившись и особенно сокрушившись от слов старца, что он не только не достиг евангельского совершенства, но едва исполнил и заповеди закона. Хотя он десятину своих плодов обычно каждый год приносил в экономию монастыря, а о принесении начатков он и не слышал; впрочем, хотя бы он и это также исполнил, однако смиренно сознавался, что он, по мнению старца, далеко отстоит от евангельского совершенства. Итак, возвращается домой печальный, пораженный той скорбью, которая производит неизменное покаяние к спасению (2 Кор 7, 10) и, не сомневаясь уже в своей воле и решимости, всю заботу и попечение обращает на спасение супруги; и подобным увещеванием начал склонять ее к тому желанию, каким сам воспламенился, дневным и ночным плачем убеждать, чтобы вместе послужили Богу в чистоте и святости, говоря, что обращение к лучшей жизни никак не должно откладываться; потому что суетная надежда на незрелый возраст не избавляет от возможности нечаянной смерти, которая младенцев, отроков, юношей похищает также, как и старцев.
\\665//
Когда на такие упрашивания и постоянные настаивания непреклонная супруга не согласилась, говорила, что она в своем цветущем возрасте не может совершенно воздерживаться от супружеского утешения, и потому, если, оставленная, им сделает какой–нибудь порок, — это следует больше приписать тому, кто расторг узы супружества; то на это он долго представлял состояние человеческой природы — слабое, непостоянное, как опасно было бы предаваться плотским пожеланиям и делам, и к этому прибавляя, утверждал, что никому нельзя лишать себя того блага
\\666// к отцам, матерям, сыновьям, которым не только закон, но и Сам Он повелел оказывать уважение, однако определил, чтобы за Его имя и по желанию совершенства не только просто пренебрегали, но и возненавидели их (Лк 14, 26), присоединяет к ним также и жен, говоря:
\\667// блага. Ибо
Никто не должен думать, что мы это написали для возбуждения разводов с супругами; мы не только нисколько не осуждаем супружества, даже, следуя апостольскому изречению, говорим:
\\668// которые похвалят, так не подвергали меня и порицанию те, которые не одобрят этого. Итак, пусть всякий, как мы сказали, имеет свое суждение об этом; но убеждаю строгость своего суждения умерять так, чтобы не считать его справедливее и святее суда божественного, по которому дарованы Феоне знамения даже апостольских добродетелей. Я умалчиваю о мнении стольких отцов, которые поступок его не только не порицали, но явно восхваляли, даже избранием в экономы предпочли его великим и высоким мужам. Думаю, что непогрешимо суждение духовных мужей, одобренное Богом и подтвержденное столь удивительными знамениями, как сказано выше.
Но уже время приступить к изложению обещанного рассуждения. Итак, когда авва Феона во время Пятидесятницы посетил нас в нашей келье, то по окончании вечерних молитв, посидев немного на земле, мы стали усердно спрашивать, почему у них соблюдается такое постановление, что во все дни Пятидесятницы никто вовсе не преклоняет колен на молитве и не держит поста до девятого часа. Знать это нам любопытно потому, что мы не видели, чтобы это с такой точностью соблюдалось в сирийских (т. е. палестинских) монастырях.
Авва Феона на наш вопрос так начал отвечать: древние постановления отцов и продолжающиеся многие годы обычаи предков мы должны исполнять и сохранять, даже если причины их неизвестны; но так как вам хочется узнать причины и основание упомянутого вами правила, то
\\669// я кратко изложу мнение предков наших об этом установлении. Но прежде, нежели я подтвержу слова мои Св. Писанием, немного поговорим о природе и качестве поста. Божественная премудрость через Екклезиаста назначила каждой вещи, т. е. всем обстоятельствам, как благополучным, так и несчастным, скорбным, свое время (Еккл 3, 1—8). Из дел, перечисленных в том месте, ни одного нельзя отнести к числу постоянно добрых: каждое хорошо только тогда, когда бывает в свое время и прилично исполнено, так что если случается не вовремя, то делается бесполезным и вредным. Между тем те действия, которые добры или плохи по природе своей, например: правда, благоразумие, мужество, воздержание и прочие добродетели или, напротив, пороки — не подлежат этому правилу по неизменяемости их природы. Поэтому те действия, которые бывают добрыми или худыми по качеству совершающего их, полезны или вредны не по природе своей, но по расположению делающего или по обстоятельствам времени.
После исследуем, к какому роду добрых дел нужно причислить пост, — к числу ли существенно добрых, каковы правда, мудрость, мужество и воздержание, которые вовсе не могут перейти в противную сторону, или к числу средних, т. е. таких, которые иногда сделать, может быть, полезно, иногда опустить не предосудительно, или что иногда сделать предосудительно, а иногда похвально опустить. Если мы причислим пост и воздержание к существенно добрым делам, то, без сомнения, употребление пищи и пития надо будет почесть делом худым и преступным. Ибо что противно главному добру, то непременно нужно считать главным злом. Но так думать не позволяет нам Св. Писание. Ибо если мы будем поститься на том основании, что будто бы грешно употреблять пищу, то не только не получим никакого плода
\\670// от воздержания, но еще, по апостолу, подвергнемся тягчайшему обвинению за нечестие, так как будем запрещать
Из сказанного видно, что пост относится к числу средних добрых дел, потому что как соблюдение его не оправдывает нас, так и за нарушение его мы не подвергаемся осуждению, если, кроме употребления пищи, нет преступления заповеди, достойного наказания. Но что касается существенно добрых дел, то без них никому нельзя быть ни в какое время, потому что оставляющий их обязательно впадает в зло. Также и для главного зла не должно быть времени, потому что оно всегда вредно; в случае допущения его не может оно не вредить или измениться в похвальную сторону. А средние дела те, которым назначены известные качества и времена; если правильно соблюдать их, то они освящают; если опустить их, то не оскверняют, таковы, например, брак, земледелие, богатство, уединение, бдение, чтение книг и посты. Все это Св. Писание не определило совершать и соблюдать постоянно, так чтобы нельзя было хоть немного, иногда оставлять их, ибо что положительно заповедуется, за неисполнение того подвергаются смерти; а что предлагается больше как совет, нежели как приказание, исполнение того приносит пользу, а за неисполнение не подвергаются наказанию. Почему предки наши весьма хорошо повелели совер-\\671//шать их, сообразуясь с обстоятельствами, местом и временем, потому что они бывают полезны, если сообразны с обстоятельствами, и, напротив, делаются вредными, если не сообразны с ними. Так, например, скорее жестокосердым, нежели ревнителем благочестия, следует считать того, кто будет сохранять строгий пост даже во время посещения брата, в лице которого нужно принять Христа; к самоубийцам нужно причислить того, кто не изменяет строгих правил, воздержания даже тогда, когда нужно подкрепить ослабевшие силы принятием пищи; не ревность к благочестию, а неразумность докажет тот, кто захочет строго держаться правил поста даже в праздник, когда делается разрешение на пищу. Пост бесполезен для тех, которые хотят посредством его заслужить людскую похвалу, имя святых, о которых говорится в Св. Писании, что получат они мзду свою в настоящее время (Мф 6, 2), равно как бесполезен и для тех, которые постятся не так, как угодно Богу. Последние представляются у пророка спрашивающими Бога:
\\672//
Милосердие, терпение и любовь или те заповеди касательно вышесказанных главных добродетелей должны соблюдаться не для поста, а, напротив, пост для них. Ибо надо стараться, чтобы те добродетели, которые составляют истинное добро, были приобретаемы постом, а не для поста должны совершаться действия тех добродетелей. Итак, для того полезно сокрушение плоти, для того к нему должно присоединяться воздержание от пищи, чтобы через него мы могли обрести любви, в которой заключается неизменное, постоянное добро. Ибо изучение медицины, золотарства и прочих существующих в этом мире искусств бывает не для инструментов, нужных для производства их, а напротив, инструменты приготовляются для упражнения в искусстве; они как полезны искусным, так излишни для незнающих самого искусства. Они как весьма способствуют тем, которые употребляют их для производства своего дела, так вовсе не могут приносить пользу тем, которые, не зная, для какого дела они сделаны, довольствуются одним обладанием их, потому что сущность их пользы видят только в содержании их, а не в совершении работы. Итак, существенное благо есть то, для которого делается среднее; а само главное добро делается не по другой причине, а только ради своей доброты.
Истинное благо от прочих, названных нами средними, отличается следующим образом: если оно само по себе добро, а не для чего–либо другого; если само по себе необходимо, а не для другого; если неизменно и всегда бывает добром, постоянно удерживая свое качество, никог-\\673//да не может переходить в противную сторону; если отнятие или прекращение его не может не причинять совершенную погибель; если противное ему есть просто главное зло и никогда не может переходить на добрую сторону. Эти определения, которыми различается природа главных благ, вовсе не могут быть приписаны посту. Ибо он не есть сам по себе благо или сам по себе необходим; он с пользою соблюдается для приобретения чистоты сердца и тела, так чтобы, притупив жало плоти, человек приобрел умиротворение духа; он не есть благо неизменно и всегда, потому что мы по большей части не терпим вреда от прерывания его; он иногда обращается даже в погибель души, если неблаговременно соблюдается. Но и то не есть существенное зло, что кажется противным ему, т. е. приятное по природе своей вкушение пищи, которое нельзя считать злом, если с ним не соединяются невоздержанность, сластолюбие или другие пороки, потому что не оскверняет человека то, что входит в уста, а что исходит из уст, то оскверняет человека (Мф 15, 11). Итак, тот умаляет главное добро, исполняет его не совершенно или не без греха, кто делает его не для него самого, а для чего–нибудь другого. Ибо все для него нужно делать, а нужно его желать только для него самого.
Имея такое понятие о качестве поста, мы, несмотря на сильное желание его, почитаем пост делом добрым только тогда, когда он сообразен со временем и когда соблюдается мера в нем. Потому и не возлагаем надежды на один пост; но, сохраняя его, хотим достигнуть через него чистоты сердечной и апостольской любви, чем и доказывается, что пост (для которого не только назначены определенные времена, в которые нужно соблюдать его и оставлять, но определены и качество и способ) относится к числу средних добрых дел, а не существенно добрых, потому что существенное добро должно всегда соблюдаться, а
\\674// существенное зло никогда не должно быть допускаемо. Так, например, не назначено границ правде, терпению, трезвости, целомудрию, любви и не позволено когда–либо делать неправду, быть нетерпеливым, неистовствовать, допускать бесстыдство, завидовать, гордиться.
Для яснейшего доказательства, что посты постоянно соблюдать не нужно и нельзя, к сказанному о качестве его присовокупим свидетельства Св. Писания. В Евангелии говорится, что когда ученики Иоанна Крестителя, которые, глядя на пример этого проповедника покаяния как на образец, поставляли верх совершенства праведности в посте, жалуясь на апостолов Христовых, не соблюдающих постов, спрашивали Господа:
При этом Герман спросил: почему в продолжение всей Пятидесятницы нужно ослаблять строгость воздержания на обеде, тогда как Христос по воскресении обращался с учениками только сорок дней?
\\675//
Вопрос ваш заставляет нас вспомнить спасительную истину. В Деяниях Апостольских говорится, что апостолы, после вознесения Спасителя нашего, которое последовало в сороковой день по воскресении, возвратившись с горы Елеонской в Иерусалим, в продолжение десяти дней ожидали пришествия Святаго Духа и в пятидесятый день по воскресении действительно получили Его. Из этих пятидесяти дней составляется прообразованный в Ветхом Завете праздником седмиц, в который священники приносили Господу хлеб из начатков; наш праздник Пятидесятницы, в который принесен Господу истинный хлеб из начатков, т. е. те пять тысяч душ, которые в тот день от проповеди апостольской обратились ко Христу и которые составили начало народа христианского. Поэтому, по преданию мужей апостольских, и десять дней, протекшие от вознесения до Пятидесятницы, нужно проводить в такой же радости и так же торжественно, как проводятся сорок от воскресения до вознесения. И в эти дни не следует молиться с коленопреклонением, потому что коленопреклонение есть знак покаяния и сердечного сокрушения. Итак, вот отчего все дни Пятидесятницы проводятся точно так же, как день воскресный, в который предки наши, из уважения к воскресению Господню, положили не поститься и не преклонять колен.
На это Герман возразил так: если так долго давать послабление плоти, то опасаемся, как бы не возникли опять подавленные воздержанием страсти и как бы душа, обременяемая принятием пищи сверх обычая, не потеряла силу господства своего над телом, и что от необычного \\676//
потворства телу при более обильном и раннем[158] употреблении пищи, особенно в цветущем возрасте, легко возмущаются усмиренные постом члены.
Феона. Если мы все, что делаем, взвешиваем строгим обсуждением ума о чистоте своего сердца, спрашиваем не мнение других, а всегда свою совесть, то верно окажется, что время обеда не может препятствовать строгости, если только, взвешивая на ровных весах меру употребления пищи и воздержания, нерастленный ум будет равно избегать той и другой крайности, с истинной рассудительностью будет рассматривать, не подавляет ли тяжесть лакомой пищи вашего духа или большая строгость воздержания не пригнетает ли другую часть, т. е. тело; и одну сторону должен понизить, а другую возвысить, если почувствует, что какую–либо нужно поднять или понизить. Господь наш хочет, чтобы для почитания и чести Его мы ничего не делали без рассуждения, поскольку
\\677// Но, положив на одной весовой чаше чистоту души, а на другой — силы тела, истинным судом совести мы то и другое так взвесим, чтобы ни на какую сторону не склоняться расположением, перетягивающим к одному предмету, — или к неумеренной строгости, или к излишней распущенности. Таким образом мы лучше установим равновесие, так чтобы нам за излишество распущенности или строгости не было сказано:
\\678// не подавляли более строгими заповедями и более тяжелым бременем, нежели сколько сами можем понести. А когда это делаем, то не берем л и двоякую гирю, не меряем ли двоякой мерою товар и плоды заповедей Господних? Ибо если иначе отмериваем себе, а иначе нашим братьям, то справедливо порицает нас Господь за то, что имеем весы неправильные и меры двоякие, как говорит Соломон:
Итак, в означенные праздничные дни так нужно вести себя, чтобы делаемое разрешение не повредило ни душе, ни телу. Поэтому, чтобы в праздничные дни и торжество, соблюсти, и не нарушить правила умеренности, послабление ограничивается только тем, чтобы ради праздника принимать пишу вместо девятого часа в шестой[159]; а количество и качество пищи не изменяется, чтобы не устрашить целомудрия душевного и телесного, приобретенного в продолжение Четыредесятницы. Нам бесполезно будет приобрести постом то, чего тотчас должны лишиться от пресыщения; притом известна хитрость нашего врага, который тогда особенно нападает на ограду нашей чистоты, когда видит, что охранение ее ослаблено по случаю празднества. Потому со всей осторожностью следует на
\\679//блюдать, чтобы через разрешение, делаемое в Пятидесятницу, не лишиться силы разума и не потерять чистоты целомудрия, приобретенной в Четыредесятницу; а для этого и в торжественные дни следует употреблять ту же пишу, какую в пост употребляем для сохранения целомудрия, и ничего не прибавлять к мере и качеству ее, дабы не дать случая из–за утешения праздничного возбудиться плотской похоти и из–за кратковременного плотского удовольствия не потерять радости и мира душевного и не оплакивать сердечного целомудрия. Необходимо всемерно стараться, чтобы и нам не напрасно были сказаны слова пророческие:
Герман спросил: почему Четыредесятница продолжается шесть недель (на Западе), а в некоторых областях, где больше усердия к почитанию Бога, она состоит из семи недель (на Востоке), между тем как ни то, ни другое число недель, за исключением воскресных и суббот, не составляет сорока дней? В этих неделях постных дней только тридцать шесть.
Феона. Хотя многие по благочестивой простоте совсем не спрашивают об этом предмете, но поскольку вы, желая точнее увериться в истине наших правил и тайн, обращаете испытательный взор и на такие предметы, о которых другой не считает нужным спрашивать, то узнаете
\\680// настоящую причину дела, чтобы совершенно увериться в том, что предки наши ничего не установили безосновательно. В законе Моисеевом вообще всему народу предписано посвящать Богу начатки и десятую часть всех плодов. Итак, если нам нужно посвящать Богу десятую часть из нашего имущества и плодов, то тем более мы обязаны посвящать Ему десятую часть из жизни нашей, дел и приобретений. Эту десятую часть и составляет Четыредесятница, потому что десятую часть всего года составляют тридцать шесть с половиной дней, а в семи неделях, за исключением воскресных дней и суббот, постных дней тридцать пять. Но если к ним прибавить великую субботу, в которую пост продолжается до пения петухов, и половину ночи до рассвета следующего светлого воскресного дня, то совершенно исполнится постных дней тридцать шесть с половиной.
А что сказать о начатках, которые, как известно, все верно служащие Христу ежедневно приносят? Ибо когда пробудившиеся от сна и как бы воскресшие после усыпления, прежде возбуждения какого–либо чувства или памяти, или заботы о домашних делах, первые возникшие помыслы посвящают в жертву Богу, то не приносят ли истинно начатки своих плодов через верховного Первосвященника, Иисуса Христа, за пользование этой жизнью и за образ ежедневного воскресения? Также и те, которые, пробудившись от сна, принося Богу жертву прославления своего, первым движением своего языка призывают Его, те прославляют Его имя и совершенства; раскрывая сначала свои уста для воспевания Ему песней, обязанности своих уст приносят Богу в жертву. Также приносят Ему первые жертвы своих рук и ног, когда, поднявшись с постели, становятся на молитву прежде, нежели воспользуются своими членами для собственных нужд,
\\681// ничего не присваивают себе из служения их, но направляют стопы для почитания Его, утверждают их в хвалении Его и таким образом приносят Ему начатки[160] всех своих движений воздеянием рук, преклонением колен и простиранием всего тела. Что поется в псалмах:
\\682//хранять как священную жертву Господу, не оскверненную и неприкосновенную. Этот род набожности соблюдают даже многие миряне, которые, встав прежде рассвета или на рассвете, не принимаются за необходимую житейскую работу, прежде чем, придя в церковь, не посвятят Богу начатки всех своих действий и работ.
Хотя Четыредесятница в некоторых областях продолжается то шесть недель, то семь, как вы говорите, но несмотря на различия в числе недель, всюду основание и образ поста одинаковы. Шесть недель она продолжается у тех (западных), которые думают, что нужно поститься и в субботу; потому у них тридцать шесть дней составляются из шестидневного поста в каждую из шести недель.
Четыредесятницею называется то время, в которое, как сказано, приносится Богу десятая часть года, через тридцать шесть с половиной дней, или потому, что через пост, соблюдаемый в эти дни, мы подражаем Моисею, Илии и самому Господу нашему, Иисусу Христу, которые, как известно, постились по сорок дней (сюда же прилично отнести и сорок лет, в продолжение которых израильтяне странствовали по пустыне, равно как сорок станов, которые они имели во время таинственного прохождения по пустыне), или по подражанию тем римлянам, у коих та часть податей, поступающая в пользу государя, обычно называлась сороковой; поэтому и наша законная дань, которую мы должны платить Господу всех веков за нашу жизнь, должна назваться сороковой. Хотя к предложенному вопросу и не относится, но как пред-\\683//ставился случай, то считаю нужным упомянуть здесь и о том, что по свидетельству старцев в эти дни на всех христиан, особенно на монахов, гораздо сильнее нападают враги их, подобно тому, как израильтяне в Египте терпели сильнейшие притеснения. И ныне истинного Израиля, т. е. христиан, особенно монахов, духовные египтяне стараются удержать за тяжелыми земными делами, чтобы они, посредством любезного Богу успокоения (от зем-|ных дел), оставив египетскую землю, не достигли безмятежного пристанища добродетелей; и против нас фараон в гневе говорит:
Итак, этим законом Четыредесятницы не связывается праведный и совершенный; он не довольствуется подчинением этому малому правилу, которое предстоятели церквей постановили для тех, которые в течение всего года предаются утехам или мирским делам, чтобы они, связанные этою законной необходимостью, вынуждены были, по крайней мере, в эти дни послужить Господу и посвятили Ему хоть десятую часть дней своей жизни, ко-|торые все, как какие–нибудь плоды, они сами пожирали. Впрочем, праведники, которым закон не положен (1 Тим 1, 9) и которые духовными обязанностями занимаются не эту малую, т. е. десятую часть года, но все время своей жизни, как свободные от принесения законных десятин, если случившаяся уважительная, святая нужда заставит их, отваживаются без всякого колебания делать и послабление в посте. Ибо не требуется маловажная десятина от
\\684// тех, которые вместе с собою все свое принесли Господу. Этого, конечно, не может, без крайней виновности в обмане, сделать тот, кто, ничего добровольно не принося Богу, необходимостью
Нужно знать, что такого соблюдения Четыредесятницы не было вовсе, пока ненарушимо пребывало совершенство первенствующей церкви. Ибо не по требованию этой заповеди и не потому, что обязывались постановлением закона, они соблюдали самую строгую меру поста, да и все продолжение года сопровождалось у них равным постом. Но когда множество верующих, ежедневно уклоняясь от апостольской набожности, стало привязываться к своим богатствам, не уделяло из них в пользу всех по установлению апостолов (Деян гл. 4 и 5), но, употребляя только на свои издержки, старалось не только сберечь, но и умножить их; тогда всем священникам (епископам) угодно было — людей, связанных мирскими заботами и, так сказать, почти не знавших воздержания или сокрушения, привлекать к святому делу каноническим установлением постов и побуждать требованием как бы законных десятин. Такое требование немощным могло приносить пользу и не могло вредить совершенным, которые, состоя под благо-\\685//датью Евангелия, превышают закон добровольной набожностью, так что могут достигнуть того блаженства, о котором апостол говорит:
Герман. Не может быть ложно это апостольское изречение, которое обещает свободу от греха не только монахам, но и вообще всем христианам. Но нам, однако, кажется слишком темным. Ибо хотя оно объявляет, что все верующие в Евангелие свободны и чужды ига и господства греха,; но как же почти во всех крестившихся господствуют грехи, по изречению Господа, Который говорит:
Феона. Ваше любопытство предлагает нам немаловажный вопрос, силу коего, хотя знаю, неопытные не могут ни передавать, ни понимать; однако, сколько могу, попытаюсь словами изложить и коротко изъяснить, если только ваш рассудок будет исполнять на деле то, что мы говорим. Ибо что познается не наукою, а опытом, того неопытный не может ни передать, ни умом понять или удержать, а только тот способен, кто самим делом с подобным усердием приобрел познание. И потому считаю необходимым сначала исследовать, каково намерение или желание закона (Моисеева) или каково учение и совершенство благодати, чтобы из этого последовательно мы могли познать или господство греха, или изгнание его. Итак, закон повелевает искать брачного союза, говоря:
\\686//
Итак, кто взойдет на верх евангельского совершенства, тот, возвысившись над всяким законом заслугами таких добродетелей и все заповеданное Моисеем считая как бы малым, осознает, что он находится только под благодатью Спасителя, при помощи которой он достиг того возвышенного состояния. Следовательно, грех не господствует в нем, поскольку любовь Божия, излившаяся в сердца наши Духом Святым, данным нам (Рим 5, 5), исключает расположение ко всякой другой вещи, не может
\\687// вожделеть запрещенного или презирать веленное, не пленяется удовольствием маловажных вещей, так что не пользуется даже и дозволенным. А в законе, в котором права супружеские соблюдаются, хотя запрещение любострастия относится только к жене, плотская похоть, однако, никак не может не усиливаться, и трудно бывает, чтобы огонь, которому хотя бы и тщательно пища доставлялась, был заключен в назначенных пределах, так чтобы не прорывался и не сжигал всего, к чему не прикоснется. Если ему и встречается всегда свое препятствие, чтобы не допускать разгораться вовне, однако он воспламеняется и тогда, когда стеснен; поскольку сама воля бывает виновна и привычкою к совокуплению очень скоро увлекается к излишествам прелюбодеяния. Но кого благодать Спасителя воспламенит святой любовью к непорочности, тот огнем любви Божией истребляет все терния плотских пожеланий, так что тлеющая (под пеплом) искра страстей не уменьшает прохлады (утешения) от невинности. Итак, рабы закона употреблением позволенного увлекаются к непозволенному, а причастники благодати, презирая непозволенное, не испытывают и запрещенного. Но грех царствует как в любителе супружества, так и в том, кто довольствуется только приношением своих десятин и начатков. Ибо, пока медлит или нерадив, обязательно будет погрешать или в качестве их, или в количестве, или в ежедневном распределении. Ибо кому повелевается то, что у него есть, неутомимо подавать нуждающимся, тому, хотя бы с совершенною верностью и набожностью распределял, однако часто бывает трудно не впасть в сети грехов. А не может грех господствовать в тех, которые не презирают совета Господня, но, все свое имущество раздав бедным, взяв свой крест, следуют за Подателем небесной благодати. Ибо, кто благочестивым распределением раздает уже посвященное Христу богатство и деньги как чужие, того не уязвит соединенная с неверием забота о пропитании, и печальная медлительность не прогонит веселости от милостыни; поскольку, что однажды вполне принес Богу, то уже раздает без воспоминания о собствен-\\688//ной необходимости или без страха стесненной жизни, будучи уверен, что когда дойдет до вожделенной нищеты, то Бог будет питать его гораздо больше, нежели птиц небесных. Напротив, кто, удерживая мирское имущество, по требованию ветхого закона отдает десятины своих плодов и начатки, тот хотя этой росою милостыни yгашает огонь своих грехов, однако, с каким бы великодушием ни раздавал свое богатство, невозможно ему вполне освободиться от господства греха иначе, как благодатью Спасителя, когда на самом деле отвергнет и само расположение к стяжанию. Равным образом не может не раболепствовать жестокой власти греха тот, кто хочет по заповеди закона вырвать глаз за глаз, зуб за зуб или ненавидеть своего врага; поскольку кто хочет за свою обиду мстить взаимным воздаянием, сохраняет горечь ненависти к врагам, тот всегда будет возмущаться гневом и яростью. Но кто пребывает под просвещением евангельской благодати, побеждая зло не сопротивлением, а терпением, перенося удар в правую щеку, не медлит добровольно подставить и другую и желающему завести с ним тяжбу из–за рубахи отдает и плащ, и кто любит врагов своих и молится за оклеветавших его, тот свергает с себя иго греха и разрывает узы. Ибо он живет не под законом, который не истребляет семян грехов (потому блаженный апостол справедливо о нем говорит:
\\689//
Кто старается достичь совершенства евангельского учения, тот, состоя под благодатью, не угнетается господством греха. Ибо быть под благодатью значит исполнять то, что благодать повелевает. А кто не хочет подчиниться требованию евангельского совершенства, тот не знает, хотя и крещен и кажется монахом, что он не состоит под благодатью, но спутан еще узами закона и обременен тяжестью греха. Ибо намерение Того, Кто всем принявшим Его несет благодать усыновления, состоит не в том, чтобы разрушать, но создать, не упразднить, а исполнить Моисеевы постановления. Некоторые, совершенно не зная этого и пренебрегая величием советов и увещеваний Христовых, вдаются в распущенность мнимой свободы, так что не только до заповедей Христовых, как трудных, не дотрагиваются, но и теми самыми, которые законом Моисеевым предписаны начинающим и детям, пренебрегают, как упраздненными, за что апостол укоряет по испорченной свободе говорящих:
\\690// находится только там, где пребывает Господь, как учит апостол Павел:
Герман. Ты ясно раскрыл весьма темный вопрос и для многих, как думаем, вовсе неизвестный. Потому просим для нашего преуспевания прибавить еще и тщательное объяснение, отчего иногда сильнее возбуждается плоть, даже когда мы больше постимся, отощаем и ослабеем? Часто, пробудившись от сна, находим, что подверглись осквернению от плотского истечения, от этого смущаемся совестью до того, что не осмеливаемся дерзновенно встать и на саму молитву.
Феона. Ваше усердие, с каким желаете проходить путь совершенства не как–нибудь, а главным и совершенным образом, заставляет нас неутомимо заняться этим рассуждением. Вы спрашиваете не о внешнем целомудрии, наружном обрезании, а о сокровенном, зная, что в этом видимом воздержании плоти нет полноты совершенства, его могут иметь и неверные или по необходимости, или по лицемерию; вы спрашиваете о той добровольной, духовной чистоте сердца, о которой блаженный апостол так говорит:
\\692//
22. собеседование аввы Феоны (второе) о ночных искушениях
Спустя почти семь дней по окончании праздника Пятидесятницы, когда в самом начале ночи, т. е. после вечернего богослужения, занятые ожиданием обещанного рассуждения, вошли мы в келью святого Феоны, бодрый старец с веселым лицом, ласковым словом первый, приветствуя нас, стал говорить: я удивлялся, что ваше пламенное усердие могло отложить разрешение предложенного вопроса на эти семь дней и на столько времени дать отсрочку должнику своему, особенно не просящему. Поскольку ваша благосклонность добровольно дала мне столь большую отсрочку, то справедливость требует, чтобы и я не медлил с уплатою долга. Ибо приятно одолжаться таким займом, который доставляет большое приращение, когда уплачивается и не только обогащает занимающего, но ничего не уменьшает и у заимодавца. Преподаватель духовных предметов приобретает двоякую прибыль. Ибо польза последует не только в преуспевании слушающего, но и в рассуждении преподающего, потому что и самого себя не меньше воспламеняет к желанию совершенства, когда наставляет слушателя. Потому ваше усердие есть мой успех; ваша забота есть мое сокрушение. Ибо и сам я, может быть, ныне дремал бы умом, и ничего из того, о чем вы спрашиваете, я не рассматривал бы в своем сердце, если бы ваша горячность и ожидание не возбудили меня, некоторым образом спящего, к воспоминанию о духовных предметах. И потому пусть повторится, если угодно, вопрос, разрешение которого прежде из–за краткости времени мы захотели отложить до завтра.
\\693//
Ваш вопрос, если не ошибаюсь, состоял в том, почему мы иногда, меньше постясь, слабее ощущаем щекотания плоти, а иногда, строже воздерживаясь, сокрушив и истощив тело, сильнее разжигаемся, так что, как открыло ваше сознание, проснувшись, мы находим себя замаранными истечением естественной влаги.
Итак, по мнению предков наших, бывает троякая причина этого искушения. Оно происходит или от излишества пищи, или от беспечности духа, или от наветов врага–обольстителя. Итак, первая причина есть порок чревобесия, т. е. прожорливости или пресыщения, от которого избыток нечистой влаги истекает. А когда и во время строгого воздержания чистота оскверняется истечением, то это зависит не от настоящего воздержания от пищи, как вы думаете, а от излишества предыдущего насыщения. Ибо что от прожорливого пресыщения скопилось в членах, то обязательно изливается от раздражения или бессознательно, хотя тело и было ослаблено великим постом. Поэтому не только от роскошной пищи надо воздерживаться, но и простую пищу нужно умеренно употреблять с равномерным воздержанием; даже и в самом хлебе и воде следует избегать сытости, чтобы долго могла пребывать в нас приобретенная чистота тела, и некоторым образом подражать ненарушимой чистоте духа, хотя нам необходимо сознаться, что иногда и без всякого старания духа, по холодности ли тела (темперамента) или по преклонности возраста, некоторые редко оскверняются или вовсе не оскверняются истечением. Но другую заслугу имеет тот, кто легко достигает мирного состояния при бес-\\694//печности, и иную тот, кто приобретает победу славными подвигами. Ибо мужество этого, побеждающее все пороки, достойно чуда, а того, кому добро легко достается при его беспечности, по моему мнению, надо считать скорее нерадивым, нежели достойным похвалы. Вторая причина нечистого истечения та, если дух, не занимаясь духовным учением и упражнением, по привычке к постоянной бездеятельности, закоснеет в состоянии беспечности, или когда, не остерегаясь нечистых помыслов, остается при таком вялом расположении к высшей чистоте сердца, что всю сущность целомудрия и совершенства видит только в исправности внешнего человека. А следствием безрассудства и нерадения бывает то, что блуждание различных помыслов не только бесстыдно, нагло обнаруживает сокровенное состояние духа, но и всегда остаются в нем семена всех древних страстей. Пока это в сокровенности его скрывается, хотя строгим постом тела обуздывается, однако спящего беспокоят обольстительные мечты, из–за которых уже не по необходимости природы, а по обольщению злого духа прежде наступления законного времени вытекает нечистая влага, которой если вовсе нельзя воспрепятствовать (не столько истощением плоти, сколько осмотрительностью и силою духа), по крайней мере, при содействии благодати Божьей надо привести к качеству простого извержения. И для этого особенно должна сдерживаться рассеянность чувств, чтобы дух, привыкнув к этим развлечениям, не увлекался во сне нечистым возбуждением сладострастия. Третья причина (истечения), что хотя правильным соблюдением воздержания и сокрушением сердца и тела желаем приобрести постоянную чистоту целомудрия; но на нас, усердно старающихся о пользе плоти и духа, коварнейший враг по зависти нападает так, что, силясь низложить надежду нашей совести и смирить нас как бы какой виною, особенно в те дни, в которые мы желали бы с большей чистотою угождать только Богу, — хоть без всякого раздражения плоти или согласия духа, и не через обольщение какой–нибудь мечтою, а простым извержением влаги оскверняет нас, чтобы от-\\695//лучить нас от святого приобщения. У некоторых из новичков и тех, тела которых еще не утончены долгим постом, из–за козней дьявольских случается это обольщение, вероятно, и для того, чтобы, и при соблюдении самого строгого поста, этой злокозненностью разрушить все их усилия, чтобы, осознав, что они строгим постом не только не преуспели в чистоте тела, но еще больше стали оскверняться истечением, — они страшились строгого воздержания, как враждебного. Поэтому следует знать, что мы должны очищаться от всякого порока не только потому, что он возмущает наше чувство, но потому, что он не довольствуется тем, чтобы господствовать одному, без соучастия других, а введя свирепую толпу всех страстей, разнообразным пленом опустошает покоренный ему дух. И потому чревобесие должно быть побеждено не для себя только, чтобы не вредило нам обременительной прожорливостью, и не для того только, чтобы не разжигало нас огнем плотской похоти, но и для того, чтобы не делало нас рабами гнева или ярости, печали и всех прочих страстей. Ибо когда пища или питье подается нам меньше, или небрежно, или медленно, то, при господстве страсти пресыщения над нами, от этого в нас возбуждается гнев. Также мы не можем услаждать вкуса лакомством без страсти сребролюбия, при избытке запасов которого роскошь делает большие расходы. А сребролюбие, тщеславие, гордость и множество всяких пороков соединяются нераздельным союзом. Таким образом, если и один какой–нибудь порок начнет усиливаться в нас, то он будет доставлять приращение и прочим.
Герман. По устроению Божию, этот вопрос предложен на рассмотрение для того, чтобы мы, возбуждаемые теперь удобным случаем собеседования и ходом речи,
\\696// научились тому, о чем по стыдливости, лишающей смелости спрашивать, никогда бы не осмелились спросить. Итак, если в то время, когда следует приступить к Святым Тайнам, нам случится быть оскверненными от мечтаний во сне, нужно ли принимать или оставить причащение Святой Евхаристии?
Феона. Со всем тщанием, насколько для нас возможно, мы должны стараться сохранить неоскверненной чистоту целомудрия, особенно в то время, когда хотим приступить к святому жертвеннику, и с бдительной осмотрительностью надо остерегаться, чтобы чистота плоти, сохраненная в предыдущее время, не была нарушена особенно в ту ночь, когда мы готовимся к причащению. Но если злейший враг, чтобы лишить нас небесного лекарства, обольстит усыпленный дух только так, что не осквернится никаким, достойным порицания, возбуждением, никаким согласием его на услаждение, но произойдет истечение по естественной необходимости или по действию дьявола без чувства удовольствия, для воспрепятствования нашему освящению, то мы можем и должны благонадежно приступить к благодати спасительной пищи (Евхаристии). Если же по нашей вине произойдет истечение, то, слушаясь своей совести, убоимся того, что апостол говорит:
\\697// же, 30); духовные немощи и смерти происходят от такого причащения. Ибо многие, которые недостойно причащаются, становятся немощны верою, слабы духом, т. е. подвергаются недугам страстей, засыпают сном греха, от этого смертного усыпления никак не пробуждаются для спасительной заботливости. Потом следует:
Но чтобы яснее доказать, что иногда и по действию врага приключается нечистота, то скажу, что мы знали брата, который хотя постоянно сохранял чистоту сердца и тела, приобретенную высшей осмотрительностью и смирением, в другое время не искушался ночными обольщенья-\\698//ми, а когда готовился к принятию причастия Господня, то во сне осквернялся нечистым истечением. Он, долгое время удерживаясь от Св. Тайн по благоговению, наконец предложил старцам этот вопрос, надеясь получить от их врачебного совета средство против искушения и своей болезни. Но когда духовные врачи исследовали первую причину этой болезни, обычно происходящей от обильного принятия пищи, и узнали, что ее нет у упомянутого брата, что это искушение произошло не от пресыщения, потому что особенная исключительность брата по известной строгости в праздничные дни, в которые случалось истечение, не позволяла им это думать, то они обратились к исследованию второй причины этого недуга: не по вине ли души истощенная постом плоть подвергалась нечистому истечению, которым даже и весьма строгие воздержники, хоть немного превознесшиеся чистотой своего тела, оскверняются за гордость, именно за то, что подумали, будто они человеческими силами приобрели особенный дар Божий, т. е. чистоту тела. Будучи спрошен, не думал ли он, что своим усердием приобрел эту добродетель, так что не нуждался в помощи Божией, брат, с совершенным отвращением отвергая эту нечестивую мысль, смиренно утверждал, что он и в прочие дни не мог бы сохранить чистоту тела, если бы благодать Божия не помогала во всем. Тогда, обратившись к третьей причине, увидели сокровенные козни злодейства дьявольского, и, доказывая, что тут нет вины ни души, ни плоти, присудили, что он должен вполне благонадежно приобщаться Св. Тайн, чтобы при долгом уклонении от этого не был опутан хитрыми сетями злобного врага, и, не имея возможности быть причастником Тела Христова и освящения, не лишился навсегда спасительного лечения. Таким образом обнаружилась вся проделка дьявола, так что силою Тела Господня тотчас прекратилось приключавшееся прежде истечение. В этом ясно открылась хитрость врага и подтвердилось мнение старцев, которые учили, что это нечистое истечение большей частью происходит не от вины души, а от злоумышленной проделки врага. Итак, чтобы
\\699// обольстительное мечтание во сне, производящее нечистое извержение, прекратилось навсегда или, по крайней мере, на известные месяцы, то после веры, по которой нам следует всегда ожидать дар чистоты особенно от благодати Божией, надо избегать излишества в пище и питье. Ибо от избытка их обязательно вскоре порождается влага, которая, скопившись, не может не испражняться: по закону самой природы изгоняется и по поводу какого–либо раздражения или мечтания вытекает. А от ограничения сытости в пище последует то, что нечистая влага медленнее будет скопляться; и таким образом, как истечение их, так и обольстительные грезы реже или слабее будут беспокоить спящих, потому что не только извержение от мечтаний, но и мечтания от излишества скопившейся влаги происходят[162]. Поэтому, если хотим освободиться от
\\700// обольстительных мечтаний (во сне), то всей силою должны стараться: во–первых, победить блудную страсть, так чтобы, по блаженному апостолу, не царствовал грех в смертном нашем теле, чтобы повиноваться ему в похотях его (Рим 6, 12); во–вторых, чтобы, укротив и совершенно усыпив сладострастное раздражение тела, не предавать членов наших греху, в орудия неправды (Там же, 13); в–третьих, чтобы внутреннего нашего человека всемерно и в основании умертвив для раздражения похоти, нам представить себя Богу как оживших из мертвых, и таким образом, достигнув постоянного покоя нашего тела, предоставить члены наши уже не в орудия похоти, а правды Богу. Когда мы укрепимся в этой чистоте целомудрия, тогда грех уже не будет господствовать в нас. Ибо мы находимся не под законом, который, предлагая позволенные брачные права, питает и сохраняет в наших членах тот жар, с которым исполняется дело непозволенного блуда, — но под
\\701// благодатью, которая, внушая нерастленность девственности, подавляет и невинное, простое раздражение плоти и удовольствие даже самого дозволенного совокупления; и таким образом, по иссушении всех влаг нечистого стока, сделавшись отличными и похвальными евнухами, о которых предсказывал пророк Исайя, удостоимся получить обещанное им блаженство.
\\702// при оскудении в их сосудах елея внутренней чистоты, светлость и блеск телесного девства тускнеет. Ибо необходимо и чистоту внешнего человека поддерживать пищею и питьем внутренней чистоты, и всегда воодушевляться ею для сохранения постоянной непорочности. И потому неразумные девы не удостоились вместе с разумными войти в славный чертог жениха, так как не сохранили духа своего непорочным и души и тела безукоризненными в день Господа нашего Иисуса Христа. Ибо те истинные и непорочные девственники Христа и считаются удивительными, отличными евнухами, которые не только боятся, но и не хотят блудодействовать, которые не только обуздывают сладострастие, но победили даже самое малейшее страстное услаждение сердца и слабое возбуждение похоти и до того утончили чувство плоти, что не возмущаются не только никаким услаждением от разжигания ее, но и малым щекотанием[163].
А сердце свое мы должны охранять смирением и постоянно держаться того убеждения, что мы никак не можем сами достигнуть совершенной чистоты, хотя бы мы, при помощи благодати Божией, и сделали все вышесказанное; однако должны считать себя недостойными причащения
\\703// Тела Христова[164], во–первых, потому, что величие этой небесной манны таково, что никто, обложенный этою бренной плотью, не принимает эту святую пишу по своей заслуге, а только по незаслуженной милости Господней; во–вторых, потому, что никто в борьбе с этим миром не может быть так осмотрителен, чтобы не уязвляли его хоть редкие или легкие стрелы грехов, ибо невозможно, чтобы человек не согрешил или по неведению, или по нерадивости, или по легкомыслию, или по увлечению, или по рассеянности помыслов, или по нужде какой–либо, или по забвению. Если бы кто и взошел на самый верх добродетелей, так что нехвастливо мог бы взывать с апостолом:
Герман. Выше было сказано, что только святые должны быть причастниками небесных таинств, а теперь прибавляется, что невозможно человеку быть совершенно
\\704// свободным от греха. Если нет никого свободного от греха, то нет никого и святого; следовательно, человек, которому недостает святости, не может быть причастником таинств Христовых, также не должен и ожидать Царства Небесного, которое Господь обещает одним святым.
Феона. Мы не можем отвергать, что есть много святых и праведных; но между святым и безгрешным большое различие. Ибо иное — быть кому–нибудь святым, т. е. посвященным богопочтению, ибо это имя, по свидетельству Св. Писания, есть общее не только для людей, но и для мест, и сосудов храма, и жаровен. А другое — быть без греха, что приличествует единственно величию Господа нашего Иисуса Христа, о Котором апостол говорит, присваивая Ему как особенное преимущество, как нечто несравненное и божественное:
\\705// опасностям в сражении? А Он один, прекрасный добротою больше всех сынов человеческих (Пс 44, 3), подвергшись человеческой смерти со всей слабостью плоти, никогда не имел никакой нечистоты.
Он был искушен, по подобию нашему (Евр 4, 15), сперва страстью чревоугодия, так что хитрый змей в том же порядке, в каком прежде обольстил Адама, старался искусить Его желанием пищи, говоря:
\\706// (Ин 6, 15). Был Он искушаем по подобию нашему, когда били Его бичами, рукою по ланитам, плевали, когда до конца претерпел чрезвычайные мучения на кресте; но никогда никакими, не говорю, поношениями, даже и мучениями Он не был возбужден и к самому легкому негодованию; напротив, вися на кресте, умилительно взывал:
Как же тогда понимать и то, что апостол говорит об Иисусе Христе, что Он пришел в подобии плоти греховной, если бы и мы могли иметь плоть, не оскверняемую никаким грехом (Рим 8, 3)? Ибо и это о Том, кто Один есть без греха, упоминается как нечто единственное. Бог послал Сына Своего в подобии плоти греховной; потому что Спаситель, принимая истинное и целое существо человеческой плоти, принял не сам грех в ней, но подобие греха. Подобие должно относиться не к истинности плоти, по превратному понятию некоторых еретиков, а к образу греха. Ибо в Нем была хотя и истинная плоть, но без греха, т. е. подобная греховной. То относится к истинности человеческого существа, а это к порокам и нравам. Он имел подобие плоти греховной, когда, как человек незнающий, заботясь о хлебе, спрашивал:
\\707// спал на корабле; но чтобы плавающие с Ним не обманулись подобием плоти греховной, Он, встав, запретил ветру и морю, и сделалась великая тишина (Мф 8). По общей всем участи Он казался подверженным греху, когда говорили о Нем:
Тот человек, который родился от Девы, отличается сильно от всех нас, рождающихся от совокупления обоих полов, тем, что все мы не подобие греха, а действительный грех имеем в плоти, а Он не действительный грех, а только подобие греха имел и принял истинную плоть. Хотя написанное о Нем у пророка Исайи фарисеи хорошо помнили, что Он не сделал греха, и не было лукавства в устах его (Ис 53, 9); однако подобием плоти греховной они обманывались, так что говорили:
\\708// тот виновен будет в пороке хулы и гордости, если будет присваивать себе равенство в том, что свойственно только одному Иисусу Христу. Ибо будет следовать, что, по его словам, он имеет подобие плоти греховной, а недействительный грех.
Впрочем, Св. Писание ясно свидетельствует, что праведные и святые мужи не свободны от вины:
\\709// в то время, когда Господь говорил ему:
\\710// не может оправдаться надеждою на свои дела, и веря, что от уз греховных может освободиться только благодатью Божьей, он не перестает с апостолом взывать:
Апостол Павел, сознавая, что человек не может проникнуть в непознаваемую глубину чистоты при сопротивлении волнующихся помыслов, как бы долго обуреваемый на глубине, сказал:
\\711//
Герман. Многие утверждают, что это апостольское изречение надо понимать так, что это он сказал не от своего лица, а от лица тех грешников, которые, желая воздерживаться от телесных прелестей и удовольствий, связанные прежними пороками, плененные удовольствием плотских страстей, не могут удерживаться, когда по застарелой привычке к порокам, как бы угнетаемые жестокой тиранией, не могут стремиться к свободе целомудрия. Ибо как блаженному апостолу, который, как известно, достиг самого верха совершенства, может приличествовать то, что он говорит:
\\712//
Феона. Я пришел было в безопасную пристань молчания, а вы опять принуждаете меня выйти в безмерное море глубочайшего вопроса. Но, улучив удобство безопасной стоянки, здесь, по окончании поприща столь долгого собеседования, положим якорь молчания, чтобы в завтрашний день, если, впрочем, не воспрепятствует никакая сила бури, испытав веяние благоприятного ветра, растянем паруса рассуждения.
\\713//
23. собеседование аввы Феоны (третье) о словах апостола: доброе, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю
После рассвета, когда мы с большей настойчивостью стали убеждать старца исследовать глубины апостольского изречения, он начал так говорить: свидетельства, которыми вы старались доказать, что апостол Павел не от своего, а от лица грешников сказал:
Итак, мы должны смысл слов объяснять сердечным расположением говорящего, и что блаженный апостол назвал добром, и что — по сравнению с ним — назвал
\\715// злом, это мы должны рассматривать не из простого значения слов, а с его точки зрения, и исследуем мысль его сообразно с достоинством и заслугою его. Ибо тогда произнесенное по внушению Божию изречение мы сможем понять по его намерению и воле, когда, исследуя состояние и заслугу произнесших его, не словом, а опытом войдем в одинаковое расположение, сообразно с качеством которого (расположения) и надо понимать всякую мысль или изречение. Итак, исследуем, что это за добро, которого апостол не мог сделать, когда хотел. Мы знаем многие блага, которые бесспорно блаженный апостол и все мужи одинаковой с ним заслуги имели и по природе, и приобрели по благодати. Ибо благо есть целомудрие; похвально воздержание, удивительно благоразумие, щедродательно человеколюбие, осмотрительна трезвость, скромность, умеренность, благочестиво милосердие, свята правда — все это в апостоле Павле и соучастниках его, без сомнения, было так полно и совершенно, что они изучали религию больше делом, нежели словом. Что это — когда воспламеняются постоянным попечением и бдительной заботою о всех церквах? Какое это благо милосердия, какое совершенство — воспламеняться за соблазняющихся, с немощными быть немощным (2 Кор 11, 29). Итак, когда апостол изобиловал такими дарами, то что это за благо, которого он не совершал, мы не сможем узнать, если не войдем в то расположение, с каким он говорил. Итак, все добродетели, какие он имел — как бы драгоценные, блестящие камни, однако если сравнить их с блестящей и превосходной жемчужиной, ища и желая приобрести которую, евангельский купец продал все, что имел (Мф 13, 46), то их ценность окажется мала, ничтожна, так что после немедленной распродажи их приобретение только одного этого сокровища обогатит продавца бесчисленными благами.
\\716//
Что это такое единственное, которое несравненно предпочитается стольким и столь бесчисленным благам, так что после оставления и отвержения всего только одно оно должно быть приобретаемо? Именно это — та лучшая часть, которую по ее важности и вечности Мария предпочла обязанности гостеприимства и угощения, и о которой Господь так говорит:
\\717// пользе, или, по крайней мере, в том весьма хорошо, что дает нам возможность усматривать невидимые совершенства Бога, вечную силу Его и божество, видимые от создания мира через рассматривание творений (Рим 1, 20), созерцать Его в такой громаде мира, устроенного в таком порядке, и из всего, что в нем существует. Впрочем, все это не удержит за собою имени блага, если будет сравнено с будущим веком, где нет никакого изменения благ, никакого расстройства в истинном блаженстве, которого бы (расстройства) следовало опасаться. Блаженство этого мира так описывается:
Если бы мы захотели эту мысль подтвердить более ясными свидетельствами, то указали бы, что в Евангелии многое называется добрым: и дерево доброе, и сокровище доброе, добрый человек, добрый раб, ибо говорится:
\\718//
\\719//
Кто, похищая беспомощного из руки сильнейших его, бедного и нищего от грабящих его, кто, сокрушая челюсти нечестивых и из зубов их исторгая похищенное, в самом действии заступничества спокойным духом будет созерцать славу Божественного величия? Кто, доставляя пропитание бедным или с услужливым человеколюбием принимая толпы пришельцев, в то самое время, когда озабоченным духом развлекается услужением братьям, будет созерцать безмерность вышнего блаженства? И когда скорбями и заботами настоящей жизни возмущается, будет ли рассматривать состояние будущего века сердцем, возвышенным от земных привязанностей? Потому блаженный Давид, только это считая благом для человека, желает непрестанно прилепляться к Богу, говоря:
\\720// никакого попечения ни о пище, ни об одежде, ни о других плотских потребностях; заботясь о принятии братьев, о перемене места, о построении кельи, никогда не желал бы какой–либо человеческой помощи, или, удручаемый крайней нищетою, не подвергался прощению Господа, Который говорил:
Итак, хотя превосходство этого блага апостол во многих отношениях превознес перед всеми плодами даже своей проповеди; однако в сравнении с любовью, без кото-\\721//рой никто не угодит Господу, оно ставится ниже; и для тех, которым, как кормилица, преподавал еще молоко от евангельских сосцов, он не отказывается быть на время в разлуке со Христом, хотя и вредной для него, но необходимой для прочих (Флп 1, 22—24). Ибо к избранию этого он побуждается необыкновенной силою любви, по которой для спасения своих братьев, если бы это возможно было, он не отказывается подвергнуться даже крайнему злу отлучения.
Итак, чтобы можно было совершенно достигнуть этого высочайшего блага (т. е. наслаждаться созерцанием Бога и постоянно прилепляться к Христу), апостол желает разрешиться от тела, которое, как тленное и затрудняемое многими потребностями из–за своей немощи, не может не отвлекать от общения с Христом. Ибо наслаждаться божественным созерцанием невозможно всегда и духу, который развлекается столь частыми заботами, затрудняется столь тягостными, столь различными печалями. Да и может ли быть у святых столь ревностное старание и столь твердое намерение, которым бы хитрый клеветник (дьявол) когда–нибудь не препятствовал? Кто, удалившись в пустыню, уклонился от сообщения со всеми людьми так, чтобы никогда не погрешал суетными помыслами и видением вещей или занятием земными делами не отвлекался от созерцания Бога, которое одно есть истинное благо? Кто настолько мог когда–нибудь поддер-\\722//жать горячность духа, чтобы иногда, во время самой напряженной молитвы увлекаемый мятущимися помыслами, вдруг не обращался от небесного к земному? Кто из нас, не говорю о прочих временах развлечений, даже в то время, когда молясь Богу, возносит дух на небеса, не погрешил даже невольно в том, чем надеялся получить прощение грехов? Кто настолько искусен и бдителен, чтобы во время пения псалмов в честь Бога дух его никогда не отвлекался от смысла Св. Писания? Кто настолько близок к Богу и настолько соединен
\\723// спасении нашем, а о какой–либо прибыли, удобстве, то обращая только на него взор ума и тела, с беспокойством ожидаем его мановения, опасаясь, чтобы какое неприличное, несообразное слово не отвратило его милосердие; также, если мы, находясь в палате мирских судей, в присутствии нашего противника, во время судопроизводства и прения позволим себе кашель, харканье, смех, зевоту, сон, то бдительный враг, с ненавистью обратив на это внимание судьи, не возбудит ли гнев его против нас? Тем более, когда при угрожающей опасности вечной смерти мы молимся Богу, знающему все сокровенное, особенно когда нам противостоит хитрый обольститель и обвинитель (дьявол), сколь внимательной и заботливою молитвой нам нужно упрашивать милосердие Судии? Справедливо вменяется не в легкий, а в тяжкий грех нечестия, когда кто–либо, изливая молитву Господу, вдруг увлекшись суетным помыслом, удаляется от лица Его, как будто Бог не видит и не слышит. А те, которые очи сердца своего закрывают толстым покрывалом страстей и, по изречению Спасителя (Мф 13, 14), видя, не видят, и слыша, не слышат и не разумеют, те, в тайниках своего сердца, едва усматривают даже большие и главные пороки, а злых помыслов, неуловимых, скрытных страстей, которые таким острым жалом уязвляют дух, и оков души своей не могут видеть ясно, но, всегда блуждая постыдными помыслами, не знают даже скорби об этом. Когда отвлекаются от созерцания Бога, которое есть единственное благо, то не имеют скорби об этом лишении, потому что, развлекая свой дух приходящими по их желанию помыслами, они вовсе не видят, — к чему главным образом стремиться, или чего всячески желать. Подлинно, эта причина доводит нас до того заблуждения, что мы, совсем не зная, что такое
Напротив, те, которые сущность всякого удовольствия, радости и блаженства своего видят только в созерцании духовных, божественных предметов, когда хоть немного и невольно отвлекаются от него насильственными помыслами, — подвергают себя наказанию покаяния, как за какой–нибудь род святотатства, и, оплакивая, что маловажную тварь, к которой обратился взор ума, они предпочли своему Творцу, приписывают себе, почти можно сказать, порок нечестия. К созерцанию блеска славы Божией обращая с высшей живостью взоры своего сердца, они не переносят даже скоротечных теней плотских по-\\725//мыслов, отвращаются всего того, что отвлекает взор ума от этого света. Блаженный апостол, желая внушить всем такое расположение, говорит:
Итак, святые, которые, постоянно содержа Бога в памяти, как бы на цыпочках ходят по растянутым на высоте веревкам, правильно сравниваются с ходящими по канатам. Они, сущность своего спасения и жизни видя на узкой стезе той веревочки (т. е. памяти Бога), думают, что тотчас подвергнутся жестокой смерти, если нога их, хоть немного поколебавшись, сойдет с пути или переступит за черту спасительного направления. Те же (акробаты), с удивительным искусством шествуя в пустом пространстве, если с осторожным, заботливым равновесием не сохранят стезю, слишком узкую для ступни, то земля, которая для всех есть как бы природное основание и твер-\\726//дый, крепкий фундамент, бывает для них настоящая, явная гибель, не потому чтобы природа ее изменялась, а потому что они из–за тяжести тела стремглав падают на нее. Так и неистощимая благость Божия, при неизменном существе своем, никого не оскорбляет; но мы, уклоняясь от небесного и стремясь к земному, сами себя подвергаем смерти, даже само уклонение становится смертью уклоняющемуся. Бог говорит:
Итак, поскольку святые чувствуют, что они ежедневно обременены тяжестью земных помыслов, ниспадают с этой высоты духа невольно, даже сами не зная, как увлекаются в закон греха и смерти, и не говоря уже о прочем, даже теми, выше упомянутыми, хотя добрыми и праведными, однако земными делами отвлекаются от созерцания Бога; потому подлинно имеют о чем воздыхать к Богу, имеют из–за чего поистине смиряться и сокрушаться, не только на словах, но с искренним чувством называют себя грешниками и во всем, в чем они, ежедневно побеждаемые немощью плоти, погрешают, постоянно прося прощения и благодати Божией, непрестанно проливают ис-\\727//кренние слезы покаяния. Поскольку видят, что их, даже до последнего часа жизни, обуревают те же самые страсти, из–за которых они постоянно сокрушаются скорбью, даже молений своих не могут возносить без смущения помыслов. Итак, опытом познав, что при сопротивлении плоти они не могут достигнуть человеческими силами желаемой цели, не могут по желанию своего сердца соединиться с преимущественным, высочайшим благом; но плененные увлекаются от созерцания Его к мирскому; и обращаясь к благодати Божией, оправдывающей нечестивых, говорят с апостолом:
Хотя они находят удовольствие в законе Божием по внутреннему человеку, который, возвышаясь над всем видимым, старается всегда соединяться с одним Богом; но видят другой закон в членах своих, т. е. насажденный в природе человеческой, который противоборствует закону ума и увлекает чувство, плененное насильственным законом греха, т. е. побуждает его, оставив главное благо, порабощаться земным помыслам (Рим 7, 22, 23). Хотя они кажутся необходимыми, полезными для тела, когда допускаются по какой–либо священной потребности; однако в сравнении с тем благом, которое увеселяет взор всех святых, они считаются злом, коего надо избегать; потому что из–за них они хоть на малое время отвлекаются от наслаждения совершенным блаженством. Это подлинно есть закон греха, введенный в род человеческий преступлением его виновника (Адама), на кото-\\728//рого, ради его повреждения, произнесено определение праведнейшего Судии:
Итак, вообще весь род человеческий без всякого исключения подвергается этому закону. Ибо нет никого, даже святого, кто вышесказанный хлеб принимал бы не с потом лица своего, — с заботливым напряжением сердца. Духовен тот закон, который повелевает нам в поте лица нашего есть тот истинный хлеб, который сходит с неба (Ин 6, 51); но продажа греху делает нас плотскими. Что же это за грех и чей он? Без сомнения, Адамов, преступлением которого, как бы обманчивым торгом, мы проданы. Ибо обольщенный уверением змея, он все свое поколение, отчужденное вкушением запрещенной пищи, подверг игу всегдашнего рабства. Ибо такой обычай соблюдается между продающим и покупающим: желающий подчинить себя чужому господству получал от своего покупателя какую–нибудь плату за потерю собственной свободы и обречение себя на всегдашнее рабство. Мы ясно видим, что это исполнилось между Адамом и змеем. Ибо он, от змея получив плату за свою свободу вкушением от запрещенного дерева, лишился природной свобо
\\729//ды и захотел подчинить себя тому, от кого получил смертоносную цену запрещенного плода. Потом, связанный этим условием, он все свое потомство отдал во всегдашнее рабство тому, кому сам сделался рабом. Ибо что другое может рождать рабское супружество, как не рабов? Итак, что же? Неужели этот хитрый, лукавый покупщик похитил у Господа, истинного и законного, право господства? Нет. Итак, он захватил лукавством одного обмана все достояние Божие, чтобы лишился силы своего владычества истинный Владыка, Который и самого покупщика (т. е. дьявола), как перебежчика и противника, подчинил игу рабства. Но поскольку Творец всем разумным творениям даровал свободу воли, то тех, которые продали себя преступлением по страсти обжорливой, не должен был насильно возвращать к природной свободе. Виновник правды и благочестия отвращается всего, что противно благости и справедливости. Ибо было бы зло, если бы он лишил дарованной свободы; было бы несправедливо, если бы свободного человека стесняя и пленяя своим могуществом, не допустил пользоваться полученной свободой тому, спасение которого Он отложил на будущие века, чтобы правильным порядком совершилась полнота установленного времени. Ибо надлежало его потомству столько находиться в приключившемся состоянии, пока, освободив его от первоначальных уз, возвратив в прежнее состояние свободы, первый Владыка по благодати не преобразует его ценою Своей крови, которую Он по внушению любви и тогда мог бы уплатить, но не хотел, потому что справедливость не позволяла Ему нарушить Свое определение. Хочешь ли знать причину твоей продажи? Слушай Самого Искупителя твоего, Который через пророка Исайю ясно говорит:
\\730// Слушай, что Он прибавил к предыдущими словам, которыми тех же рабов греха упрекает за причину вольной продажи:
Итак, поскольку первое проклятие Божие сделало нас плотскими, осудило на пожатие терния и волчцов, и отец наш беззаконной торговлею продал нас, так что мы не можем делать добро, которого хотим, когда, отрываясь от памяти о всевышнем Боге, вынуждены помышлять о том, что относится к слабости человеческой. Когда, пылая любовью к чистоте, мы по большей части невольно возмущаемся прирожденными влечениями, которые желали бы вовсе не знать, то понимаем, что не живет в плоти нашей добро, т. е. всегдашнее, постоянное спокойствие, чистота и созерцание. Но произошел в нас такой злой и плачевный разлад, что когда умом хотим служить закону Божию, никогда не отрывать свой взор от божественного видения, однако покрытые плотским мраком, как бы законом греха, вынуждены отрываться от того, что признаем добром, с высоты ниспадая умом к земным помыслам и заботам, на которые осудил нас закон греха, т. е. определение Божие. Потому блаженный апостол ясно свидетельствует, что он и все святые связаны неизбежностью этого греха, однако смело объявляет, что из–за этого никого из них нельзя осуждать, говоря:
\\731//
Герман. Мы говорим, что это не может относиться ни к предающимся важным порокам, ни к апостолу или старающимся достигнуть меры его, а думаем, что это следует думать собственно о тех, которые после благодати Божией и познания истины, желая воздерживаться от плотских пороков, еще давней привычкою, как бы естественным законом, насильно господствующим в членах их, увлекаются к врожденному вожделению страстей. Ибо частое повторение грехов становится как бы природным законом, который, будучи насажден в членах человеческой природы, пристрастием души, необученной упражнением в добродетелях, но еще находящейся в состоянии, так сказать, первоначальной и слабой чистоты, как пленников увлекает к порокам, и, по древнему закону подвергая их смерти, подчиняет игу господствующего греха, не позволяя им достигнуть блага чистоты, которое любят, но побуждая больше делать зло, которого отвращаются.
\\732//
Феона. Ваше мнение немало изменилось, и вы стали уже утверждать, что это не может относиться к лицу совершенных грешников, а собственно приличествует тем, которые стараются воздержаться от плотских пороков. Поскольку вы уже отделили их от числа грешников, то мало–помалу вы присоедините и к сонму верных, святых. Ибо какие грехи, говорите, они могут делать после крещения и благодатью Христовой опять освободиться? Или о каком теле смерти, думаете, апостол сказал:
\\733// пороков таким образом, что если кто делает их, тот не служит умом закону Божию, от которого необходимо ему отступить душою прежде, нежели сделает какой–нибудь из них плотью. Служить закону греха значит исполнять то, что велит грех. Что же это за грех, которым пленяется такая святость и совершенство? Однако апостол не сомневается, что благодатью Христовой будет он освобожден, говоря:
Итак, это есть неизбежное тело смерти, в которое и все совершенные, вкусившие, сколь благ Господь, ежедневно вплетаясь, чувствуют с пророком, какое зло и как горько для них удаляться от Господа Бога своего. Это есть тело смерти, которое, отвлекая их от небесного видения, низводит к земному, которое поющих и повергающихся на молитве заставляет представлять человеческие образы, или речи, или занятия, или действия суетные. Это есть тело смерти, что ревнующие об ангельской святости и желающие постоянно прилепляться к Господу, однако, не могут достигнуть совершенства, потому что препятствует тело смерти; но делают зло, которого не желают, т. е. умом увлекаются к тому, что не принадлежит к преуспеванию в добродетелях и совершенству. Наконец, блаженный апостол, чтобы ясно показать, что он это сказал о святых и совершенных, подобных ему, как бы пальцем и осязанием указывая на самого себя, прибавляет:
\\735// совести, а не другого. Такой образ речи апостол обыкновенно употребляет, когда хочет указать собственно на себя, как например:
И потому все святые при ежедневном воздыхании, сокрушаясь о такой немощи своего естества, когда исследуют разнообразие помыслов, тайники и сокровенности своей совести, смиренно взывают:
Итак, напрасно вы возражаете против очевидной истины, так как немного прежде вы сказали: если нет никого без греха, то нет никого святого; а если нет никого святого, то, следовательно, никто и не спасется. Этим свидетельством пророка может развязаться узел этого вопроса.
\\737// равно, как если бы кто сказал блистающему солнцу: вот ты закатилось, и от того покрыла нас густая тьма. Однако, когда Исайя говорит, что он согрешил, и не только согрешил, но и всегда пребывал в грехах, то не отчаивается совершенно в спасении, а прибавляет:
А что в этой жизни нет никого свободного от долгов — грехов, хотя бы кто и был святой, этому учит нас Спаситель, Который, преподавая Своим ученикам образец совершенной молитвы, между прочими возвышенными и священнейшими прошениями, которые только святым и
\\738// совершенным преподаны, а злым и неверным не могут приличествовать, повелел и это помещать:
Итак, кто приписывает безгрешность человеческой природе, тот пусть состязается с нами не пустыми словами, но свидетельством и одобрением своей совести, и тогда наконец объявит, что он без греха, когда осознает, что он не отлучался от этого высочайшего блага (Бога); даже кто, рассматривая свою совесть, сознает, что он отправ-\\739//лял, по крайней мере, хоть одно богослужение без всякого перерыва словом, или делом, или помыслом, тот пусть скажет, что он без греха. Потому, если мы сознаем, что при легком развлечении человеческого ума нельзя не иметь всех этих праздных и суетных помыслов, то должны искренно сознаться, что мы не без греха. Ибо с какой бы осмотрительностью кто ни старался сохранять свое сердце, никогда не сохранит его по желанию своего духа, при противоборстве плоти. Ибо чем больше будет преуспевать дух человеческий и достигнет большей чистоты созерцания, тем более нечистым увидит себя как в зеркале своей чистоты; потому что когда дух поднимается к более возвышенному видению и, усматривая большее, нежели что делает, желает того, то по необходимости всегда презирает то, в чем пребывает, как низшее и маловажное.
Более чистый взгляд большее и замечает, безукоризненная жизнь поражает большую скорбь самоукорения, исправление нравов и рачительная ревность к добродетелям умножают стенания и воздыхания. Ибо никто не может быть доволен той степенью совершенства, до какой преуспел; чем чище будет духом, тем более видит себя нечистым, более находит причины к смирению, нежели к возношению; и чем скорее стремится к высоте, тем лучше видит, что ему еще больше остается, куда стремиться. Отличный из апостолов, которого любил Иисус, как бы от Господнего сердца произнес это изречение:
\\740// безгрешность, то от кого яснее можем научиться, как не от тех, которые плоть свою распяли со страстями и похотями и для которых истинно распялся мир (Гал 5, 24; б, 14), которые хотя из сердец своих не только с корнем истребили все страсти, но стараются устранить даже память и помышления о грехах, однако ежедневно исповедуют, что они и на один час не остаются без греха? Впрочем, мы не должны устраняться от причащения Господня из–за того, что сознаем себя грешниками; но еще более и более, с жаждою нужно поспешать к нему для врачевания души и очищения духа, однако с таким смирением духа и верою, чтобы, считая себя недостойными принятия такой благодати, мы больше желали лекарства для наших ран. А иначе и один раз в год нельзя достойно принимать причащение, как некоторые делают, которые, живя в монастырях, достоинство, освящение и благотворность небесных таинств оценивают так, что полагают, будто принимать их должны только святые, непорочные; а лучше бы думать, что эти таинства сообщением благодати делают нас чистыми и святыми. Они больше высказывают гордости, нежели смирения, как им кажется; потому что когда принимают их, то считают себя достойными принятия их. А гораздо правильнее было бы, чтобы мы с тем смирением сердца, по которому веруем и исповедуем, что мы никогда не можем достойно прикасаться Святых Тайн, каждый день принимали их для врачевания наших недугов, нежели, превознесшись суетным убеждением сердца, верить, что мы после годичного срока бываем достойны принятия их. Потому, чтобы мы могли это уразуметь и с плодом держаться этого, будем усерднее умолять милосердие Господа, чтобы помог нам совершать это. Этому научаются не предварительным каким–нибудь объяснением на словах, как прочим человеческим искусствам, но делом и опытом; и если это не будет часто рассматриваться, возобновляться собеседованием духовных мужей и проверяться делом и ежедневным опытом, то или по беспечности остается без пользы, или по беззаботному забвению вовсе теряется.
\\741//
24. собеседование аввы Авраама[170] о самоумерщвлении
При помощи Христа предлагается это, двадцать четвертое собеседование аввы Авраама, которое заканчивает предания всех старцев, и по исполнении которого в таинственное соответствие числу тех двадцати четырех старцев, о которых в Апокалипсисе (гл. 5) говорится, что они принесли свои венцы Агнцу, думаем, что освободимся от долга всех наших обещаний. Если эти двадцать четыре старца за заслугу своих наставлений будут увенчаны какой–либо славою, то они, преклонив головы, принесут ее Агнцу, который был заклан для спасения мира. Ибо Он благоволил для славы Своего имени дать им столь превосходный смысл, и нам кое–какое слово, которое бы соответствовало такой глубине учения. Да и необходимо заслуги своего дара относить к виновнику всех благ, Которому тем больше надо воздавать, чем больше дается от Него. Итак, этому Аврааму мы принесли печальную исповедь в борьбе наших помыслов, потому что душевное беспокойство ежедневно побуждало нас возвратиться в нашу родную страну и повидаться с родителями. Ибо отсюда особенно происходил у нас повод к этому желанию: мы вспоминали о том, что наши родители имеют такую набожность и благочестие, что мы никак не предпочитаем им нашего намерения (монашества), всегда содержа в уме то, что мы из их рачительности бyдем получать побуждения к большему преуспеванию, и у нас не будет
\\742// никакой заботы о телесных вещах, никаких развлечений для приобретения пропитания, когда они с радостью будут достаточно доставлять все для нашей потребности. Кроме того, мы с суетной радостью питали надежду, что получим большой плод от обращения многих, которые нашим примером и наставлениями будут направлены на путь спасения; притом рисовалось перед глазами само местоположение, в котором находилось имение наших предков, приятная веселость самой страны, леса, простирающиеся на большое расстояние, так что уединенные места лесов могли доставлять не только удовольствия, но и большие выгоды для пропитания. Когда все это вышесказанному старцу мы по совести искренно раскрыли и, проливая слезы, свидетельствовали, что уже не можем сносить эту борьбу, если благодать Божия не поможет нам, то он, долго молчав, наконец тяжело вздохнул и начал говорить так:
Шаткость ваших помыслов показывает, что вы еще не отреклись от мирских пожеланий, не умертвили прежние вожделения. Ибо блуждание желаний показывает расслабление вашего сердца; это странствование и удаление от родственников, которое вы должны бы соблюдать духом, соблюдаете только телом. Ибо все это было бы оставлено и совершенно уже истреблено в сердцах ваших, если бы вы понимали основание самого самоотвержения, или главную причину уединения, в котором пребываем. И потому яду–маю, что вы подвержены тому недугу праздности, о котором говорится в Притчах:
\\743// Ибо мы не настолько лишены утешения от родных, чтобы уже не было таких, которые бы согласились содержать нас на свой счет; но нам все то, что относится к питанию плоти, возбраняет следующее изречение Спасителя:
\\744//
Тому, кто имеет неусыпное попечение о чистоте внутреннего человека, нужно избирать такие места, которые бы никаким обилием своего плодородия не возбуждали духа его к развлечению земледелием, не возмущали заботой о твердом, непоколебимом построении кельи, не побуждали выходить на какую–нибудь работу под открытым небом[171], и чтобы таким образом, как бы в открытое пространство выпустив помыслы, не уклонился от прямого направления духа и созерцания высшего назначения, не рассеял внимания по разным предметам, от которых никто не может уберечься или избежать, хотя бы кто был заботлив и бдителен, если не будет постоянно заключать свою душу и тело внутри стен жилища; чтобы таким образом монах, как бы искусный рыболов, с апостольским искусством высматривая пищу себе в глубине спокойного своего сердца, с напряженным и непоколебимым вниманием ловил плавающие стаи помыслов и,
\\745// как бы с выдавшейся скалы тщательно всматриваясь в глубину, точно различал, какую рыбу он должен привлекать к себе и употреблять в свою пользу и какую, как худую и вредную, отвергать, пренебрегать ею.
Итак, всякий, постоянно пребывающий на страже, деятельно исполнит то, что довольно ясно выражает пророк Аввакум:
\\746// свои. И потому они чувствуют пустоту в своей душе от многих желаний, не могут удержаться от легкого рассеяния мыслей; не перенося сокрушения духа, само молчание свое постоянное считают нестерпимым; не утомляясь тяжелыми полевыми работами, побеждаются праздностью и утомляются продолжительным покоем своим.
Неудивительно, если кто, сидя в келье, как бы в тесном затворе, собрав помыслы, угнетается большей тоскою, нежели когда его помыслы, вырвавшись вместе с человеком из заключения в жилище, постоянно носятся в разные стороны, как разнузданные кони. Когда они вырываются как бы из своего стойла, получается некоторое краткое или горькое утешение. Но когда, по возвращении тела в свою келью, вся стая помыслов опять прибегает к своему стойлу, то застарелая привычка к рассеянию производит еще большие мучения тоски. Следовательно, те, которые еще не могут или не хотят противиться влечениям своей воли, если, ослабив строгость, дадут себе свободу чаще выходить, те таким, как думают, врачеванием произведут в себе более острую болезнь, подобно тому, как некоторые думают, что глотком холоднейшей воды они могут погасить силу внутренней лихорадки, тогда как известно, что от этого жар больше воспламеняется, нежели укрощается: за минутным облегчением следует гораздо большая скорбь.
Потому все внимание монаха всегда должно быть устремлено на одно, — начало и круговращение всех помыслов его должны старательно приводиться к одному цент-\\747//ру, т. е. к памяти Бога, все равно как если бы кто, желая устроить свод купола, постоянно стал кругом обводить шнурок из центра; он по верному правилу соблюдает совершенное равенство круглоты и искусно устраивает. А кто покусится сделать купол без отыскания средины, тот, хотя бы обладал большим искусством или знанием, не может без погрешности соблюсти равенство окружности. Также не может определить одним взглядом, сколько он по ошибке отнял красоты у правильной округлости, если не будет прибегать к этому указателю правильности и при помощи его выравнивать внутреннюю и внешнюю округлость своей работы, чтобы по соблюдению одного центра закончить огромное здание. Так и дух наш, если не будет иметь в виду одну любовь к Господу, как бы неподвижно утвержденный центр, при всех делах и усилиях, так сказать, верным циркулем любви не будет упорядочивать все помыслы, не построит с совершенным искусством того духовного художественного здания, художник которого есть Павел (1 Кор 3, 10), и дом тот не будет иметь красоты, которую блаженный Давид в сердце своем желает представить Господу, говоря:
Герман. Конечно, такое установление — заниматься делом внутри кельи — полезно и необходимо; удобство этого не только основано на примере вашего блаженства по подражанию апостольским добродетелям, но часто доказывалось указанием и нашего опыта. Но почему мы должны так избегать соседства родных, которое вы не очень
\\748// отвергаете, это не совсем ясно. Ибо мы видим, что вы, безукоризненно поступая на всяком пути к совершенству, не только пребываете в своих областях, но некоторые живут недалеко от своих селений; почему же считается противным для нас то, что вам не вредно?
Авраам. Мы видим примеры, что иногда худое выходит из добрых вещей. Ибо если бы кто стал делать то же самое, но с другим расположением и намерением или с неровной силою, то от этого он впадает в сеть обольщения и смерти, тогда как другие этим приобретают плоды вечной жизни. Без сомнения, это потерпел бы и тот сильный рукою юноша, приготовившийся к сражению с воинственным исполином, если бы взял мужественное и крепкое оружие Саула (1 Цар 17, 38—40); и чем сильный человек поражал бесчисленные полчища врагов, то малолетку могло бы причинить несомненную погибель, если бы он с благоразумным различением не избрал оружие, сообразное с его юностью; и он против страшного врага вооружился не латами и щитом, которыми вооружались, как он видел, другие, но стрелами, которыми сам мог сражаться. Поэтому каждому из нас следует наперед тщательно узнавать меру своих сил и по этой мере браться за науку, какая нравится, ибо хотя все науки полезны, однако не могут быть удобны для всех. Отшельничество хоть хорошо, но мы не считаем его полезным для всех. Ибо для многих оно не только бесплодно, но и гибельно. Также хотя установление киновии или заботу о братьях мы признаем делом святым, похвальным, но не думаем, что поэтому все должны избирать их. Также плод странноприимства весьма обилен, но без терпения оно не может быть предпринимаемо. Потому сначала надо сравнить между собою уставы вашей страны и этой, потом на разных весовых чашах взвесить силы людей, приобретенные постоянным упражнением в добродетелях или пороках. Ибо что одно-\\749//му человеку трудно, даже невозможно, то в других приобретенная привычка обратила в природу. Как некоторые народы, не покрывая тела, переносят большой холод или жар солнца, тогда как другие, не привыкши к такому климату, не могут переносить его, как бы ни были сильны; так и вы, которые с большим усилием души и тела только в этой стране стараетесь как бы победить природу вашего отечества, тщательно рассудите: можете ли переносить здешнюю нищету в тех холодных к вере странах (как есть слух), как бы скованных чрезмерным холодом неверия. Ибо нашим монахам эту твердость намерения естественно придала древность святого образа жизни. Если вы сознаете себя равными им по постоянству и силе, то и вы также не должны избегать соседства родителей и братьев ваших.
А чтобы вы после строгого испытания могли верно определить количество ваших сил, я коротко скажу вам о поступке одного старца, аввы Аполлоса, чтобы, если искреннее испытание вашего сердца покажет, что вы не ниже его по намерению и силе, — вам избрать жительство в отечестве и соседство с родными без ущерба для вашего преуспевания и без опасности для звания монашеского, в той уверенности, что строгости этого смирения, в которое приводит вас в этой области не только воля, но и необходимость странничества, не может победить ни расположение родства, ни увеселение местами. Итак, когда к этому старцу глубокой ночью пришел брат его, со слезами сетуя и умоляя, чтобы он, на короткое время выйдя из своего монастыря, помог ему вытащить вола, увязшего в болотной тине, потому что один никак не мог вытащить его, то авва Аполлос на настойчивую просьбу сказал: для чего ты не позвал младшего брата нашего, хотя он ближе меня живет? И когда брат, думая, что авва забыл о смерти и погребении брата и от чрезмерного воздержания и посто-\\750//янного уединения пребывает как бы не в полном уме, ответил: как я мог вызвать из гроба того, кто умер уже пятнадцать лет? То авва Аполлос сказал: разве ты не знаешь, что также и я уже двадцать лет как помер для этого мира и из гроба этой кельи не могу доставить тебе никаких утешений, какие относятся к состоянию настоящей жизни? Христос не дозволяет мне даже немного ослабевать в тщательности предпринятого самоумерщвления — для извлечения твоего вола, так как он не дозволил одному (Лк 9, 60) и самой кратковременной отлучки для погребения отца, которое, конечно, гораздо скорее, благочестнее и набожнее должно бы быть совершено. Итак, теперь рассмотрите тайны вашего сердца и благоразумно посудите: можете ли вы постоянно соблюдать такую же строгость духа по отношению к вашим родителям. И когда осознаете, что вы в умерщвлении духа подобны этому авве, то знайте, что также и вам не будет вредно соседство с родителями и братьями: вы будете считать себя как бы мертвыми, хотя они будут находиться вблизи, так что не позволите себе ни им оказывать ваше утешение, ни вам ослабевать от их услуг.
Герман. Касательно этого ты уже не оставил больше никакого места сомнению. Ибо мы уверены, что в соседстве с ними (родственниками) мы не можем носить эту убогую одежду и ежедневно ходить босиком; даже и трудом подобным не можем там приобретать необходимое для пропитания, так как здесь мы вынуждены носить воду на своей шее за три мили[173]. Ибо ни наша, ни их стыдливость вовсе не допустит нам делать это перед ними. Но какой вред будет нашему намерению, если, при их услужении совершенно освободившись от всякой заботы о приготов
\\751//лении пропитания, будем заниматься только чтением и молитвою, так что по оставлении этого труда, которым теперь развлекаемся, усерднее будем заниматься только духовными делами?
Авраам. Против этого я выскажу вам не свое, а блаженного Антония мнение, которым он посрамил беспечность одного брата, закоснелого от того равнодушия, о котором вы говорите, так что оно развяжет и узел вашего предложения. Когда некто, придя к сказанному авве, стал говорить, что отшельническая жизнь менее удивительна; большая добродетель будет, если кто, находясь между людьми, а не в пустыне будет упражняться в том, что служит совершенству; блаженный Антоний спросил, где он живет. Когда тот сказал, что живет при своих родителях, и хвалился, что при их пособии он свободен от всякого попечения и заботы дневной работы, постоянно занимается только чтением и молитвою без развлечения духа; блаженный Антоний опять спросил: скажи, сын, не опечаливаешься ли ты их уронами или несчастными случаями, также не радуешься ли их счастью? Тот сознался, что принимает участие в том и другом. Старец сказал ему: знай, что ты и в будущем веке также будешь возмущаться судьбою тех, с которыми в этой жизни волнуешься радостью или скорбью. Не довольствуясь этим мнением, блаженный Антоний вступил на более обширное поле рассуждения, говоря: такая жизнь и такое состояние душевной холодности есть не только этот вред, который причиняют тебе, хотя ты сам не чувствуешь того, говоря словами Притчей:
\\752// тебя плода рук твоих и справедливой награды за соответственный труд, не допуская тебе, живущему на их содержании, по правилу блаженного апостола, своими руками приготовлять себе ежедневное пропитание, которое он при всем том, что занимался святым делом проповедования Евангелия, приобретал не только себе, но и тем, которые оказывали ему необходимые услуги в служении его, как он напоминал об этом при преподавании последних заповедей пресвитерам ефесской церкви:
Поэтому, хотя у нас и не было бы недостатка в пособии от родственников, однако эту нищету мы предпочитаем всем богатствам и лучше желаем готовить ежедневное пропитание тела своими трудами, нежели беспечно содержаться пособием родственников, эту трудолюбивую скудость предпочитая вышесказанному праздному размышлению о Св. Писании и бесплодному занятию чтением. Без сомнения, этому мы весьма охотно последовали бы, если бы апостольская власть своим примером заповедала или постановления старцев здраво определили, что это полезнее. Знай же, что и от этого ты терпишь вред не меньше вышесказанного; потому что ты, будучи здоров и крепок телом, содержишься чужим подаянием, которое справедливо полагается только слабым. Может быть, и всякое сословие людей, кроме только монахов, которые по заповеди апостола живут ежедневными трудами рук своих, ожидает подаяния от чужого труда. Потому не толь-\\753//ко те, которые хвалятся, что они содержатся имуществом родителей, или трудами слуг, или плодами своих поместий, но и сами цари этого мира содержатся подаянием. Наконец, вот постановление наших предков: все, что расходуется на необходимое ежегодное пропитание, которое трудами рук наших не было заработано, должно относиться к подаянию, так заповедал апостол, который, совершенно запрещая праздным вспомоществование от чужой щедрости, говорит:
А что вы надеетесь, что можете спасать и других, и спешите посетить родину с чаянием большей пользы, касательно этого выслушайте одну повесть аввы Макария, весьма занимательно и назидательно изображенную, которую он весьма кстати рассказал для вразумления одному, горевшему подобным желанием. Итак, в одном городе был искусный брадобрей, который, обривая всякого за три динария[174], хоть и малую плату получал за свой труд,
\\754// но этим количеством не только ежедневно приобретал необходимое для своего пропитания, но после удовлетворения всякой потребности телесной еще и сто динариев каждый день откладывал в свой кошелек, постоянно получая такую прибыль. Но когда услышал, что в одном дальнем городе каждый человек платит брадобрею по целому сольду[175], то сказал: долго ли буду довольствоваться такой скудостью, что с трудом приобретаю плату в три динария, тогда как отправившись туда, я мог бы собрать большое богатство? Итак, тотчас взяв инструменты своего ремесла, истратив на путевые расходы все/ что здесь сберег за долгое время, с большим трудом дошел до того многодоходного города. Здесь в тот же день получив согласно с тем, как слышал, от каждого плату за свой труд, вечером видя, что приобрел большое число сольдов, с радостью пошел на местный рынок купить пищи, необходимой для обеда. Когда стал покупать ее за большую цену, то на весьма скудную пищу истратил все приобретенные сольды, так что ни одного динария не осталось в прибыли. Когда увидел, что каждый день истрачивается приобретение его, так что не только ничего не скопил, но едва мог удовлетворять даже потребности ежедневного пропитания, то, размышляя сам с собою, сказал: возвращусь в свой город и опять буду получать тот малый доход, из которого, после удовлетворения всем телесным потребностям, от ежедневного избытка у меня составится некоторое сбережение для содержания себя в старости. Хотя это сбережение кажется малым и скудным, но при постоянном приращении составит немалую сумму. Ибо для меня выгоднее было получение мелких монет, нежели воображаемый доход сольдов, из которого не только ничего не оставалось в сбережении, но едва удовлетворялась потребность ежедневного пропитания. Потому и нам лучше постоянным пребыванием в уединении пустыни приобретать малый плод, которого никакие житейские попечения, никакие мирские развлечения, никакое тщеславие и
\\755// суета не истребляют и никакие заботы о дневной потребности не уменьшают.
Герман. Твое рассуждение верно показало погрешность наших помышлений; мы также желаем узнать причины и исправление этой погрешности и отчего
\\756// приключилось с нами такое обольщение. Ибо нет сомнения, что никто не может подать лучшего лекарства в болезнях, кроме того, кто предсказал само происхождение болезней.
Авраам. У всех пороков один источник и начало; а по качеству той части и, так сказать, члена, который в душе поврежден, получаем различные названия страстей и повреждений. Это доказывается иногда примером телесных болезней, у которых хотя одна бывает причина, но по качеству больных членов они разделяются на разные виды недугов. Ибо когда вредная влага займет крепость тела, т. е. голову, то производит головную болезнь; когда падает на уши или глаза, то обращается в болезнь ушей и глаз; когда разольется во все члены до оконечностей рук, то называется болезнь членовая и хирагра; а когда стечет к оконечностям ног, то называется подагрою; одна и та же по происхождению вредная влага различается столькими названиями, сколько частей членов занимает. Также, переходя от видимого к невидимому, мы верим, что в частях и, так сказать, членах нашей души бывает всякий порок. Так как все мудрецы различают в душе три потребности, то и недугом каким–нибудь повреждается или разумная, или раздражительная, или вожделеющая часть. Когда какой–нибудь из этих способностей овладеет вредная страсть, то от причин ее дается имя и пороку. Ибо если разумную часть поразит язва пороков, то произведет пороки тщеславия, возношения, зависти, гордости, предрассудков, ереси. Если поранит раздражительную способность, то породит ярость, нетерпеливость, печаль, уныние, малодушие, жестокость. Если повредит вожделеющую часть, то произведет чревобесие, блуд, сребролюбие, скупость и другие вредные земные пожелания.
\\757//
И потому, если хотите узнать источник и начало этого порока, знайте, что повреждена разумная часть вашего духа и души, от которой обычно происходят пороки предрассудков или тщеславия. Потому этот, так сказать, член души вам следует сначала врачевать правильным рассуждением и добродетелью смирения; при повреждении его, когда думаете, что не только уже достигли верха совершенства, но можете и других учить, и признаете себя способными и достаточными к научению прочих, — через возношение тщеславия, которое открыло ваше исповедание, вы увлекаетесь в суетное странствование. Страсти эти вы можете без затруднения отсечь, если, основываясь на смирении и истинном рассуждении, как я сказал, с сокрушением вашего духа уясните, как тяжело, как трудно каждому из нас спасти свою душу, и если с искренним расположением сердца осознаете, что вы не только далеки от возможности учить, но и сами еще имеете нужду в помощи учителя.
Итак, к этому члену или части души вашей, которая особенно уязвлена, приложите лекарство истинного смирения. Поскольку она, как видно, слабее прочих сил вашей души, то обязательно первой подвергается дьявольскому искушению. Как обычно бывает в человеческих телах, когда приключаются какие–нибудь недуги, происходящие или от случающегося утруждения, или от вредного влияния воздуха, — слабые части первыми чувствуют и подвергаются этим недугам; и когда болезнь особенно поразит их, то заражает той же язвою и прочие части тела. Так и душа каждого из нас, как бы при веянии
\\758// заразительного дыхания пороков, обязательно искушается той страстью, которой более нежная и слабая ее часть, подстрекаемая врагом, не так сильно противится, и подвергается опасности плена со стороны тех, которым неосторожная стража отворяет вход для более легкого предательства. Так Валаам, на известном основании заключая, что народ Божий может быть обольщен, дал совет — расставить ему гибельные сети с той стороны, с которой, как узнал, сыны Израиля слабы, не сомневаясь, что после доставления множества женщин они тотчас впадут в блуд (Чис 25, 1—3, 31, 16; Апок 2, 14), потому что знал, что вожделеющая часть души их растлена. Таким образом, каждого из нас злые духи хитрой злокозненностью искушают, расставляя коварные сети там, где замечают болезнь души; например, когда видят, что разумные части нашей души повреждены, обольщают нас в том порядке, в каком, по свидетельству Св. Писания, царь Ахав был обольщен сириянами, которые говорили:
\\759// избиению стольких младенцев, ибо знал, что эта часть в нем была больше повреждена. Так думал тот же дух и о Господе нашем, когда искушал эти три части души Его, в которых, как знал, слаб весь род человеческий, однако не преуспел в хитрых наветах. Он искушал вожделеющую часть духа Его, говоря:
Герман. Между прочими родами обольщений и погрешностей наших, которые суетным обещанием выгод воспламеняли нас к желанию нашего отечества, была и эта особенно причина: посещаемые иногда братьями, мы никогда не могли по своему желанию пребывать постоянно в затворничестве и продолжительном безмолвии. Когда приходили некоторые братья, по необходимости прерывалось соблюдение и мера ежедневного воздержания, которое мы всегда желаем без перерыва соблюдать для обуздания плоти. Этого, как думаем, не может случиться в нашей стране, в которой невозможно или трудно найти человека монашеского звания.
\\760//
Авраам. Это знак неразумной и неосмотрительной строгости или скорее — совершенной холодности — вовсе не желать, чтобы люди посещали. Ибо если кто на этом избранном пути идет слишком медленными шагами, т. е. нерадиво, и живет по внешнему человеку, т. е. только плотской жизнью, то справедливо, чтобы к нему, не говорю, из святых, но и из людей никто не приходил[176]. А вы, если пылаете истинной и совершенной любовью к нашему Господу и с полной горячностью прилепляетесь к Богу, Который есть любовь (1 Ин 4, 8), в какие бы неприступные места ни ушли, обязательно места эти будут посещаемы людьми[177]; и чем более близкими к Богу сделает вас жар любви Божией, тем большее святых братьев будет стекаться к вам. Ибо, по слову Господа,
\\761// затруднения можно будет владеть. Ложно показывает, что и люди той области обходительны и идут по пути спасения, чтобы, обещая там обильные плоды для души, обманом лишить нас настоящих выгод. Ибо когда всякий по этой суетной надежде отделится от спасительного сожительства со старцами и лишится всего, что напрасно представлял себе в своем сердце, то, отрезвившись, как бы пробудившись от глубокого сна, не найдет ничего из того, о чем грезил. Итак, дьявол, опутав его большими нуждами, неразрешимыми сетями, не позволяет и подумать когда–нибудь о том, что он сам себе обещал, и, связав его уже не теми редкими и духовными посещениями братьев, которых прежде избегал, но ежедневными набегами мирян, не допускает когда–нибудь возвратиться и к посредственному покою, и к образу жизни отшельнической.
Да и то приятное послабление и гостеприимство, которое обычно допускается иногда во время прихода братьев, хотя кажется вам неприятным и достойным избежания, однако бывает полезно и здорово как духу, так и телу вашему. Часто случается, не говорю, с новичками и немощными, но и с опытными и совершенными, что если напряжение их духа и строгость не получают какого–либо послабления в промежутках отдохновения, то они впадают или в холодность духа, или, по крайней мере, в гибельную болезнь тела. И потому благоразумные и совершенные, когда случается даже и частое посещение братьев, не только должны терпеливо сносить, но и радушно принимать их. Это, во–первых, побуждает нас всегда усиливать уединение пустыни, ибо некоторым образом, возобновляя наше упражнение, делает его неутомимым и постоянным; а если кто не замедляется иногда остановкою, то не может дойти до конца с
\\762// неослабной скоростью; во–вторых, удовлетворяет потребности подкрепить тело пищею с плодом человеколюбия, вместе с приятным отдохновением тела доставляет нам больше выгоды, нежели те, которые были бы приобретены утомлением от воздержания. Касательно этого предмета, я приведу вам прекрасное сравнение, переданное древней повестью.
Говорят, что блаженный евангелист Иоанн, когда нежно гладил руками куропатку, вдруг увидел идущего к нему охотника. Тот, удивившись, что муж такой высокоуважаемый, славный, унижал себя до такой маловажной, низкой забавы, спросил: ты ли тот Иоанн, о котором громкая, знаменитая слава и во мне возбудила сильное желание узнать тебя? Для чего же ты занимаешься такими пустыми забавами? Блаженный Иоанн спросил его: что это ты носишь в своей руке? Лук, отвечал охотник. Св. Иоанн спросил: для чего же ты носишь его не всегда натянутым? Тот отвечал: нельзя, — чтобы постоянным натягиванием сила упругости не ослабела, и он не сделался негодным; когда понадобится сильнее пустить стрелы в какого–либо зверя, то, потеряв упругость от чрезмерной, постоянной натянутости, он не сможет послать стрелу с должной силою. Блаженный Иоанн сказал: не соблазняйся же, юноша, и этим маловажным и кратким отдохновением нашей души, которая, если иногда не облегчать напряжения ее строгости некоторым послаблением, ослабевая от непрерывной натянутости, не сможет споспешествовать добродетели духа, когда потребует необходимость.
\\763//
Герман. Поскольку ты доставил нам лекарство против всех обольщений, и дьявольские козни, которые колебали нас, твоим учением при помощи Божией обнаружены, то просим также объяснить нам и то, что говорится в Евангелии:
Авраам. Что изречение Господа и Спасителя нашего совершенно истинно, это мы легко подтвердим доказательством самого опыта, если путь к совершенству законно и по воле Христа будем проходить и, умерщвляя все желания наши и отсекая вредный произвол, не только не допустим оставаться у нас ничему из имущества этого мира, посредством которого (имущества) враг получит власть нападать и терзать нас в любое время, но и будем сознавать, что мы не господа сами для себя, чтобы по истине исполнять слова апостола:
\\764// домашней вещи будет скорбеть тот, кто славится своею нищетою, ради Христа добровольно отверг все имущество этого мира и вообще все вожделения его почитает за сор, чтобы Христа приобрести (Флп 3, 8), при размышлении о следующей евангельской заповеди, презирает и пренебрегает всякой потерею:
А что, напротив, иго Христово кажется нам нелегким, неприятным, то это справедливее приписать нашему упорству, когда мы, впав в безнадежность и неверие, вопреки повелению и совету Того, Кто говорит:
\\765// (Мф 19, 21), по глупому развращению поступаем превратно — удерживаем у себя земное имущество. Поскольку дьявол содержит душу нашу связанной узами его (т. е. имущества), то он, чтобы лишить нас духовных радостей, опечаливает нас уменьшением и лишением его, когда ни захочет. Он хитрым обманом производит то, что, когда приятность евангельского ига и легкость бремени сделается тяжелой для нас, запутав узами богатства и имущества, которое мы сберегаем себе для успокоения и утешения, всегда мучит нас бичами мирских забот, в нас самих производя то, чем бы терзаться. Ибо всякий связывается узами грехов своих (Притч 5, 22); и пророк говорит:
\\766// что горечь нашего отвращения портит ее. Что столь приятная легкость божественного бремени кажется тяжелой, то это потому, что мы упрямой самонадеянностью презираем Того, Кем поддерживаемся. Об этом ясно свидетельствует Св. Писание, говоря:
\\767//
Кто, поистине отвергнув этот мир, возложил на себя иго Христово и научился от Него, уразумев из ежедневных опытов перенесения обид, что Он кроток и смирен сердцем, тот во всех искушениях всегда пребудет непоколебим, и все будет содействовать ему ко благу (Рим 8, 28). Ибо слова Божии, по пророку Михею,
\\768// труд, а покой душам своим, как Он Сам через пророка Иеремию свидетельствовал:
\\769//
Потому и ту награду, которую совершенно отвергающимся в этой жизни Господь обещал сторицею, говоря:
\\770// кто–либо находит в обладании только полем и домом, во сто раз большей радостью богатства будет наслаждаться тот, кто, поступая в состояние усвоения сынов Божиих, всем, что принадлежит вечному Отцу, будет владеть, как своим собственным расположением и силою. И будет взывать по подражанию истинному Сыну Божию:
\\771// Если с кратковременным и обманчивым удовольствием всякого порока сравнить заслуги противоположных добродетелей, то увеличенная приятность докажет, что эти добродетели во сто раз лучше. Ибо сотенное число с левой руки переносится на правую, которая в исчислении хотя имеет, кажется, такую же форму пальцев, однако весьма превосходит левую количеством[179]. Ибо случится так, что те из нас, которые, по–видимому, носят образ козла, станут по левую сторону, а имеющие достоинство овцы будут поставлены по правую сторону. Теперь перейдем к количеству тех вещей, которые за презрение мира и других выгод Христос воздает нам в этом веке, как говорится в Евангелии Марка:
\\772// в какую бы часть мира ни пришли, без всякого труда и заботы находит бесчисленных отцов, матерей, братьев, также дома, поля и верных слуг, которые благосклонно принимают вас, как своих господ, обнимают, оказывают услугу, почитают. Но этим служением по достоинству и благонадежно будут пользоваться святые, которые прежде по добровольной набожности предали самих себя и все свое наслаждение братству. Ибо они, по словам Господа, щедро получат то, что сами другим уплатили. Ибо кто с искренним смирением сперва не оказывал этого своим соучастникам, тот как равнодушно позволит себе принимать от других, когда знает, что тот больше отягощается, нежели облегчается услугами их? Впрочем, все это будет принимать не с распущенной беспечностью, не с праздным утешением, но, по слову Господа, с гонением, т. е. с притеснением этого века и с большими скорбями страданий, как свидетельствует и Премудрый:
\\773//жие часто порицает, говоря:
\\774// этим миром, бывают страшны всем властелинам и царям, и, из отдаленных стран прося его наставления, счастье своей империи, благоденствие и успех в войнах приписывают его молитвам и заслугам.
Так рассуждал блаженный Авраам о происхождении и врачевании нашей ошибки, как бы перед нашими глазами обнаружил наветы помыслов, которые внушал виновник их, дьявол. И нас воспламенил к желанию истинного самоумерщвления, которым, думаем, и многие другие будут воспламенены, хотя все это изложено некрасноречивым словом. Ибо хотя холодная наша речь изложила пламенные чувства высоких отцов, однако думаем, что согреется холодность многих, которые, удалив пепел слов, захотят возбудить живость скрывающихся в них чувств. Но к вам, святые братья, этот огонь, который Господь пришел низвести на землю (Лк 12, 49) и очень желал, чтобы он возгорелся, я, вознесшись духом самонадеянности, послал не для того, чтобы прибавлением этого жара воспламенить вашу волю, но чтобы вам иметь больше авторитета у сынов, если то, чему вы сами учите не мертвым звуком слов, а живым примером, подтвердят также заповеди и высоких древнейших отцов. Остается просить, чтобы меня, до сих пор колеблемого опасной бурею, духовное веяние ваших молитв сопровождало к безопасной пристани безмолвия.
\\775//
АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
Авва каков должен быть. Кн. 2, гл. 3.
Авраам отшельник, его добродетели и чудеса. Соб. 15, гл. 4, 5.
Ангелы почему называются началами и властями. Соб. 8, гл. 18. Они сотворены прежде видимого мира. Соб. 8, гл. 7. Чины ангелов что означают. Соб. 8, гл. 15. Откуда взяты имена их. Соб. 8, гл. 15. Непоколебимое состояние ангелов от благодати Божией. Соб. 6, гл. 16. Падение ангелов. Соб. 8, гл. 8 и сл. Злые духи находятся при каждом человеке. Соб. 8, гл. 17. Злые духи ведут войну между собою. Соб. 8, гл. 13.
Антифонов древнее употребление. Кн. 2, гл. 2.
Антония Великого похвала пустыни. Соб. 18, гл. 6. Замечательное мнение его о совершенной молитве. Соб. 9, гл. 3. Его же мнение о рассудительности. Об избрании и подражании примерам добродетелей. Соб. 2, гл. 2.
Архебию отшельнику похвала. Кн. 5, гл. 37, 38.
Бдения монахов. Кн. 2, гл. 12—15. Кн. 3, гл. 8, 9.
Бесноватые призыванием святых избавлялись от злых духов. Соб. 14, гл. 7. С бесноватыми как соединяются злые духи. Соб. 7, гл. 12. Бесноватые не должны отлучаться от св. причастия. Соб. 7, гл. 30. О них нужно молиться. Соб. 7, гл. 28—30.
Бесы. Разные роды бесов. Соб. 7, гл. 32. Падение бесов. Соб. 8, гл. 8 и сл. Грехи бесов не заслуживают прощения. Соб. 4, гл. 14. Силы и свойства их разные. Соб. 7, гл. 20. Не все одинаково жестоки. Соб. 7, гл. 20. Одни бесы подчиняются другим. Соб. 8, гл. 16. Бесы и между собою враждуют. Соб. 8, гл. 13. Множеством бесов наполнен воздух. Соб. 8, гл. 12. Разные бесы заражены разными пороками и внушают
\\776// их людям. Соб. 7, гл. 17. В нападении на людей какой порядок и согласие соблюдают. Соб. 7, гл. 19. Бесы не без труда ведут войну с людьми. Соб. 7, гл. 21. Бесы запинают нашу пяту, а мы должны блюсти и сокрушать голову их. Кн. 4, гл. 37. Бесы — виновники, внушители праздных слов и ересей. Кн. 5, гл. 21; Соб 7, гл. 32. Они не знают сокровенных мыслей наших. Соб 7, гл. 15. Бесы большей частью сначала овладевают душою, а потом и телом. Соб. 7, гл. 17. Обладание душою гибельнее, нежели обладание телом. Соб. 7, гл. 28. Они по разным причинам овладевают телами человеческими. Соб. 7, гл. 28. Полагающиеся на свое мнение чаще подвергаются обольщению бесов. Соб. 2, гл. 11; Соб. 11, гл. 11, Как они соединяются с душами человеческими. Соб. 7, гл. 9, 10. Как властвуют над бесноватыми. Соб. 7, гл. 12. Силы бесов ослаблены Христом. Соб. 7, гл. 23. Без попущения Божия они не могут сделать нам вред. Соб. 7, гл. 22. Как прогонять и побеждать бесов. Соб. 8, гл. 18. Двумя способами они покоряются людям. Соб. 8, гл. 19. Бесов надо прогонять словами Св. Писания. Соб. 22, гл. 10. Призыванием святых они изгоняются из бесноватых. Соб. 14, гл. 7. См. дьявол.
Благодати Божией надо приписывать все дары. Кн. 11, гл. 10 и далее; Соб. 2, гл. 11; Соб. 3, гл. 10, 14. Соб. 10, гл. 10; Соб. 23, гл. 10; Кн. 5, гл. 2; Кн. 6, гл. 5, 6. Необходимость благодати Божией. Соб. 13, гл. 3, 6; Соб. 23, гл. 10. Как узнать, состоит ли кто под благодатью. Соб. 21, гл. 34.
Благом что называется. Соб. 6, гл. 3; Соб. 21, гл. 12, 16. Благо главное есть добродетель. Соб. 21, гл. 12. Чем оно отличается от прочих благ. Соб. 21, гл. 16. Какие блага средние. Соб. 6, гл. 3; Соб. 21, гл. 12—15. Какого добра апостол не мог совершить. Соб. 23, гл. 3.
Благочиние строго соблюдалось в монастырях. Кн. 4, гл. 16, 20.
Блудодеяние духовное. Соб. 14, гл. 11. Три рода блудодеяния. Соб. 5, гл. 11. Блудодеяние бывает и четырех родов. Соб. 14, гл. 11. Дух блуда как побеждается. Кн. 7, гл. 12, 23. Без помощи благодати Божией нельзя победить его. Кн. 6, гл. 5, 6. Побеждается оно воздержанием и уединением. Кн. 6, гл. 3, 7, 8, 13.
Бог не сотворил ничего злого по природе своей. Соб. 8, гл. 6. Все делается не иначе, как по воле или попущению Божию. Соб. 3,
\\777// гл. 10. Бог всем людям желает спасения. Соб. 13, гл. 7. Бог больше заботится о нас, нежели мы сами о себе. Соб. 9, гл. 20. Бог часто невольно влечет к спасению. Соб. 13, гл. 6. Боже, поспеши на помощь мне. — Это изречение какую силу имеет. Соб. 10, гл. 10. Гнев Божий каков. Кн. 8, гл. 4, 23. Оставить Бога есть смерть для души. Соб. 9, гл. 6; Соб. 23, гл. 9. Иногда полезно быть оставленным Богом. Соб. 4, гл. 6.
Богатство в Св. Писании упоминается троякое — доброе, среднее и худое. Соб. 3, гл. 9. Что собственно считается нашим богатством. Соб. 3, гл. 9. Употребление богатства какое должно быть. Соб. 6, гл. 3.
Болезнь души троякая. Соб. 24, гл. 21.
Василия Великого отзыв о своем девстве. Кн. 6, гл. 19. Слова его о монахе, не полностью отрекшемся от имущества. Кн. 7, гл. 19.
Вера и приращение ее от Бога. Соб. 3, гл. 16; Соб. 10, гл. 3. Сравнение веры с надеждою и любовью. Соб. 11, гл. 6.
Вина более легкая почему иногда наказывается строже. Соб. 6, гл. 11.
Власти воздушные какие бывают. Соб. 8, гл. 12. Почему они называются началами и властями. Соб. 8, гл. 14.
Вожделение плотское для чего оставлено в человеке, какую пользу приносит. Соб. 4, гл. 7, 13—16; Соб. 12, гл. 5.
Воздержание телесное для чего должно быть. Кн. 5, гл. 22. Образ воздержания не у всех должен быть одинаков. Кн. 4, гл. 5. Питье воды должно быть умеренное. Соб. 12, гл. 11, 15; Соб. 22, гл. 3. Какую меру воздержания следует соблюдать в праздники. Соб. 21, гл. 23. Оно должно быть соединено с прочими добродетелями. Кн. 5, гл. 10, 11. Воздержание каково должно быть для победы над духом блуда. Кн. 6, гл. 7, 8. Воздержание древних отцов. Кн. 4, гл. 11. Воздержание одного старца, который шесть раз ел и был еще голоден. Кн. 5, гл. 25, 27. Воздержание чем отличается от целомудрия. Кн. 6, гл. 4; Соб. 12, гл. 10; См. Пост.
Воле чужой подчинять свою волю есть дело мужественного человека. Соб. 16, гл. 23. От своей воли надо отказываться. Кн. 4,
\\778// гл. 8; Кн. 5, гл. 28. Начало и совершение доброй воли зависит от Бога. Соб. 3, гл. 19; Соб. 13, гл. 3. Бог смотрит не только на дело, но и на волю. Соб. 16.
Воскресенье. Торжественность воскресенья чем отличалась от других дней. Кн. 3, гл. 11. В воскресенье (день Господень), по мнению старцев, не следует ни поститься, ни преклонять колена на молитве. Кн. 2, гл. 18; Кн. 3, гл. 11; Соб. 21, гл. 20. По воскресеньям монахи приходили в церковь и приобщались Св. Тайн. Соб. 7, гл. 34; Соб. 23, гл. 21.
Не всем все прилично. Соб. 24, гл. 8.
Гнев. Гнева три рода. Соб. 5, гл. 11. Какой гнев праведный и неправедный. Кн. 8, гл. 6—8. Каков гнев Божий. Кн. 8, гл. 2— 4. Свойство и зловредность гневливости. Кн. 8, гл. 1. И короткого гнева надо остерегаться. Кн. 8, гл. 12; Кн. 5, гл. 27; Соб. 16, гл. 7. Сколько зол он порождает. Кн. 8, гл. 1 и сл. Вредно удерживать и скрывать гнев в сердце. Кн. 8, гл. 10 и сл. Вину своей гневливости никто не должен приписывать другому. Кн. 8, гл. 15—17. Гневливые часто сердятся, хотя бы и никто не оскорблял, не раздражал их. Кн. 8, гл. 16. Гнев нельзя и молчанием возбуждать в ближнем. Соб. 16, гл. 18. Мы должны гневаться на самих себя и на свои пороки. Кн. 8, гл. 8. Как нужно врачевать гнев. Кн. 8, гл. 21; Кн. 9, гл. 7. Соб. 16, гл. 26, 27. Как очищать грех гневливости. Кн. 8, гл. 12, 13; Соб. 16, гл. 8, 15, 16, 18.
Гордость двоякая — духовная и плотская. Кн. 12, гл. 2; Соб. 5, гл. 12. Гордость духовная кого искушает. Кн. 12, гл. 4. Плотская кого борет. Кн. 12, гл. 24, 25. Безобразие и гибельность гордости описывается. Кн. 4, гл. 1, 3, 5, 7, 20—22, 27, 28; Соб. 4, гл. 16. Сколько пороков и зла происходит от гордости. Кн. 12, гл. 27. Гордость погубила Люцифера и прародителей. Кн. 12, гл. 4. Всем добродетелям наветует. Соб. 5, гл. 10. Изгоняет все добродетели. Кн. 12, гл. 3. Даже и совершенных сильно борет. Соб. 5, гл. 6. По каким признакам познается. Кн. 12, гл. 29. Гордые хотят во всем преимуществовать перед другими. Кн. 12, гл. 30. Как можно победить гордость. Кн. 12, гл. 9, 31—33. Гордость наказана Богом. Кн. 12, гл. 20—22.
\\779//
Гостеприимство похвально. Соб. 21, гл. 14; Соб. 24, гл. 20, 21. И праздным людям нужно оказывать его. Кн. 10, гл. 15.
Грех всякий от воли происходит. Соб. 23, гл. 1. От греха никто не свободен. Соб. 13, гл. 6, 7, 17, 18. Тело греха и его члены описываются. Соб. 12, гл. 2; Соб. 23, гл. 16. Тяжесть и гнусность грехов не многие понимают. Соб. 23, гл. 8. Грехи простительные как допускаются. Соб. 20, гл. 11; Соб. 22, гл. 13. Памятование о грехах до каких пор бывает полезно. Соб. 20, гл. 6, 7, 9, 11, 19. Корни грехов должны быть исторгнуты. Соб. 19, гл. 12. Грехи разными способами очищаются. Соб. 20, гл. 11; Соб. 22, гл. 13. Грехов простительных нельзя избежать в этой жизни. Соб. 11, гл. 10; Соб. 22, гл. 7—9; Соб. 23, гл. 7, 8. Но не следует считать и их маловажными. Соб. 23, гл. 7. Впрочем, они не отнимают названия праведности и святости. Соб. 22, гл. 13. Не препятствуют св. причащению. Соб. 23, гл. 21. Грех Адама легче или тяжелее греха Евы. Соб. 20, гл. 11. Какой знак совершенного удовлетворения за грехи. Соб. 20. гл. 5, 7, 10, 11.
Дарований Божиих троякая причина. Соб. 15, гл. 1.
Девству похвала. Соб. 22, гл. 6. Девственники в Ветхом и Новом Завете. Кн. 6, гл. 4; Соб. 21, гл. 4.
Дела Божии дивны во святых. Соб. 12, гл. 12, 13. Делание руками весьма полезно и необходимо монахам. Кн. 2, гл. 3; Кн. 5, гл. 37—39; Кн. 10, гл. 8—10 и сл.; Соб. 24, гл. 11, 12.
Делание рук многому злу препятствует и отвращает. Кн. 10, гл. 14. Дело рук египетских монахов было предписано. Кн. 10, гл. 22. Дело рук не препятствует частной молитве. Кн. 3, гл. 2. Трудом и делом рук своих жил апостол Павел. Кн. 10, гл. 9, 10. Работу целого года сжег авва Павел. Кн. 10, гл. 24.
Деньги отдать в рост — что значит. Соб. 14, гл. 17. Желание денег должно быть чуждо монахам. Соб. 4, гл. 20; Соб. 5, гл. 11. См. сребролюбие.
Диолкос — город Египетский. Кн. 5, гл. 36. Пустыня. Соб. 18, гл. 1.
Добродетель с трудом приобретается. Соб. 4, гл. 12. Добродетель сама по себе есть главное благо. Соб. 6, гл. 3. Добродетели труднее насаждаются, нежели пороки искореняются. Соб. 14, гл. 3.
\\780//
Дружества разные роды. Соб. 16, гл. 2. Дружество от чего делается нерасторжимым. Соб. 16, гл. 3. 6. Дружество истинное основывается на добродетели. Соб. 16, гл. 3. Дружество постоянное может быть только между совершенными. Соб. 16, гл. 4, 24, 28. Дружество особенное, заключенное клятвою, не одобряется. Соб. 16, гл. 28.
Дух человеческий никогда не бывает праздным. Соб. 7, гл. 4. Дух наш от чего отягощается. Соб. 9, гл. 6. Непостоянство духа человеческого. Соб. 6, гл. 14; Соб. 9, гл. 4.
Душа человеческая бессмертная. Соб. 1, гл. 14. После этой жизни она не лишится ни чувства, ни разума. Соб. 1, гл. 14. Никогда не бывает бездеятельна. Соб. 7, гл. 4 и сл. Она подобна мельничному жернову. Соб. 1, гл. 18. Подобна пуху или перу летающему. Соб. 9, гл. 4. Непостоянство души. Соб. 7, гл. 3. Совершенство души. Соб. 7, гл. 3, 4. В чем состоит красота и безобразие души. Соб. 3, гл. 8. Три состояния души. Соб. 4, гл. 19. Троякая способность души. Соб. 24, гл. 15. Душе присущи семена добродетелей Соб. 13, гл. 12. Троякая болезнь души. Соб. 24, гл. 15. Высшая способность души прежде всего должна врачеваться. Соб. 24, гл. 16.
Дьявола больше надо бояться, нежели внешнего врага. Кн. 5, гл. 21. Каким образом он искушал Христа. Соб. 5, гл. 5. Какими хитростями дьявол обольщает неосторожных. Соб. 1, гл. 21 и сл. Дьявол почему называется лжецом и отцом лжи. Соб. 8, гл. 25. См. Бесы.
Евангельские заповеди легче, нежели заповеди закона Моисеева. Соб. 21, гл. 13. Сыны Евангелия должны превышать заповеди Закона. Соб. 21. гл. 5.
Евнухи какие похвальны. Соб. 22, гл. 6. Вялость, беспечность евнухов описывается. Соб. 4, гл. 17. Евнухи тоже не свободны от возбуждения похоти. Соб. 12, гл. 10.
Евхаристии принятие полезно против искушений бесовских. Соб. 22, гл. 6. Никто не должен считать себя достойным причастия. Соб. 22, гл. 7. См. причащение.
Ересь антропоморфистов. Соб. 10, гл. 2 и сл. Ересь как гибельна. Соб. 10, гл. 4.
\\781//
Жезл для чего носили египетские монахи, с каким значением. Кн. 1, гл. 9. Употребление жезла у монахов было в обычае. Соб. 11, гл. 3.
Жертвоприношение на вечере Господней. Кн. 3, гл. 3.
Жизнь деятельная состоит из двух частей. Соб. 14, гл. 3. Упражняются в ней только в настоящем веке. А после этой жизни упражнения в ней кончатся. Соб. 1, гл. 10. Жизнь человека на земле есть непрерывная борьба. Кн. 5, гл. 17.
Забот мирских монах должен избегать. Соб. 9, гл. 5, 6.
Зависть трудно исцеляется. Соб. 18, гл. 17.
Закон греха что такое. Соб. 23, гл. 11. Закону греха рабствовать что значит. Соб. 23, гл. 15. Закон природы, написанный в сердцах людей. Соб. 8, гл. 23. Преступившие его справедливо наказаны. Соб. 8, гл. 14. Сравнение закона Нового с Ветхим. Соб. 21, гл. 5, 6, 33.
Заслуги людей нельзя оценивать по чудесам. Соб. 15, гл. 6, 11.
Званий три рода. Соб 3, гл. 3, 4. Разность званий. Соб. 13, гл. 15.
Зло не от Бога. Соб. 8, гл. 6. Оно не наносится неизбежно. Соб. 6, гл. 4. Всякий сам виновник в своем зле. Кн. 9, гл. 5, 6, 8; Соб. 6, гл. 9; Соб. 18, гл. 16. Что собственно зло в этом мире. Соб. 3, гл. 3; Соб. 21, гл. 12. Зло вместо скорбей в Св. Писании принимается. Соб. 6, гл. 6.
Иго Господне и бремя Его почему благо. Соб. 24, гл. 22 и сл.
Все искусства имеют свою цель. Соб. 1, гл. 2. Изобретатель магии — Хам. Соб. 8, гл. 21.
Искушения никакого нельзя победить без помощи благодати Божией. Соб. 2, гл. 13; Соб. 3, гл. 17. Польза искушений. Соб. 24, гл. 25. Порядок и способ искушений Христа. Соб. 5, гл. 6.
Исповедь. Сознание в своем грехе и исповедь весьма полезны. Соб. 2, гл. 11.
\\782//
Исправлений монахов разные виды и способы. Кн. 4, гл. 16. Исправление ближнего как нужно производить. Кн. 8, гл. 5; Кн. 11, гл. 16. Исправление должно быть умеренное. Соб. 2, гл. 13.
Истечение во сне от каких причин бывает. Кн. 6, гл. 11; Соб. 22, гл. 3 и сл. Когда оно бывает не без вины. Часто происходит от дьявола. Соб. 22, гл. 6. Не всегда возбраняет принятие св. причастия. Соб. 22, гл. 4—6. Непроизвольное истечение не нарушает целомудрия. Соб. 12, гл. 9, 10. Как ему воспрепятствовать или избавиться. Кн. 6, гл. 13; Соб. 22, гл. 6.
Истина как должна быть исследуема Соб. 16, гл. 10.
Келья. Пребывание в своей келье и уединении полезно. Соб. 21, гл. 22. Свою келью оставить и скитаться вне ее очень вредно монаху. Соб. 6, гл. 15.
Киновитяне почему так назывались. Соб. 18, гл. 4, 5. Их происхождение от апостолов. Соб. 18, гл. 4, 5. Какая цель киновитян. Соб. 19, гл. 8 Послушание киновитян основывается на примере Иисуса Христа. Соб. 19, гл. 6. Польза жизни в киновии. Соб. 19, гл. 6. Киновия чем отличается от монастыря. Соб. 18, гл. 9, 10. Соб. 19, гл. 7, 8.
Клобуки для чего носят монахи египетские. Кн. 1, гл. 5.
Колена почему не преклоняются на общественной молитве во время Пятидесятницы и в воскресенье. Кн. 2, гл. 18; Соб. 21, гл. 11, 19, 20.
Крест наш есть страх Божий. Кн. 4, гл. 34. Сила креста Господня против бесов. Соб. 7, гл. 23; Соб. 8, гл. 18.
Кротость особенно прилична монахам. Кн. 8, гл. 5.
Лакомства в пище и питье монаху нужно избегать. Соб. 5, гл. 11.
Ложь иногда позволительна. Соб. 17, гл. 17 и сл.
Любовь что такое. Соб. 24, гл. 12. Любовь и расположение чем различаются. Соб. 16, гл. 14. Любящий и боящийся чем различаются. Соб. 11, гл. 9, 10. Любовь есть не только совершенство Бога, но и сам Бог. Соб. 16, гл. 13. Больше всего надо приобретать любовь. Соб. 16, гл. 7. Они и за врагов молятся.
\\783// Соб. 11, гл. 10. Сравнение ее
Любостяжание есть идолопоклонство. Соб. 12, гл. 2.
Макария аввы изречения. Кн. 5, гл. 41; Соб. 5, гл. 12; Соб. 24, гл. 13.
Марии и Марфы сравнение. Соб. 1, гл. 8.
Милосердие. Важность милосердия. Соб. 2, гл. 2.
Мнение. На мнении своем опасно основываться. Соб. 2, гл. 21; Соб. 16, гл. 11, 12.
Молитва что такое. Соб. 9, гл. 12, 15. Четыре вида молитвы. Соб. 9, гл. 8, 9. Что нужно, чтобы молитва была чистая, искренняя. Соб. 9, гл. 16; Соб. 10, гл. 8 и сл. Для молитвы требуется постоянство, внимание, глубокое безмолвие. Соб. 9, гл. 3; Соб. 10, гл. 10 и сл.; Соб. 23, гл. 7; Кн. 2, гл. 10. Внимание и благоговение на молитве как поддерживается. Соб. 10, гл. 12—14; Соб. 9, гл. 26. Как устранить препятствия к вниманию на молитве. Соб. 14, гл. 12, 13. Ей не препятствует дело рук. Кн. 3, гл. 2. Молитва краткая и частая приятна Богу. Соб. 9, гл. 36; Соб. 10, гл. 6; Кн. 2, гл. 11. Молитва только устная порицается по двум причинам. Кн. 2, гл. 10. В молитве часто допускается грех. Соб. 23, гл. 20. Как совершать молитву тайно, в сокровенности. Соб. 9, гл. 24. Какова должна быть молитва по мнению св. Антония Великого. Соб. 9, гл. 31. Молитва есть жертвоприношение. Кн. 2, гл. 12. Почему молитвы наши не всегда бывают услышаны. Соб. 13, гл. 7. Как узнать, что молитва наша услышана. Соб. 9, гл. 32, 33 и сл. Почему молитвы установлены в церкви в известные часы. Кн. 3, гл. 2—5. Молитвы частные должны быть присоединяемы к общественным. Кн. 2, гл. 12 и сл. Чего надо просить у Бога в молитве. Соб. 9, гл. 24. Изъяснение молитвы Господней. Соб. 9, гл. 18 и сл. Понимание Св. Писания приобретается больше молитвою, нежели трудом. Кн. 5, гл. 31, 34. Как достичь непрестанной молитвы. Соб. 10, гл. 10.
\\784//
Молчание глубокое при богослужении и за трапезою бывало у египетских монахов. Кн. 2, гл. 10; Кн. 4, гл. 17. Молчание похваляется. Кн. 2, гл. 15; Соб. 14, гл. 9.
Монахи почему так называются. Соб. 18, гл. 5. Начало их от апостолов. Соб. 18, гл. 5. Монашество в Александрии получило начало от евангелиста Марка. Кн. 2, гл. 3. В Египте было три рода монахов. Соб. 18, гл. 4, 8. В древности долго и много испытывалось желание поступить в монастырь. Кн. 4, гл. 3, 7, 27, 36 и сл.; Соб. 20, гл. 1. Миряне меняли одежду при поступлении в монастырь. Кн. 1, гл. 3; Кн. 4, гл. 5; Соб. 18, гл. 2. Монах как должен устраивать свою жизнь в начале отречения. Кн. 5, гл. 41. Какова цель монаха должна быть. Соб. 9, гл. 3. Монах только по одежде и имени — не монах. Соб. 4, гл. 20. Монаху необходимо отвержение себя и земных вещей. Соб. 2, гл. 3; Соб. 24, гл. 2. Монах должен избегать мирских забот. Соб. 9, гл. 5, 6. Он должен всегда заботиться о чистоте сердца. Кн. 5, гл. 15. Монаха особенно украшает кротость. Кн. 8, гл. 5. Монахи всегда воздерживались от супружества. Соб. 18, гл. 5. Монахи должны отречься от своей воли. Кн. 4, гл. 8; Кн. 5, гл. 28. Монахи не должны критиковать поступки и приказания старцев. Соб. 18, гл. 2 Они должны охранять свои помыслы. Соб. 24, гл. 6. Младшие должны открывать свои помыслы старцам. Кн. 4, гл. 9. См. Новички. Беспечные монахи хуже мирян. Соб. 4, гл. 12, 19. Монахи, домогающиеся начальства или учительства, достойны порицания. Кн. 10, гл. 2; Кн 11, гл. 14, 15; Соб. 1, гл. 20; Соб. 4, гл. 20. Провинности монахов строго наказывались. Кн. 4, гл. 16, 20. Взаимные услуги монахов. Кн. 4, гл. 19, 20 и сл. У египетских монахов послушание было совершенное. Кн. 4, гл. 1, 10, 12. Пороки монахов как должны исправляться. Соб. 19, гл. 13—16. У монахов все общее и ничего собственного. Соб. 24, гл. 26. Монахи не должны ничего называть своим. Кн. 4, гл. 13. Любостяжательность монахов порицается. Кн. 7, гл. 7, 8 и сл. От чего происходит страсть к любостяжанию, или собственности. Кн. 1, гл. 1. Пособия от родителей не благоприятствуют преуспеванию монахов в совершенстве. Соб. 24, гл. 12, 15. Монашеская жизнь есть непрерывная борьба. Кн. 4, гл. 38. Монаху следует остерегаться, чтобы не быть особняком в кругу братьев. Кн. 1, гл. 3; Кн. 11, гл. 18. Монас-\\785//тырь чем отличается от киновии. Соб. 18, гл. 9, 10. Монашество. Древность и обязательность монашеского звания. Кн. 4, гл. 36, 37.
Мощи святых почитали в древности. Соб. 6, гл 1; Соб. 7, гл. 26.
Мужественным следует признать того, кто уступает воле другого. Соб. 16, гл. 23.
Награду сторичную получить в этой жизни — что значит. Соб. 24, гл. 26.
Надежда сравнивается с верою и любовью. Соб. 11, гл. 6.
Наказания временного недостойны нечестивые. Соб. 7, гл. 31.
Народ. Почему семь народов ханаанских велено истребить, а один оставить. Соб. 5, гл. 18.
Начатки духовные что такое. Соб. 21, гл. 16.
Немощным надо сострадать. Соб. 2, гл. 13; Соб. 11, гл. 10. Немощь телесная не препятствует целомудрию. Кн. 5, гл. 7.
Непостоянство ума человеческого. Соб. 6, гл. 14.
Нестяжательность монахов в чем состоит. Соб. 2, гл. 2; Соб. 24, гл. 2; Кн. 7, гл. 24, 25, 28, 29. Слова:
Несчастья меньшим вредом сопровождаются, нежели счастье. Соб. 6, гл. 9; Кн. 11, гл. 11.
Нищета евангельская. Соб. 10, гл. 11.
Новичков как принимать в монастырь, как испытывать, наставлять, упражнять. Кн. 4, гл. 6, 7 и сл.; Кн. 12, гл. 26, 27. Новичкам советуется послушание и молчание. Кн. 2, гл. 15; Кн. 5, гл. 28. Новички при поступлении в монастырь снимали мирскую одежду и одевались в монашескую. Кн. 4, гл. 5. Новоначальные не должны скрывать свои помыслы. Кн. 4, гл. 9.
Обед. Время обеда и мера. Соб. 21, гл. 23. Обед в неположенное время и вне общей трапезы не позволялся монахам. Соб. 2, гл. 2, 17; Соб. 5, гл. 11; Соб. 23, гл. 22. Во время обеда предлагалось священное чтение (из каких авторов) и соблюдалось молчание. Кн. 4, гл. 17.
\\786//
Обидчивые меньше всего имеют терпение в обидах. Соб. 16, гл. 24, 26.
Обычаи. Обычаями предков нельзя пренебрегать. Соб. 21, гл. 12.
Одежда монахов какая должна быть. Кн. 1, гл. 3. Одежда должна быть разная по разности времен. Кн. 1, гл. 3. Различие одежды в монастыре нельзя допускать. Кн. 1, гл. 3. Одежда должна быть переменена при вступлении в монастырь. Кн. 1, гл. 3; Кн. 4, гл. 5; Соб. 18, гл. 2.
Особничества среди общества братьев нужно избегать. Кн. 11, гл. 18.
Отвержение себя в чем состоит. Кн. 4, гл. 34. Отвержения три рода. Соб. 3, гл. 6 и сл. Отвержение необходимо монахам. Соб. 21, гл. 1. Не столько словами, сколько расположением души должно быть совершаемо. Соб. 3, гл. 7; Кн. 7, гл. 15. Отвержение внешнее бесполезно без внутреннего. Кн. 4, гл. 36; Соб. 3, гл. 7. Отвержение худое и худо отвергавшиеся описываются. Соб. 4, гл. 20; Кн. 7, гл. 15. Отвержение имущества доказывается Св. Писанием. Кн. 7, гл. 16—18. Оно не оставляет никакого права за монахом. Соб. 7, гл. 7. Однажды сделанное должно продолжиться всю жизнь. Кн. 4, гл. 18; Соб. 24, гл. 1.
Отшельников жизнь и занятие. Кн. 5, гл. 36. Отшельники откуда произошли, почему так названы. Соб. 18, гл. 6. Святость отшельников отражается даже на лице. Соб. 11, гл. 2. Какие места они должны избирать. Соб. 24, гл. 3. Какие занятия у них должны быть. Соб. 24, гл. 4. Отшельникам Бог не попускает и в отдаленных местах оставаться в неизвестности. Соб. 24, гл. 19.
Память Божию надо всегда содержать в душе. Соб. 23, гл. 9.
Печаль от чего происходит. Кн. 9, гл. 4. Она — болезнь души гибельная. Кн. 9, гл. 1—3. Два рода печали. Соб. 5, гл. 11. Какая печаль спасительная, и какая — смертоносная. Кн. 9, гл. 10— 12. Печаль ведет к отчаянию. Кн. 9, гл. 9. Печаль и уныние особенно угнетают уединенных. Соб. 5, гл. 9. Как прогнать печаль. Кн. 9, гл. 13.
Св. Писание. Постоянное чтение Св. Писания полезно. Соб. 14, гл. 10. Разные смыслы Св. Писания. Соб. 14, гл. 8. Тай-\\787//ны Св. Писания кому нужно открывать. Соб. 8, гл. 3; Соб. 14, гл. 17. Понимание его приобретается больше молитвою, нежели собственным усилием. Кн. 5, гл. 34. Смысл Св. Писания некоторые постигали во сне. Соб. 14, гл. 9, 10. Для чего Бог захотел, чтобы оно было прикровенное. Соб. 8, гл. 3. Словом Божиим бесы должны быть прогоняемы. Соб. 22, гл. 10.
Письма от родных один монах сжигал, не прочитав их. Кн. 5, гл. 32.
Пища монахов какая должна быть. Кн. 5, гл. 23. Пища египетских монахов. Кн. 4, гл. 11; Соб. 2, гл. 21. Желание пищи какое должно быть. Кн. 5, гл. 8, 9. Пища должна служить потребности, а не удовольствию. Кн. 5, гл. 14. Сытости в пище и питье следует избегать. Кн. 5, гл. 6. Мера и лучший способ употребления ежедневной пищи. Соб. 2, гл. 22. Вредная пищи души. Кн. 5, гл. 21. Пищу даже необходимую египетские монахи употребляли со скорбью. Соб. 2, гл. 21. Хранение хлебных запасов в монастыре. Кн. 4, гл. 19 и сл.
Плоть. Это слово в разных значениях принимается в Св. Писании. Соб. 4, гл. 10. Борьба плоти и духа для пользы оставлена в нас. Соб. 4, гл. 7. Плотские пороки отличаются от душевных. Соб. 5, гл. 4. Пожелания плоти как подавлять. Соб. 12, гл. 5.
Подвиг духовный сравнивается с телесным. Кн. 5, гл. 12. Основание духовного подвига находится в обуздании тела. Кн. 5, гл. 17.
Покаяние. Определение его. Соб. 20, гл. 5. Учение о покаянии излагается. Соб. 20, гл. 8 и сл. Совершенство его и раскаянность в чем состоит. Соб. 10, гл. 3, 5. Разные плоды покаяния. Соб. 20, гл. 8.
Поминовение в годовой день по смерти. Соб. 19, гл. 1.
Помыслы. Три начала наших помыслов. Соб. 1, гл. 19. Состояние их описывается. Соб. 1, гл. 17. Надо исследовать начала и происхождение их. Кн. 6, гл. 13; Соб. 1, гл. 20, 21. Изменяемость и непостоянство их. Соб. 1, гл. 16 и сл.; Соб. 10, гл. 12. Четыре способа исследования помыслов. Соб. 1, гл. 21, 22. Помыслы худые как отгонять. Кн. 6, гл. 13. Помыслы свои монахи должны открывать старцам. Большая польза бывает от этого. Кн. 4, гл. 9. Соб. 2, гл. 11—13. Бесы как узнают наши помыслы. Соб. 7, гл. 15. Добрые помыслы как следует охранять. Соб. 10, гл. 11, 13.
\\788//
Порицателя вредно слушать. Кн. 5, гл. 29.
Пороков главных восемь. Соб. 5, гл. 18; Кн. 5, гл. 1. Пороки бывают плотские и духовные. Соб. 5, гл. 5. Всякий должен побеждать в себе преимущественно тот порок, который сильнее борет его. Соб. 5, гл. 27. Что вне естества бывает, то почти неизлечимо. Кн. 7, гл. 3—6. Причины и корни пороков должны быть истреблены. Кн. 11, гл. 15. Как сопротивляться порокам. Соб. 5, гл. 14. Пороки и недостатки как распознавать и исправлять. Соб. 19, гл. 12, 13 и сл. Видов пороков больше, нежели добродетелей. Соб. 5, гл. 16.
Послабление душе необходимо. Соб. 24, гл. 20, 21.
Послушание нужно монахам. Кн. 1, гл. 3; Соб. 16, гл. 23. Оно должно быть простое, непрекословное. Кн. 11, гл. 33; Соб. 18, гл. 3. Послушание монахов основывается на примере Иисуса Христа. Соб. 19, гл. 6. Послушание аввы Муция. Кн. 4, гл. 17. Послушание тавеннских монахов. Кн. 4, гл. 1, 10, 12. — Некоторых молодых монахов. Кн. 4, гл. 10, 23. — Двух монахов, относивших смоквы. Кн. 5, гл. 40. — Одного послушника, продававшего корзины. Кн. 4, гл. 29. Послушание нужно предпочитать всем добродетелям. Кн. 4, гл. 13, 30.
Пост. Образ поста не для всех одинаков должен быть. Кн. 5, гл. 10 и сл. Пост телесный нужен для духовного. Кн. 5, гл. 22. Пост надо соблюдать без тщеславия и самовыказывания. Соб. 8, гл. 1. Постящиеся от досады осуждаются. Соб. 16, гл. 19. Способ и мера поста. Кн. 5, гл. 9. Цель поста. Соб. 21, гл. 15. Сила и польза поста. Соб. 2, гл. 2; Соб. 21, гл. 13 и сл. Какой пост приятен Богу. Соб. 21, гл. 22. Пресыщение, следующее за постом, вредно для души и тела. Кн. 9, гл. 9. Пост в субботу почему установлен в западных церквах, а в восточных запрещен. Кн. 3, гл. 10. Пост не надо соблюдать по воскресеньям и в течение Пятидесятницы. Кн. 2, гл. 18; Кн. 3, гл. 11; Соб. 21, гл. 11, 19, 20. Пост в среду и пятницу строго соблюдался у древних монахов. Кн. 5, гл. 24. Ежедневный пост ради гостеприимства можно отменить. Кн. 5, гл. 24—26.
Постоянство в религии необходимо. Кн. 4, гл. 36, 37. Постоянно следует пребывать в своем звании. Соб. 14, гл. 5—7.
Похоть почему так названа. Соб. 12, гл. 2. Дела похоти совсем должны быть изгнаны из памяти. Соб. 19, гл. 16.
\\789//
Пояс у монахов что означал. Кн. 1, гл. 2, 12.
Правда человеческая в сравнении с божественной ничего не значит. Соб. 24, гл. 4. Убивший праведного, хотя бы и пользу ему принес, справедливо будет наказан. Соб. 6, гл. 8. Праведнику как счастье, так и несчастье содействует
Праздность — мать многих зол. Кн. 10, гл. 8, 10, 20, 21 и сл. См. уныние.
Практичность в чем состоит. Соб. 14, гл. 2, 3 и сл. Как приобретается. Соб. 14, гл. 3. Через практику доходят до созерцания. Соб. 14, гл. 2.
Предания старцев должны быть исполняемы. Соб. 2, гл. 15.
Пресыщения в пище и питье, особенно после воздержания и поста, следует избегать. Кн. 5, гл. 6, 9; Соб. 2, гл. 1, 22—24.
Примеры жизни должны быть заимствованы от немногих, но лучших людей. Кн. 4, гл. 38, 40.
Примирение с братом когда и как должно делаться. Кн. 8, гл. 12, 13; Кн. 9, гл. 2; Соб. 16, гл. 6, 15, 16, 18.
Приношения за умерших были у древних в обычае. Соб: 2, гл. 5. См. смерть.
Причащение. Египетские монахи каждое воскресенье приобщались Св. Тайн. Простительные грехи не препятствуют приступать к св. причастию. Соб. 23, гл. 21. Непроизвольное истечение во сне тоже не препятствует св. причастию. Соб. 22, гл. 4—6. Бесноватым тоже не отказывали в св. причастии. Соб. 7, гл. 30.
Проклятия пророческие как нужно понимать. Соб. 7, гл, 21.
Промышление Божие о всех вещах. Соб. 23, гл. 20.
Пророк прельстившийся подвергся смерти за ослушание. Соб. 7, гл. 15.
Псалмы. Чин и образ пения псалмов. Кн. 2, гл. 7; Соб. 10, гл. 14; Соб. 17, гл. 3; Соб. 18, гл. 2. Число псалмов указано ангелом. Кн. 2, гл. 5, б. Как можно достигнуть понимания псалмов. Соб. 11, гл. 8.
Пустынножительства польза. Соб. 19, гл. 5. Цель пустынножительства и уединения. Соб. 19, гл. 7, 8. Кто должен удаляться в пустыню. Соб. 19, гл. 11.
\\790//
Пьянство не от одного вина бывает. Кн. 5, гл. 6. Двоякого пьянства надо избегать. Соб. 9, гл. 5.
В Пятидесятницу (пасхальное время) не постятся и не преклоняют колен на молитве. Соб. 21, гл. 11, 19, 20; Кн. 2, гл. 18.
На расположение делающего надо смотреть, а не на совершение дела. Соб. 6, гл. 8, 9. Расположение неумеренное даже и к малым вещам противно ревности к нравственному совершенству. Соб. 1, гл. 6, 9.
Распятым быть духовно — что значит. Кн. 4, гл. 34.
Рассказ о доходе брадобрея приспособлен к открытию козней бесовских. Соб. 24, гл. 13.
Рассудительность в Евангелии называется глазом и светильником. Соб. 2, гл. 2. Она даруется от одного Бога. Соб. 2, гл. 1. Польза и необходимость ее показывается. Соб. 1, гл. 22, 23 и Соб. 2. Она должна предпочитаться всем добродетелям. Соб. 2, гл. 2. Апостол поставляет ее в числе высших даров Св. Духа. Соб. 2, гл. 4. По недостатку рассудительности прельстились и пали Саул, Ахав и многие отшельники. Соб. 2, гл. 3, 5—8. Рассудительность чем приобретается и сохраняется. Соб. 2, гл. 9, 10.
Речь говорящего Бог приспосабливает к приемлемости и заслугам слушателей. Соб. 1, гл. 23.
Родителей вспоминать почему не полезно монахам. Кн. 5, гл. 22.
Самоотвержение. См. отвержение.
Самочинность гибельна. Соб. 2, гл. 11.
Сарабаитов начало и поведение. Соб. 18, гл. 7.
Свободная воля человека, слабость ее для делания добра без помощи благодати Божией. Соб. 3, 12, 21, 22; Соб. 7, гл. 8; Соб. 13, гл. 8, 10.
Святой и непорочный чем различаются. Соб. 22, гл. 9. И святые в этой жизни считают себя грешниками и нечистыми. Соб. 23, гл. 17 и сл.; Соб. 22, гл. 12. Праведные скорби святых. Соб. 6, гл. 2 и сл. Святые Ветхого Завета превышали заповеди закона. Соб. 21, гл. 4.
\\791//
Скопцы большей частью холодны к религии. Соб. 4, гл. 17.
Скорби и праведным справедливо посылаются от Бога. Соб. 6, гл. 2 и сл. Разные роды и причины скорбей. Соб. 6, гл. 11.
Слезы духовные бывают разные. Соб. 9, гл. 29. Слезы внешние человека не много значат. Соб. 9, гл. 30. Излияние слез не всегда в нашей власти. Соб. 9, гл. 27. Их не следует насильно извлекать. Соб. 9, гл. 29.
Смерть никакого возраста не щадит. Соб. 21, гл. 8. Полезно иметь постоянную память о смерти. Соб. 16, гл. 8; Кн. 5, гл. 41. Приношения за умерших полезны. Соб. 2, гл. 5. В древности в годовой день смерти делалось поминовение по усопшим. Соб. 19, гл. 1.
Смирение истинное в чем состоит. Кн. 4, гл. 39; Соб. 18, гл. 11. Смирение — учительница всех добродетелей. Соб. 15, гл. 7; Соб. 19, гл. 2; Соб. 24, гл. 16. Оно предпочитается дару чудотворения. Соб. 15, гл. 7. Оно необходимо для победы над всякой страстью. Кн. 6, гл. 1, 18. Необходимо для достижения совершенства. Кн. 12, гл. 23, 31. Как его приобрести. Кн. 12, гл. 31. Смирение аввы Пинуфия. Кн. 4, гл. 30; Соб. 20, гл. 1.
Совершенство в чем состоит. Соб. 1, гл. 6. Разные роды совершенства. Соб. 11, гл. 12. Примеры совершенства не у многих должны быть заимствованы. Кн.
Советов злых надо избегать. Соб. 8, гл. 11.
Созерцание — что такое, в чем состоит. Соб. 14, гл. 1 и сл. Его роды и части. Соб. 14, гл. 8. Созерцательная жизнь похвальна. Соб. 1, гл. 8. Созерцание Бога превосходит все добродетели и занятия. Соб. 23, гл. 3. Как достигается. Соб. 14, гл. 10. Достигается только чистыми умами. Соб. 14, гл. 10, 14—16. Непрерывно заниматься созерцанием невозможно в этой жизни. Соб. 23, гл. 5, 13.
Сокрушение сердечное чем возбуждается. Соб. 9, гл. 25, 26, 28.
Сон умеренный необходим. Кн. 3, гл. 8. Назначенное время сна не следует увеличивать и изменять. Соб. 2, гл. 17; Соб. 5,
\\792// гл. 11. Спать после утрени египетские монахи не имели обычая. Кн. 3, гл 5.
Сребролюбие что такое, от чего рождается. Кн. 7, гл. 1. Его порождают не деньги, а любовь к деньгам. Кн. 7, гл. 21, 22. Его три рода. Кн. 7, гл. 14; Соб. 5, гл. 11. Сребролюбие гнусный и бесчестный порок. Кн. 7, гл. 3—6, 20. Оно есть гибельная болезнь души, которая трудно врачуется. Кн. 7, гл. 20; Соб. 5, гл. 8. Оно есть виновник многих зол. Кн. 7, гл. 7, 23, 26 и сл. Как его победить. Кн. 7, гл. 21, 30, 31. Сребролюбие предателя Иуды, Гиезия. Кн. 7, гл. 14, 23—25. Стяжание собственности — тяжкий порок для монаха. Кн. 12, гл. 26, 27; Соб. 1, гл. 6; Соб. 4, гл. 21; Соб. 18, гл. 7; Соб. 24, гл. 26; Кн. 2, гл. 3; Кн. 4, гл. 13— 15; Соб. 7, гл. 7.
Старость почему похваляется. Старцам следует подражать, но не всем. Соб. 2, гл. 13. На советы и учение старцев нужно полагаться больше, нежели на свое мнение. Соб. 2, гл. 15.
Странноприимство. Обильный плод странноприимства. Соб. 24, гл. 8.
Страх святой каков. Соб. 11, гл. 13. Страх Господень — побуждение и начало спасения. Кн. 4, гл. 39. Различие между страхом и любовью. Соб. 11, гл. 9, 10.
Счастье опаснее, нежели несчастье. Соб. 6, гл. 9.
В субботу не было поста у восточных. Кн. 3, гл. 9. В субботу пост установлен в западной церкви. Кн. 3, гл. 10. Бдение в субботу. Кн. 3, гл. 8, 9.
Тело греха что такое. Соб. 23, гл. 16. Телесная слабость не препятствует воздержанию. Кн. 5, гл. 7.
Терпение что значит. Соб. 18, гл. 12, 13. Оно необходимо монахам. Кн. 4, гл. 41; Соб. 16, гл. 17. Оно гасит жар похоти. Соб. 12, гл. 6. Терпение притворное. Соб. 16, гл. 20, 22. Как его приобрести и сохранять. Соб. 18, гл. 12, 13, 16. Его нужно ожидать не от кротости других, а от твердости своей воли. Кн. 4, гл. 42. Терпение одной благочестивой женщины. Соб. 18, гл. 14. Терпение аввы Пафнутия. Соб. 18, гл. 15. Терпение одного благочестивого юноши. Соб. 19, гл. 1. Никто не должен приписывать другому причину своей нетерпеливости. Кн. 8, гл. 15, 16 и сл.
\\793//
Тщеславие что такое Кн. 11, гл. 1 и сл. Два рода тщеславия. Соб. 5, гл. 11. Но проявляется многоразлично. Кн. 11, гл. 3 и сл. Оно сравнивается с луковицею. Кн. 11, гл. 5. Оно препятствует всем добродетелям. Соб. 5, гл. 10. Оно с трудом врачуется. Кн. 11, гл. 6 и сл. Как очиститься от него. Кн. 11, гл. 18. Иногда оно бывает полезно. Соб. 5, гл. 12. См. честолюбие.
Уединение полезно. Кн. 4, гл. 10 и сл.; Соб. 1, гл. 20; Соб. 2, гл. 2; Соб. 6, гл. 15; Соб. 11, гл. 2; Соб. 19, гл. 20; Соб. 20, гл. 1. Уединение надо любить и искать. Кн. 2, гл. 15. Кому полезна уединенная жизнь. Кн. 8, гл. 17; Соб. 19, гл. 10—12.
Умеренность во всем весьма полезна. Соб. 2, гл. 16.
Уныние описывается. Кн. 10, гл. 1 и сл. Оно двух родов, и двоякое искушение бывает от него. Соб. 5, гл. 11. Оно нападает на уединенных особенно около полудня, оттого и называется бесом полуденным. Кн. 10, гл. 1 и сл. Как оно нападает на монахов. Кн. 10, гл. 2, 3. Отчего оно происходит. Соб. 5, гл. 3, 9. Как побеждать его. Кн. 10, гл. 25.
Учительство. Долг учителя. Соб. 11, гл. 4. Учение духовное отчего бывает бесполезно. Соб 14, гл. 18. Двоякая польза для учащего других. Соб. 22, гл. 1. Но никто не должен считать себя способным учить других. Кн. 10, гл. 2; Соб. 14, гл. 10, 17. Порицаются те, которые берутся учить других. Кн. 2, гл. 3; Соб. 24, гл. 13, 16.
Хула. За хулу один предан злому духу. Кн. 12, гл. 20.
Царство Божие Соб. 9, гл. 18. Царство Божие и царство дьявола описывается. Соб. 1, гл. 13. Царство небесное трояко понимается. Соб. 1, гл. 13.
Целомудрию похвала. Кн. 6, гл. 15—17. Оно есть особенный дар Божий. Кн. 6, гл. 6; Соб. 12, гл. 4, 15, 16. Отличается от воздержания. Кн. 6, гл. 4; Соб. 12, гл. 10, 11. Разные степени целомудрия. Соб. 12, гл. 7. Оно называется святынею у апостола. Кн. 6, гл. 15. Целомудрие основывается на смирении, а
\\794// на целомудрии — знание. Кн. 6, гл. 18. Целомудрие соединено с большой приятностью, которую знают только усовершенствовавшиеся в нем. Соб. 12, гл. 13. Целомудрие языческих философов только мнимое, притворное. Соб. 13, гл. 5. Целомудрие тела без чистоты сердца ничтожно. Кн. 6, гл. 12, 20. Совершенство целомудрия из чего познается. Кн. 6, гл. 10, 20, 22} Соб. 19, гл. 16. Оно уподобляет людей ангелам. Кн. 6, гл. 6. Целомудрию награда. Кн. 6, гл. 17. Целомудрие должно ревностно охраняться. Соб. 12, гл. 16. Как оно приобретается. Кн. 6» гл. 9, 10, 12; Соб. 11, гл. 14; Соб. 12, гл. 11 и сл. Как сохраняется. Кн. 6, гл. 21. Постом и молитвою особенно приобретается оно. Соб. 7, гл. 2. Терпение усовершенствует его. Соб. 12, гл. 6. Высокое целомудрие аввы Серена. Соб. 7, гл. 1. — Аввы Павла. Соб. 7, гл. 16. — Василия Великого. Кн. 6, гл. 19. — Аввы Феоны. Соб. 21, гл. 8, 9. — Одного крестьянина, земледельца. Соб. 14, гл. 7. Целомудрию не вредит возбуждение плоти во сне. Соб. 12, гл. 10. Не вредит ему и послабление в посте φ назначенное церковью время, только нужно соблюдать умеренность. Соб. 6, гл. 22.
Цель. Во всяком деле нужно смотреть на цель и конец. Соб. 1, гл. 2; Соб. 2, гл. 26; Соб. 3, гл. 5. Какая цель монаха. Соб. 9, гл. 3. Вообще цель наших действий какая должна быть. Соб. 7, гл. 6.
Честолюбие монахов порицается. Соб. 1, гл. 20; Соб. 4, гл. 20; Кн. 10, гл. 2; Кн. 11, гл. 14, 15; Кн. 12, гл. 30. Тщеславные не могут приобрести истинное, основательное познание. Соб. 14, гл. 9, 10.
Четыредесятница. Соблюдение ее. Соб. 7, гл. 2; Соб. 10, гл. 2; Соб. 21, гл. 24, 25 и сл. Четыредесятница почему так названа. В Четыредесятницу монахи больше искушаются. Соб. 21, гл. 25, 28. Совершенные превышают закон Четыредесятницы. Соб. 21, гл. 29.
О чистоте сердца особенно надо заботиться. Кн. 5, гл. 15. Суждение о совершенной чистоте. Кн. 6, гл. 10. Чистота сердца и тела как приобретается и охраняется. Кн. 6, гл. 9, 10, 12, 15, 20; Соб. 1, гл. 7.
\\795//
Чревобесия страсть описывается. Кн. 5, гл. 5, 6; Соб 5, гл 19 и сл. Чревобесия три рода. Соб. 5, гл. 11; Кн. 5, гл. 23. Чревобесие прежде всего надо побеждать. Кн. 5, гл. 13, 14, 17. Чревобесие чем побеждается. Кн. 5, гл 14. Чревобесию мужественно следует сопротивляться. Соб. 5, гл. 4; Соб. 21, гл. 3; Кн. 5, гл. 3, 13, 16. После Чревобесия и прочие страсти следует побеждать. Соб. 5, гл. 26.
Чудо. Большее чудо — выгнать сладострастие из своей плоти, нежели бесов из чужих тел. Соб. 15, гл. 8—10.
Примечания
1
Грубая одежда из мешковины (Прим. ред.)
2
То есть телесным и духовным. Препоясавшись телесным поясом, монах бывает развязнее ко всем внешним делам, а духовный пояс означает обуздание похоти в чреслах.
3
То есть попеременно на двух клиросах.
4
То есть только по 12 псалмов с молитвами, как днем, так и ночью.
5
По нашему времени — в 9 часов дня.
6
Два небольших хлебца у древних весили, без малого, 1 фунт. За 1 фунт хлеба платили дешево — только три динария, но не следует думать, что здесь под динарием понималась серебряная монета. Вероятно, подразумевается медная монета, равная ассарию — десятой части серебряного динария, греческой лепте, а если бы понимался серебряный динарий, то это было бы чрезмерно дорого — за 1 фунт хлеба платить три динария, чего нельзя допустить.
7
Седмичный священник, чередной на неделе. (Прим. ред.)
8
Заушина — оплеуха. (Прим. ред.)
9
Это наставление относится только к новичкам, которые не могут сразу усвоить разные добродетели разных лиц, как усваивают преуспевшие, и среди множества добрых качеств могут, так сказать, растеряться и ничего не усвоить; а нужно сначала понемногу усваивать из примера немногих или даже одного.
10
Все добродетели тесно связаны между собою. По словам св. Григория Двоеслова, одна добродетель без других или невозможна, или несовершенна. Так, например, надо сказать о первых четырех добродетелях: благоразумие, воздержание, мужество и правда настолько бывают совершенны, насколько взаимно соединены между собою. А будучи разъединены, никак не могут быть совершенными, поскольку благоразумие не будет истинным, если не будет праведным, воздержанным и мужественным; воздержание также несовершенно, если не бывает мужественным, праведным и благоразумным; и мужество не будет непорочно, если не будет благоразумно, воздержанно и праведно; и правда не будет истинной, если не будет благоразумной, мужественной и воздержанной.
11
Поприще — арена, место состязания. В данном случае имеются в виду Олимпийские и Пифийские игры. (Прим. ред.)
12
Эфебией (epi и hbhV — зрелость возраста) называлось место в Афинах, на котором юноши предавались гимнастическим упражнениям, — бегали взапуски, боролись, дрались на кулачках, прыгали и проч.
13
Этим указывается на обычай римлян воздавать почести победителям. Триумфом называлось высшее торжество всех почестей, которое устраивалось только в честь знаменитых вождей или императоров, которые, одержав славную победу над врагами, с торжеством всего народа возвращались в свой город на колеснице позолоченной, которую везли четыре белых коня; на голову им надевали венец золотой; сенат и народ сопровождали их в храм Юпитера Капитолийского для принесения жертвы и отсюда отвозили в дом с пышными церемониями
14
Чрево, по словам св. Григория Великого, искушает нас таким образом: иногда до установленного времени желает есть; иногда, хоть и не прежде времени, но желает пищи более дорогой, лакомой; иногда, не разбирая пищи, какова бы она ни была, только желает, чтобы она лучше была состряпана; а иногда погрешает в количестве пищи, превышает меру потребности, это чаще всего бывает; иной же ест с жадностью всякую грубую пищу слишком торопливо или часто.
15
Ему принадлежит 19 собеседование — о цели киновии.
16
Вероятно, это ученик Пахомия Великого, которому принадлежит 6 собеседование.
17
Эту Ливию, смежную с Александрией, нужно отличать от Ливии, сопредельной с Эфиопией.
18
См. Соб. 5, гл. 4.
19
То есть когда в течение двух месяцев только однажды, а не больше, будет случаться истечение, и то без соблазнительных сновидений и разжигания плотской похоти.
20
Динарий — мелкая серебряная монета.
21
Здесь запрещается только всякий беспорядочный гнев, как причина греха. Ниже в гл. 7 и 8 преподобный Кассиан допускает гнев против своих грехов и недостатков и в Давиде похвалил негодование на Аверсу (2 Цар 16, 10). Св. Григорий Великий говорит: иной гнев бывает, который возбуждается от нетерпеливости; иной, который порождает ревность к правде; тот рождается от порока, а другой — от любви к добродетели. Если бы от добродетели не происходило никакого гнева, то Финеес не удовлетворил бы мечом гнева Божия. Поскольку Илий этого гнева не имел, то возбудил против себя высшее мщение. Об этом гневе Псалмопевец говорит: гневаясь, не согрешайте (Пс 4, 5). Это понимают неправильно те, которые хотят, чтобы мы гневались только на себя, а не на погрешающих ближних. Ибо если нам заповедуется, как любить ближних, то, следовательно, и гневаться можно на их грехи так же, как и на наши пороки. Если мы гневаемся на себя за грехи, почему на том же основании не гневаться нам и на ближних, оскорбляющих Бога? Гнев бывает двоякого рода: добрый, согласный с разумом, и беспорядочный, порочный. Похвальный гнев бывает, во–первых, когда мужественно противимся дьяволу и внушениям его. Так, Спаситель с гневом отогнал от Себя искусителя (Мф 4, 10). Во–вторых, когда воспламеняемся на самих себя, т. е. за худые наши страсти, пороки, и приносим достойные плоды покаяния. В–третьих, когда мы по ревности к правде или любви возбуждаемся против ближних, грешащих и оскорбляющих Бога, и исправляем их, а подчиненных наказываем. Такой гнев в Св. Писании называется ревностью по Боге. Такой ревностью отличались Моисей, Финеес, Самуил, Давид, Илия и другие; и сам Спаситель показал то же, когда, с гневом воззрев на иудеев, огорчился их ожесточению и ослеплению сердца их (Мк 3, 5), продавцов выгнал из храма (Мф 21, 12; Ин 2, 15), резко обличал фарисеев и книжников (Мф 23; Лк 11, 40 и далее), строго обличил и апостола Петра: отойди от Меня, сатана! (Мф 16, 23). Следовательно, гнев бывает и полезный, и похвальный. Не одобряется гнев беспорядочный, который помрачает, извращает суждение разума или не покоряется ему; а это бывает и со стороны предмета, и в понимании стремления гнева. Со стороны предмета гнев бывает плох, грешен, во–первых, если кто желает отметить неправильно, по незаконной причине, или же тому, кто не заслужил. Во–вторых, хотя по правильной причине хочет отметить, но превышая вину; это — жестокость сердца в нанесении наказания. В–третьих, когда кто самоуправно, не по законной власти, не по законному порядку требует наказания оскорбившего. Ибо отмщение принадлежит судье, как служителю Божию, а частным людям запрещается (Рим 12, 19). В–четвертых, когда гневаются не с добрым намерением, не для того, чтобы исправить ближнего, соблюсти правду и благочиние, чтобы оскорбителя и других удержать от обид на будущее время, но гневаются по злобе, зложелательству, для того, чтобы оскорбителю было худо. Это уже дело злости, противное любви к ближнему. А в понимании стремления гнева мы грешим разным образом: когда гнев до чрезмерности разгорается или продолжается дольше надлежащего.
22
Св. Златоуст слова апостола (Еф 4, 26) о закате солнца принимает буквально, в том смысле, что тотчас надо подавлять гнев, примириться с оскорбившим, нельзя продлять гнев до другого дня, чтобы он не обратился в злопамятность; следует немедленно подавлять гнев, а не значит, что гнев можно иметь только до заката солнца.
23
И блаженный Иероним, кажется, держится этого мнения. Он говорит: если нам повелевается подставлять другую щеку бьющему, любить врагов своих и молиться за гонящих, то этим отнимается всякий предлог к гневу. Не свободен от греха тот, кто, будучи оскорблен или обижен, гневается на другого
24
О средствах против гнева пространнее говорится у св. Василия Великого в слове о гневе, у Кассиана в Соб. 16, гл. 27; Соб. 18, гл. 12 и 13, у св. Григория Великого кн. 5. Moral. cap. 31.
25
В «Добротолюбии» сказано, что печаль лечится молитвою, надеждою на Бога, поучением в слове Божием и общением с благочестивыми людьми.
26
Уныние — acedia (от a — не, и chdoV — старание, труд); acedia — беспечность, нерадивость, совершенное расслабление, упадок духа.
27
Блаженнее давать, нежели принимать, потому что подаяние расширяет сердце любовью, которая совершенствует и украшает душу. Подающий ради Бога тем самым почитает Его и дает Ему в долг, который будет уплачен если не в этой, то в будущей жизни, и получит награду за это, как за заслугу. А принимающий к тяжести скудости принимает на себя еще тяжелый долг благодарности, молитвы за подающего, обязан чем–нибудь отплатить долг. Другое дело — добровольно воспринять нищету, нестяжательность ради Христа, для беспрепятственного следования Христу, удобнейшего угождения Богу и спасения души.
28
О нем упоминается в Соб 7, гл 26 Ему приписывается Соб 1 и 2.
29
В «Добротолюбии» сказано, что уныние побеждается молитвою, воздержанием от празднословия и развлечения, упражнением в слове Божием, рукоделием, терпением в искушениях, размышлением о духовных, небесных благах.
30
То есть когда кто–нибудь угождает прихотям людей, чтобы снискать их благоволение для своих выгод, с нарушением заповедей Божиих или без намерения исполнить волю Божию и угодить Богу.
31
То есть посвящен в сан пресвитера.
32
Это изречение обратилось в поговорку.
33
Женщина будет возбуждать плотскую страсть, а знакомство с епископом может служить поводом к тщеславию таким знакомством или к высокому мнению о себе и т. п.
34
Гордость (superbia) есть беспорядочное пожелание собственного превосходства или возвышения Superbia происходит от superbeo, superbire — идти, поступать выше себя, выше своей меры или состояния, или выше других, хотеть казаться выше, нежели каков есть на самом деле.
35
То есть гордость можно победить не раньше, как после истребления прочих страстей.
36
Троякое рассматривание приводит к смирению и предостерегает от гордости во–первых, рассматривание благодати Божией, которая делает нас тем, что мы есть, и без которой ничего не можем сделать нужного для спасения, во–вторых, рассматривание нашей слабости, маловажности, окаянства как души, так и тела, которое таково, что мы в себе ничего не находим, кроме греховной нечистоты, что гордится земля и пепел? — говорит премудрый сын Сирахов (Сир 10, 9), в–третьих, рассмотрение чистоты совершенства блаженных духов, не имеющих никакой греховной нечистоты и наслаждающихся блаженным видением. Если бы Бог оставил нас, то мы были бы хуже самых худших Свойство смирения — видеть в себе грехи, а в других — добрые качества, а гордости свойственно видеть в себе только хорошее, а в других — только худое.
37
Смирение по отношению к Богу состоит в том, чтобы сознавать свою зависимость от Бога во всем, признавать благодеяния Божий, благодарить за них, покоряться воле Божией или, по выражению апостола Петра, смиряться под крепкую руку Божию, а ради Бога покоряться и людям, т. е. высшим, как служителям Божиим и орудиям Его Сущность смирения состоит в том, чтобы воля наша подчинялась воле Божией Вся тварь невольно подчинена Творцу, а от разумной твари требуется добровольное подчинение, которое может быть трояким, так что чего хочет Бог, того и мы должны желать, чего не хочет Он, то и мы должны отвергать, а когда неизвестно, хочет или не хочет Он чего, то и мы должны и не вполне желать и не совершенно отвергать.
38
То есть посвятить в священники См. Кн. 11, гл. 17.
39
Из этого видно, что за гордость или богохульство Господь в наказание допускает виновному подвергаться искушению плотской страсти. По словам св. Григория Великого, если грех скоро не очищается слезами покаяния, то Бог в наказание оставляет его, и человек, связанный узами греха и омраченный греховной тьмою, впадает в другие грехи, начинает присоединять один грех к другому. Таким образом, последующие грехи служат наказанием за прежние грехи, коими пренебрегли и не скоро очистили слезами покаяния.
40
По мнению блаженного Иеронима поклонились как Богу, и Иоас с удовольствием позволил князьям почтить себя как Бога.
41
Блаженный Иероним думает, что сирияне осквернили его мужеложством.
42
Богу настолько противна гордость, что за нее Он допускает впадать в гнусные плотские пороки, которые посрамляют, заставляют осознать свою нечистоту и смириться.
43
То есть без отвержение мира, всех богатств и ненужных вещей, без нестяжательности. В «Добротолюбии» сказано, что смирение рождается от веры, страха Божия, кротости и совершенного бескорыстия посредством которых приобретается и совершенствуется любовь.
44
Мы будем считать себя ниже всех из убеждения, что в других есть много сокровенных добрых качеств, которых мы не видим; а в нас самолюбие скрывает недостатки наши, а доброе преувеличивает, ценит выше, нежели как оно кажется другим. Св. Златоуст говорит: мы должны оказывать честь не только старшим по возрасту, но и равным. Ибо не то есть смирение, что ты должен делать по необходимости; а истинное смирение то, когда мы уступаем тем, которые кажутся ниже нас, и уважаем тех, которые нам кажутся менее достойными, нежели мы. Если мы правильно будем мыслить, то никого не будем считать ниже нас, но все люди превосходят нас. Это я говорю не о нас, погруженных в грехах; но если кто сознает в себе много добрых дел, тот, если не будет думать, что он последний из всех, не получит никакой пользы от всех своих добрых дел. (Бесед. 33 на Быт).
45
Леонтий был родной брат епископа Кастора и, вероятно, преемник его, был епископом Аптским. Елладий, вероятно, был настоятелем монастыря.
46
В Египте были три знаменитые пустыни, в которых обитали монахи, скит близ озера Мареотского, Каламон (Порфирион) и Фиваида.
47
Из трех Моисеев отшельников первый был Моисей эфиоп или мурин из разбойников: он жил до Кассиана; второй (египетский) был епископом у сарацин; а здесь подразумевается Моисей, ливийские пресвитер.
48
Это собеседование сокращенно изложено на греческом языке, с которого переведено на славянский язык, помещено в «Добротолюбии» и на русском языке напечатано в Хр. Чт. 1828 г., ч. 29. Так как главные мысли здесь изложены короче и яснее, то и поместить здесь этот перевод (с дополнением некоторых мест из подлинника) признано более удобным.
49
Это цель общая всем. А собственная, частная цель монашества есть усовершенствование в любви (см. ниже гл. 6). Потому монашество есть состояние людей, стремящихся к христианскому совершенству при исполнении обетов нищеты, воздержания, послушания. Это совершенство состоит в том, чтобы устранив от себя все препятствия к любви Божией, послушанием посвятив себя Богу, посредством любви соединиться с Ним.
50
В «Добротолюбии» это переведено: если же забудем эту цель, то обязательно нам, как идущим во тьме и не прямым путем, часто спотыкаться и многократно заблуждать
51
Эта глава в «Добротолюбии» яснее изложена, потому из него и помещена здесь.
52
Обязанность и искусство монетчиков в древности состояло в том, чтобы золотую монету отличать от поддельной медной, серебряную от оловянной. Во–вторых, узнавать: из чистого ли золота монета состоит или есть примесь; в–третьих, различать изображение на монете — истинное царское или изображение тирана; а также узнавать настоящий вес монеты — не уменьшена ли, не обрезана ли и т. п.
53
Или имеет ли полную ценность?
54
Этого Пафнутия, пресвитера Скитского, надо отличать от Пафнутия, епископа верхней Фиваиды, бывшего на Никейском соборе.
55
Из трех известных Серапионов–подвижников один был епископом, посвященным от св. Афанасия Великого, второй был так называемый Синдонит; здесь подразумевается третий — арсеноитский настоятель 10 тыс. монахов О нем говорится в «Лавсаике» гл. 76. Ему принадлежит 5–е собеседование.
56
То есть после вкушения пищи.
57
Первая польза есть спасительное промедление, от которого зависит то, что задуманное зло не скоро исполняется, когда тому препятствует плоть, и мы легче отвлекаемся от него покаянием Вторая польза — более удобное извинение перед Богом, получение прошения по причине немощи бренной человеческой природы, как говорит Псалмопевец: помилуй меня, Господи, ибо я немощен (Пс 6, 3), чего бесы не могут сказать, не могут извиняться немощью. Третья польза — большая осторожность и заботливость, чтобы враг, всегда готовый поразить нас, не повредил нам. Четвертая польза — смирение, так что и мужи духовные по причине немощи плоти и нечистоты, которой невольно подвергаются, спасительно смиряются и не превозносятся своими добродетелями, которые помогает совершать благодать Божия. Апостолу Павлу дан был пакостник плоти, чтобы не превозносился (2 Кор 12, 7).
58
Серапион был пресвитер, игумен 10 тыс. монахов. О нем упоминается в Соб. 2, гл. 10.
59
См. Кн. 6, гл. 3
60
Это место яснее можно изложить так как второму Адаму, Иисусу Христу нужно было перенести и победить искушения страстями чрево угодия, тщеславия и гордости, которыми был искушен и пал первый Адам, такие было необходимости Иисусу Христу перенести еще другое искушение, т. е. плотской похотью, которой не был искушаем и первый Адам в состоянии невинности.
61
По свидетельству Плутарха (in Lycurgo) у лакедемонян вовсе не было денег в употреблении до царя Агезилая, который первым ввел их в употребление, и этим многие были очень недовольны.
62
До потопа все люди, занимаясь земледелием и скотоводством, денег не имели, а производили торговлю посредством обмена скота (pecudis), оттуда название денег Pecunia.
63
Под динарием здесь понимается, вероятно, не серебряная, а малая медная монета, как сказано в примечании к Кн. 4, гл. 14.
64
См. Соб. 7, гл. 12
65
О нём говорится в Кн. 5, гл. 33–35. Он был учеником св Пахомия.
66
Это место так называлось от множества монашеских келий, рассеянно находившихся в пустыне.
67
Миля — расстояние в тысячу шагов.
68
То есть с правой и левой стороны — в счастье и несчастье
69
Серен значит ясный, светлый, вид его соответствовал его имени.
70
То есть до совершенства и уподобления Христу
71
Под залогом здесь понимается благодать Св Духа и постоянное пребывание в любви Бога, которая есть как бы задаток для уверения в будущем бессмертии и славе, когда святые совершенно соединятся с Христом, как члены со своей главою, и вполне получат обещанное наследство, к которому призваны и усыновлены (Еф 1, 14, 2 Кор 1, 22, Рим 5, 5)
72
Бог это делает, благоприятно располагая обстоятельства; Он не принуждает, не делает насилия вашей воле, но, просвещая ум светлыми мыслями, наполняет сердце чувствами умиления, действенно, приятно располагает, влечет волю к добру, препятствия устраняет, устраняет страх суда Божия, вечного мучения и другими способами действует так, что как бы невольно заставляет нас располагаться к тому, о чем прежде мы не думали, не желали, даже противились, а теперь с охотою следуем, ищем того. Потому Спаситель и говорит:
73
Мнение, что ангелы добрые и злые демоны не бестелесны и имеют тело, только самое тонкое, как бы воздухообразное, из школы платоников распространилось и между православными христианами первых веков христианства. Впрочем, думают, что христианские мыслители под телом духов понимали не вещество, хотя бы оно тончайшее было, а субстанцию как бы сложенную, состоящую из разных сил, изменяемую, ограничиваемую временем и пространством, или в сравнении с простотою, чистотою, неизменяемостью Божественного существа природа ангелов кажется гораздо грубее, как бы отелесенной.
74
Авва под
75
Некоторые под этими врагами понимают людей, которым св писатели просят наказания не по ненависти или зложелательству, а по ревности к правде, по желанию образумить их, удержать от делания зла благочестивым людям, чтобы временным наказанием исправить их и избавить от вечной погибели, как говорит апостол
76
О нем говорится в Кн. 10, гл. 24 и 25. О Моисее там же и в Соб. 1 и 2.
77
Калам иначе назывался Порфирионом См Соб. 3, гл 5; Соб. 24, гл. 4
78
О нем говорится у Кассиана в Кн. 4, гл. 30.
79
Об Архебие говорится в Кн. 5, гл. 37, Соб. 11, гл. 2.
80
См. Духовный луг, гл. 180.
81
Лактаций говорит, что Бог развратным, порочным позволяет жить роскошно, развратно, потому что не считает их достойными исправления. А добрых, которых любит, чаще наказывает, постоянными трудностями упражняет для приучения к добродетели и не допускает им портиться от тленных скоропреходящих благ. Потому никому не должно казаться удивительным, если Бог часто наказывает нас за наши грехи, даже когда мы подвергаемся искушениям, скорбям, тогда особенно должны благодарить милостивого Отца за то, что Он не позволяет нашей порче дальше продолжаться, застаревать, но исправляет ее бичами. Из того мы и познаем, что Бог заботится о нас, когда несчастиями, скорбями исцеляет наши грехи.
82
Как сказано в гл. 17.
83
Св. Антоний Великий говорит, что у всех демонов есть враждебная ненависть к людям, сильнее к христианам, а самая сильная — к монахам и девственницам, посвятившим себя Богу Впрочем, каждый бес столько вредит людям, сколько Бог позволяет Если Бог не допускает сделать большой вред, то они довольствуются обольщеньями, насмешками или подстрекательством к каким–нибудь легким грехам, каковы праздное слово, праздное смотрение, нескромный смех, рассеянность помыслов на молитве, сонливость и другие подобные, в которые легко впадают и совершенные.
84
Кошмар во сне происходит иногда от обременения желудка, от несварения пищи, от меланхолической болезни, а иногда и от бесов.
85
Иные бесы больше ночью искушают, а иные днем, или иные скрытно строят козни, неприметно расставляют сети, а иные явно, открыто нападают с искушениями, как бы при ясном свете дня, как в полдень полуденным бесом называется дух сладострастия и уныния, который больше нападает в полдень в жарких странах после принятия пищи и при расслаблении от чрезмерной жары.
86
Хотя эти пророчества относятся собственно к царям тирскому и вавилонскому, но так как черты совершенств и образ падения их взяты с падения сатаны, и гордость их представляется совершенно сатанинской, то на этом основании это изображение относят и к падению сатаны.
87
Яснее сказать, разность злых духов зависит от разности совершенств, которые получили при сотворении, и от разности успехов в зле.
88
Так называются не потому, чтобы от Бога они получили власть, начальство, а из–за бесчестия и порочности тех, над которыми господствуют, и которые через грехи подверглись власти бесов. Кроме этого алые духи называются начальствами, властями, вероятно, и потому, что они отпали из всех девяти чинов ангельских и после падения удержали за собою название чинов добрых ангелов.
89
Город Пелуза находится у восточного последнего устья Нила.
90
Писателем книги «Пастырь» признается Ерма, ученик апостол, Павла (Рим 16, 14).
91
Во времена Кассиана известны были два Исаака: один фиваидский, о котором упоминается в «Луге духовном», а другой был скитский. Здесь понимается последний, потому что Кассиан первые 10 собеседований слышал от отцов в монастырях Скитской пустыни.
92
Тут символ благодати или благодатных утешений.
93
Блаженный Августин о происхождении сокрушения говорит размышление рождает знание, знание — сокрушение, сокрушение — набожность, набожность совершает молитву Сокрушение бывает, когда от рассматривания своих зол сердце уязвляется скорбью Набожность есть благочестивое и смиренное расположение к Богу, — смиренное от сознания своей немощи, благочестивое от рассматривания милосердия Божия Один подвижник говорит, что дух человека четырьмя способами сокрушается памятью о грехах, размышлением о будущем мучении, рассматриванием странничества в этой жизни, желанием небесного отечества и райских наслаждений.
94
Здесь перечисляются шесть условий услышания молитвы, братская любовь, вера, неотступность, милостыня, покаяние, воздыхания в скорбях, а главное, чтоб молитва была по воле Божией, а это бывает, когда молятся только о необходимом или полезном для спасения Иные ставят четыре условия во–первых, надо быть достойным услышания, а грешников Бог не послушает, во–вторых, следует просить только необходимое или полезное для спасения, в–третьих, молитва должна быть благочестивая, т. е. соединенная с верою, надеждою, любовью, смирением, набожностью, и наконец, должна быть постоянная, неотступная.
95
Бог иногда медлит исполнить наше прошение не потому, что не хочет его исполнить, а для того, чтобы заставить нас дольше молиться и сильнее желать испрашиваемого блага; ибо что легко и скоро получается, то не так сильно ценится и скоро теряется; а приобретенное с большим трудом и долгим временем больше ценится, лучше сберегается и прочнее бывает.
96
Здесь предполагается, что ангелы–хранители ваши слышат ваши молитвы, приносят их к Богу и испрошенные от Бога блага переносят к нам.
97
Говорится: ангел выходит от лица Божия. Это не значит, что он удаляется от Его знания, силы или присутствия, по которому Бог везде находится, или оставляет созерцание Бога; но значит, — принеся нашу молитву, совершив ходатайство о нас перед Богом, он испрошенное благо или весть какую от Бога приносит нам (Евр 1, 14). А иногда ангел, приносящий нам просимое благо, замедляется противодействием дьявола. Откуда же у дьявола такая сила — противодействовать доброму ангелу? От грехов людей. Где происходит борьба между ангелами и демонами? На поле правды, в споре суда. Как же происходит эта борьба между ангелом и дьяволом? Дьявол старается обвинить человека, а ангел защищает Насколько велико и истинно обвинение дьявола, настолько медленно и слабо защищает нас ангел; от этого спора ангел и замедляется в принесении от Бога приносимого блага.
98
Этим, кажется, указывается на обычай монахов — по окончании богослужения, перед выходом из церкви класть три земных поклона с молитвою в подражание Иисусу Христу, Который в саду на Елеонской горе три раза преклонял колена в молитве к Богу Отцу.
99
Часто совершаемые молитвы лучше поддерживают, дольше сохраняют молитвенное настроение духа и приближаются к непрестанной молитве, а краткие молитвы, как искры, воспламеняют наше сердце и, как стрелы, с большей силою взлетают на небеса Напротив, от слишком продолжительных молитв внимание ослабевает, и от утомления происходит какое–то расслабление, леность.
100
Короче и яснее можно сказать так по мнению всех, во всяком искусстве и науке от первых начал, от легких познаний нужно переходить к высоким и труднейшим
101
В древности, когда еще не было нынешней бумаги для письма, писали металлической, костяной или деревянной палочкой на дощечках, покрытых воском, на пальмовых листьях, на тонкой древесной коре, на папирусе (у египтян), на тонкой коже — пергаменте, изобретенном сначала в городе Пергаме, общественные записи делали на свинцовых листах, а частные писания писали на полотняных свертках.
102
Здесь монах сравнивается с ежом во–первых, по безвредности и простоте, во–вторых, по причине осторожности и смышлености, по которой он в случае опасности тотчас уходит в нору или щели скалы, свертывается в клубок, поднимает свою острую щетину и, покрытый ею как иглами, делается неприкосновенным и безопасным, а также по причине малости или униженного состояния.
103
Рассеяние помыслов бывает иногда от слабости человеческой, иногда — от нерадения, иногда — по нашей вине, когда произвольно вдаемся в излишние развлечения, а часто, особенно во время молитвы, и демоны сеют в нас разные помыслы — сначала благовидные, полезные. Если примем их, то за полезными — придурь и бесполезные, если и эти произвольно примем, то в наказание за свою вину будем оставлены, и поневоле увлечемся помыслами совершенно вредными. Потому и нужно бдеть за помыслами, не позволять им попусту рассеиваться по разным предметам и во всякое время, а особенно во время молитвы, нельзя принимать и те помыслы, которые сами по себе хоть хороши и в другое время пригодны, но во время молитвы не полезны, потому что отвлекают от главного предмета молитвы. Чтобы молитва была неразвлекаема, благоуспешна, следует заранее приготовляться к ней раз мышлением о нужнейших божественных предметах или о предметах молитвы, с устранением всех суетных помыслов. Частое размышление с принуждением себя к сосредоточению своих мыслей на одном спасительном предмете со временем облегчит этот труд, который сперва для не приучившихся к нему бывает весьма тяжел. Но как мы по своей немощи, одними своими силами не можем и этого достигнуть и ничего доброго сделать, то надо молиться Богу, чтобы помог суетные помыслы прогнать, сохранить неразвлекаемое внимание во время молитвы и дать чувства умиления.
104
Как понимать заповедь апостола о непрестанной молитве? Слабость человеческая не может вынести подвига — постоянно, без перерыва молиться, нужно время на подкрепление себя пищею, отдыхом, сном и на исполнение разных обязанностей. Апостол внушает, что необходимо молиться не только по временам, например в праздники, а ежедневно, не в известные только часы, а при всяком случае, при всяком деле, когда только нуждаемся в каком–либо благе духовном или вещественном, или в помощи Божией для какого–либо дела, днем и ночью. У апостола та же мысль заключается, что и в наставлении Спасителя должно всегда молиться и не унывать (Лк 18, 1), т. е. надо молиться постоянно, неотступно, настойчиво, не следует унывать, отчаиваться и оставлять молитву, если не скоро получаем то, чего просим, а постоянно более и более нужно усиливать молитву, настойчивее просить, пока Бог не подаст нам просимое хотя бы за неотступность нашу, если только это полезно будет нам. Подобные мысли выражаются и в следующих словах: бодрствуйте на всякое время и молитесь (Лк 21, 36). Благословлю Господа во всякое время; хвала Ему непрестанно в устах моих (Пс 33, 2).
105
Гонорат был епископом Арелатским и вместе с тем настоятелем монастыря Евхерий был, вероятно, настоятелем монастыря, а впоследствии епископом Лионским.
106
Этот монастырь, как думают, был на остров Лерине, рядом с другим островом Леро, недалеко от Марселя Ныне последний называется островом Маргариты, а первый — Гонората.
107
Три Стихадских острова, радом расположенные, находятся в 60 милях от Марселя, недалеко от островов Лерина и Леро На этих островах, благоприятствовавших монашеской уединенной жизни, довольно было многолюдных монастырей.
108
См Кн. 5, гл 37.
109
Это означает не равенство, а подобие качеств, мы не можем сравняться с Богом, а только можем подражать, уподобляться Ему.
110
Услаждение нечистыми помыслами
111
Вожделение к женщине
112
См Соб 7, гл 1 и 2
113
То есть приобретет познания — что свойственно духу, что плоти, что согласно с их свойствами и потребностями, что нужно приписать одному, что другому и т. п.
114
115
Хлебец в 1/2 фунта весом.
116
Это собеседование особенно подверглось критике Аквитанского епископа Проспера, который согласно с Августином думал, что первородный грех до того расстроил человеческую природу, что человек уподобился спящему, который сам не может пробудиться, или крайне больному, который не может производить никакого движения, не может желать своего исцеления, так что для пробуждения, для возбуждения в нем желания исцеления, ему необходима, так называемая у католиков, предварительная благодать. Проспер вместе с Августином в этом учении увлеклись дальше надлежащего, — отняли у человека всякое участие свободной воли его в деле обращения к вере и спасению, как будто одна благодать все делает за человека Но это неправда, — что человек в естественном состоянии вовсе не может ни желать, ни помыслить что–либо сообразное с волею Божией Хотя природа человеческая расстроена грехом, человек сделался болен, но не до бесчувственности· в нем осталось сознание и распознавание добра и зла, чувство своей болезни, раскаяние и желание освободиться от этой болезни, ибо образ Божий в человеке не истреблен грехом, а только помрачен; семена добра не истреблены в душе человека, а таятся в нем, как искры под пеплом Искры под пеплом без дуновения ветра не могут разгореться чистым пламенем, так и добрые мысли и желания не могут без благодати Божией раскрываться, возрастать, укрепляться; но и благодать Божия не без свободной воли человека возбуждает, развивает и укрепляет их, а смотря по тому, насколько сам человек желает этого и старается, так сказать, содействовать, или следовать действию благодати. Так преподобный Кассиан и учил, — говорил, что в душе нашей есть семена добродетелей (гл 12), что как только Бог усмотрит в человеке хотя бы слабое возникновение доброго желания, то возбуждает его к исканию спасения, укрепляет (гл. 8). А если бы все в человеке производила одна благодать без его желания, без содействия его воли, то от этого возник бы неразрешимый вопрос почему благодать одних обращает на путь веры и благочестия и спасает, а других не обращает, не сообщает им достаточных сил к обращению, и они погибают? От этого произошло у протестантов нелепое учение о безусловном предопределении одних к спасению, а других — к погибели, как будто всеблагой Бог желает кому–нибудь погибели. Согласно с преподобным Кассианом и восточные патриархи писали к протестантам. Потому Проспер, увлекшись горячностью в защите мнений блаженного Августина, напрасно подозревает преподобного Кассиана в склонности к мнению пелагиан, когда и сам одобряет мнение Кассиана о благодати, высказанное в третьей главе (Подробнее и в Кн. 12, гл 10 и сл ). Преподобный Кассиан сам себе противоречить не будет; скорее надо думать, что Проспер неверно понимал некоторые выражения преподобного Кассиана, по–своему истолковал, напрасно навязал ему свои мысли.
117
За дешевую вещь нельзя платить дорогой ценою, т. е. за маловажное дело, прелюбодеяние, не следует подвергать тяжкому наказанию — смерти. Вот как язычники смотрели на плотский грех!
118
Дела деятельной жизни хотя многочисленны, однако могут быть сведены к трем видам первый объемлет дела, относящиеся к собственному исправлению и усовершенствованию, каковы дела покаяния, посты, бдения и т п, которые здесь преимущественно и подразумеваются Ко второму роду принадлежат дела, относящиеся к обращению и спасению ближних, каковы дела милосердия духовного невежду научит, заблуждающегося наставит на путь истины, порочного исправит и т π А к третьему роду относятся дела телесного милосердия алчущего накормить, нагого одеть и т. п.
119
См Кн 5, гл 27, Соб 19.
120
В скитской области.
121
Богословы таинственный смысл Св Писания разделяют на три вида аллегорический, тропологический и анагогический Аллегорическим называется тот, который относится к Христу и Его церкви, тропологический — к нравственности, анагогический — к будущей жизни или церкви торжествующей.
122
Здесь показывается пять видов блудодейства духовного: идолопоклонство; всякое суеверие языческое в гаданиях, наблюдениях дней и времен; суеверие иудейское в мелочных обрядах; ересь; всякий грех, который отвлекает наше сердце от Бога и привязывает к твари.
123
Дьявол, или страсть.
124
То есть расположение души, готовность перенести больше, нежели сколько враг наносит обид.
125
Яснее сказать: дайте место гневу своему, т. е. пусть гнев ваш скоро пройдет, исчезнет, как скоро исчезает дым; или — дайте место гневу других, т е. охотно уступите разгневанному человеку, снесите его немощь. А св. Златоуст относит это к гневу Божию и излагает так дайте место гневу Божию, т. е. предоставьте Богу, правде Божией мщение за вас.
126
Кассиан и Герман, в Вифлеемской киновии положив начало монашеской жизни и прожив немного, для большего преуспевания в монашеской жизни захотели посетить египетские монастыри, которые тогда славились аскетическим благоустройством и множеством строгих подвижников, опытных в духовной жизни старцев. Чтобы получить разрешение на это путешествие, они дали обещание через три года возвратиться. Но видя, что пребывая в египетских монастырях, они получают большую пользу от назидательных бесед и примера старцев, для этого хотелось бы им подольше пожить здесь, а между тем пришло время возвратиться в свою киновию Теперь они и не знали, что делать — возвратиться ли в Вифлеем, чтобы не нарушить данного обещания, или остаться еще в египетских монастырях, чтобы не лишиться духовной пользы от назидания. Это недоумение они и решились открыть авве Иосифу и, как он определит, так и поступить. В этой беседе разрешается главный вопрос: можно ли или полезно ли монаху вперед определять, назначать или обещать какие–либо действия; и такое определение или обещание необходимо ли исполнить. Потому и собеседование это надписано
127
То есть стыдились у своих вифлеемских старцев испросить побольше времени провести в египетских монастырях.
128
То есть из многих благ надо избирать лучшее, высшее, а из многих зол нужно меньшее предпочитать большему, если нельзя избежать того и другого.
129
Старец доказывает, что ложь иногда позволительна по двум причинам во–первых, для избежания какого–либо большего зла или Для достижения большего блага; во–вторых, иногда ради смирения можно допустить ложь, свои добродетели прикрыть ложью для избежания суетной славы. Первую мысль он доказывает в гл. 12—20, а последнюю в гл. 21—26.
130
Например, путешественник на распутье встречает разбойников, которые спрашивают его, по какой из двух дорог поехал преследуемый ими человек, коего они хотят ограбить и убить; он указывает им совсем другую дорогу, а не ту, по которой уехал преследуемый, и этим обманом избавляет несчастного от смерти, а разбойников от преступления. А если бы сказал правду, то они, догнав, убили бы его.
131
Нужно считать это искушением, постигшим нас за грехи. Св. Дорофей говорит, что когда случится необходимость уклониться от слова правды, то и тогда человек не должен оставаться беспечальным, а каяться и плакать перед Богом, и считать такой случай временем искушения; и на такое уклонение решаться не часто, а разве что в одном случае из многих.
132
Это, вероятно, настоятели монастырей.
133
Острова расположенные в 60 милях от Марселя, из которых три называются Стихадскими — Протен, Мессен и Гиполя, — а также Лерин и Леро.
134
От monazw — уединяюсь, один живу.
135
Павел Фивейский, по свидетельству Барония, родился в 230 г. от Р. X., умер в 343 г. на 113 году; Антоний родился в 253 г., умер в 358 г. на 105 году жизни.
136
Romoboth, или Remoboth renuitae, т. е. отвергающие иго подчиненности игумену и правила монашеского общежития, живущие по своей воле, на своем иждивении.
137
Может быть, это говорится о прежнем времени, или в самом деле в тех местах, где проходил авва Пиаммон, не было анахоретов; но во время пребывания св. Василия Великого и Григория Богослова в пустыне анахореты уже были, так как они упоминают о них в своих сочинениях аскетических.
138
Об этом роде монахов св. Венедикт говорит, что есть и четвертый род монахов, который называется
139
Киновия — греческое слово от koinos (общий) и bios (жизнь), — значит общежитие по особенному уставу.
140
Латинское слово patientia происходит от patio — страдаю, терплю, и греческое — `upomonh от `upomenw — под чем нахожусь, поддерживаю что, переношу, терплю.
141
То же описывается и у блаженного Иоанна Мосха в «Духовном луге», гл. 206.
142
То есть из Палестины, которая во времена Кассиана была причислена к Сирии: потому и монастырь Вифлеемский, в котором жил Кассиан, назывался Сирийским.
143
Этим Кассиан указывает на то, что он с Германом, поступив в Вифлеемскую киновию, едва два года прожили в ней и, недостаточно научившись монастырской жизни, пошли странствовать в чужие страны, чтобы пользоваться большей свободою и жить почти по своему произволу.
144
То есть мы говорили, что он отвечает так только по смирению, и настойчиво просили сказать истинную причину.
145
То есть лучше быть добрым и набожным киновитянином, нежели скверным, нерадивым анахоретом.
146
То есть какой день ныне — среда или пятница.
147
Пустынники приходили каждую субботу в монастырь в церковь, в воскресенье приобщались, и у них в тот день происходили собеседования; отходя в пустыню, каждый пустынник клал себе в корзинку семь хлебцев, каждый день по одному хлебцу ел, по числу хлебцев оставшихся знал, сколько дней прошло, какой ныне день, когда придет суббота и воскресенье. Также у них было назначено, сколько в день сделать работы, например, связать корзинку; по числу корзинок узнавали, сколько дней недели прошло.
148
Секстарий — шестая часть конга, в сексте 1 1/2 фунта, или 18 унций.
149
Модий — мера, по словам Свиды, содержит 26 2/3 фунта.
150
Сага — римский плащ.
151
Авва Иоанн выставляет выгоды общежития следующие: 1) свобода от заботы о приобретении пищи, питья, одежды и других необходимых вещей, о которых в киновии заботятся настоятель и эконом; а пустынники сами должны о всем заботиться. 2) Большая безопасность от тщеславия, а в уединенном пустынножительстве удобнее подкрадывается гордость; иной хоть и не много постится, но, не вида другого, более строгого постника, начинает думать о себе высоко Третья польза общежития — подчинение, умерщвление своей воли. Св. Василий Великий в 7 главе «Пространных правил» хорошо говорит о выгодах общежития. Первая выгода та, что никто из нас сам, без помощи других, не может приготовить себе необходимое для жизни; это в киновии удобнее достигается, нежели в одиноком пустынножительстве. 2) В одиночестве еще и то неудобство, что пустыннику нелегко узнать, что он грешит в чем–нибудь, когда некому это заметить, благосклонно вразумить, наставить. Поэтому Премудрый говорит: горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его (Еккл 4, 10). 3) В киновии больше удобств и случаев исполнять разные заповеди, нежели в одиночестве. Одинокий, делая одно дело, не может исполнять другого: посещая больного, например, не может исполнять обязанности гостеприимства; да и вообще в исполнении всякого дела не может иметь столько усердия и постоянства, как в общежитии при соревновании с другим. 4) Если мы все между собою члены одного тела — церкви, глава которой Христос, то в совокупном, согласном действии всех членов лучше выполняются все обязанности; если радуется один член, то и другие радуются вместе с ним; если страдает один член, то сострадают ему и другие члены А в одиночестве никто не знает состояния других. 5) В церкви сообщаются многим разные дарования Св. Духа для общей пользы (1 Кор 12), а в одиночестве никто не может иметь все дарования, нужные для духовной жизни, некому послужить ими, и дар остается бесполезным. 6) Одинокому угрожает опасность от гордости, — добродетели свои высоко ценит, недостатков своих не видит, и если некому указать ему их, то будет считать себя совершенным; да и не перед кем выказывать свои добродетели — сострадательность, кротость, терпение, смирение и т. п.
152
См. Кн. 4, гл. 8; Соб. 3 и Соб. 24.
153
154
Под нечистотою понимается забота о земных вещах — пище, одежде, жилище и т. п.
155
Св Григорий Великий говорит, что стрелы предвиденные поражают меньше; и мы терпеливее снесем несчастия мирские, если против них вооружимся щитом предвидения.
156
Здесь говорится об исповеди не перед грешником, а перед всей церковью, как это было в обычае в древние времена.
157
Этому авве принадлежит 18–е собеседование.
158
Во время поста у восточных монахов обед обыкновенно был вечером, не в посты — в третьем часу, а в праздники и Пятидесятницу — в полдень.
159
В двенадцатом часу.
160
Начатки, ежедневно приносимые Богу, — начатки помыслов чувств и расположений; уст и речей; рук и дел; ног и шествий; всего тела и движений.
161
Под заповедями понимаются обряды, которые называются недобрыми потому, что не сообщали благодати, которой люди очищались бы от грехов и становились бы добрее, а только показывали, что они грешники; потому и говорится, что даны им оправдания, в которых они не будут жить, т. е. через которые не могу приобрести благодатной жизни.
162
Истечение во сне случается: 1) от высокоумия, гордости и осуждения других — по попущению Божию, в наказание; 2) от услаждения нечистыми мечтами в бодрствующем состоянии; 3) от пресыщения в пище и питье; 4) от избытка накопившейся влаги при здоровом состоянии, такое истечение иногда сопровождается соблазнительными мечтами, а иногда без мечтаний; 5) иногда от слабости нервов или какой–либо болезни; 6) а часто от зависти бесовской. Первые три причины, заключая явную вину, не позволяют приступить после истечения к причащению; а последние три причины бывают безвинны, особенно если пострадавшее лицо не подало к тому повода нечистыми произвольными помыслами, согласием с обольстительными мечтами, возбуждаемыми бесом. В таком случае не возбраняется приступить к причащению Августин, епископ английский, спрашивал св. Григория Великого: после истечения во сне можно ли приступить к причащению Св Тела Христова, а священнику совершать Евхаристию; св Григорий Великий, объяснив, что истечение во сне случается иногда от опьянения, иногда от избытка влаги (семенной) или от слабости, иногда от нечистых помыслов, отвечал, что когда случится истечение во сне от избытка влаги или от слабости, то не нужно смущаться, потому что человек скорее бессознательно пострадал, а не произвольно сделал. А когда кто по жадности принял пищи сверх меры, и оттого вместилища переполнились влагою, то человек, хотя и допустил некоторую вину, но невозбранно может приступить к Св. Тайнам, а священник совершить литургию, когда этого требует праздник, или когда необходимо для других совершить Евхаристию, а другого священника нет в том месте. А если есть другие священники, которые могут совершить Таинство Евхаристии, то ночное искушение, случившееся от излишнего пития, хотя не должно возбранять принятие Св. Тайн, но из смирения, думаю, следует удержаться от совершения бескровной жертвы, если, впрочем, дух у спящего не возмутился нечистыми мечтами воображения. У иных случается истечение во время сна без нечистых мечтаний. В таком случае дух не оскверняется и после пробуждения не помнит, что видел во сне, а только помнит, что до сна подвергся пресыщению. А если истечение во сне происходит от нечистых помыслов во время бодрствования, то человек не без вины бывает. Пусть всякий усматривает, от какой причины произошло нечистое мечтание; кто о чем думал в сознательном состоянии, то потерпел и в бессознательном. Нужно также рассматривать и само помышление, как оно происходило, от пролога ли, или с услаждением, или, что еще важнее, с согласием ли на грех. Ибо тремя образами совершается всякий грех: прилогом, услаждением, согласием. Прилог бывает от дьявола, услаждение — от плоти, согласие — от духа. Первый грех внушил змей; Ева, как плоть, усладилась; Адам, как дух, согласился. Надо строго различать прилог, услаждение и согласие. Когда дьявол внушает прилог душ, если никакого услаждения не последовало, то грех не сделан. А когда плоть станет услаждаться, тогда и грех начнет рождаться, а если последует сознательное согласие, тогда грех уже совершается. Итак, в прилоге заключается семя греха, в услаждении бывает питание его, а в согласии — совершение.
163
Авва предлагает несколько средств против обольщений и истечений ночных, из которых первое есть умерщвление всякой страсти или похотливого пожелания. Второе — воздержание, удержание тела и членов от всякого сладострастного действия. Это, по апостолу, значит. распять свою плоть со страстями и похотями. Третье — твердое намерение и желание навсегда удерживаться от всякого сладострастного удовольствия душевного и телесного Но это общие и отдаленные средства, а ближайшие и более частные — усердная молитва, особенно вечерняя или ночная, пост, частая исповедь и св. причащение, удаление от женщин и от разных соблазнительных предметов, разные подвиги умерщвления плоти; особенно нужно смирение и т. п.
164
Потому от желающих причаститься Св Тайн требуется надлежащее приготовление постом, молитвою, особенно требуется очищение от грехов исповедью перед священником, и при всем том мы должны смиренно говорить с сотником Господи, я недостоин, чтобы Ты вошел под кров мой, и надо принимать святое причастие, как больной принимает лекарство, для исцеления души и тела.
165
Семь грехов простительных: по неведению; по забвению; помыслами; праздным словом; по внезапному увлечению, по нужде обстоятельств; по немощи плоти.
166
Двояко читают это место. Одни читают: caris twi Qewi — благо–дарение Богу; а авва читает: caris tou Qeou — благодать Божия избавит меня, а не закон Моисеев и не силы природы.
167
Бог один по существу благ в высочайшей степени, а люди благие по причастию с Ним, по благодати.
168
Как свет звезды меркнет перед блеском солнца.
169
Под хлебом здесь некоторые понимают божественное учение, духовные помышления о небесных предметах.
170
См Соб 15, гл 4, 5.
171
Авва учит, какие места отшельникам следует избирать, а именно уединенные, удаленные от посещения людей Поскольку цель уединенной жизни есть созерцание Бога и небесных предметов, как видно из Соб 19, то лучшее средство к этому есть спокойствие души, собранность мыслей Этому преимущественно способствует уединение пустыни, которое устраняет всякий шум дел, развлекающих душу Поэтому Спаситель, намереваясь молиться, всегда уходил в пустыню на горы (Лк 6, 12) Когда Бог хотел говорит с Моисеем, то повелел, чтобы он один взошел на вершину горы, вошел в темное облако, дабы ничего не мог видеть, что отвлекало бы душу его от Бога По свидетельству блаженного Иеронима, даже многие философы по внушению природы избирали себе места уединенные, некрасивые, невозделанные, даже вредные для здоровья, с целью — удобнее заниматься философией, созерцанием Так делали и древние подвижники в том убеждении, что в таких местах чем больше тело удручается, тем больше дух возвышается
172
Здесь упоминаются три главные пустыни Каламон, или Порфирион (где жил Павел Фивейский), Фиваида и Скит. О Каламоне упоминается в Пост Кн 10, гл 24, Соб 3, гл 5, Соб 7, гл 26.
173
Миля — расстояние в тысячу шагов.
174
Динарий — римская монета.
175
Сольд — золотая монета в 25 динариев.
176
Потому что никому не может принести никакой пользы ни 6eceдою, ни примером.
177
Любовь общительна, желает послужить пользе и спасению других словом, делом, вещами, чем может, потому желает входить в общение с другими, да и Бог внушает приходить к тому для получения полезного назидания.
178
In discretione tam incomparabilis qualitatis, т. е. в несравненном возвышении духовных качеств; например, духовная любовь, приобретаемая исполнением закона Христова, гораздо выше, тверже, чище, продолжительнее кровной, плотской любви.
179
В древности производили счет по суставам пальцев, начиная с левой руки до сотенного числа, которое переносили на правую руку, которую считали важнее левой.
180
Одолевает. (Прим. ред. )